Однако
различие между явлением и реальностью само по себе не имеет никакого значения ни
в мире мифа, ни в болезненном состоянии, ни в мире ребенка. Миф удерживает
сущность в мире явлений; мифический феномен не является репрезентацией, а есть
подлинное присутствие. Демон дождя присутствует в каждой капле, падающей после
заклинания, подобно тому, как душа присутствует в каждой части тела. В этом
случае каждое "воплощение" демона становится инкарнацией'4 и каждая сущность
определяется не столько с точки зрения своих "свойств", а скорее с точки зрения
физиогномических характеристик. В случае детского или примитивного анимизма
ребенок или человек, принадлежащий примитивной культуре, не могут воспринимать
объекты, которые мы пытаемся, как говорит Конт, объяснить с помощью интенций или
форм сознания, поскольку сознание, так же как и объект, является принадлежностью
конституирующего мышления; вещи воспринимаются как инкарнация того, что они
выражают, и человеческие смыслы накладываются на них, буквально присутствуя в их
значении. Скользящая тень и скрипящие ветви дерева, обладая определенными
значениями, представляют опасность для тех, кто является источником этих
значении75. Если мифологическое сознание еще не обладает понятием вещи или
понятием объективной истины, то как в этом случае оно может подвергнуть
критической проверки то, о чем оно думает и что переживает? Где оно может найти
точку опоры для того, чтобы остановиться и начать осознавать себя в качестве
чистого сознания? Каким образом это сознание начнет воспринимать реальный мир,
не принимая в расчет свои собственные фантазии? Шизофреник чувствует, что ветка,
находящаяся за окном, начинает приближаться и в конце концов вонзается в его
голову. Однако при этом он постоянно осознает то, что ветка находится "где-то
там" и существует независимо от него76. Выглянув в окно, больной будет
воспринимать ее, несмотря на свои патологические ощущения. Ветка в значении,
идентифицируемом в эксплицитном восприятии, никогда не "находится" в голове
больного как нечто материальное. Однако
82 М. Мерло-Понпи
в представлении больного голова - не объект, который может видеть каждый и
который он сам способен увидеть в зеркало. Голова выступает в качестве
конечности, наделенной способностью слышать и видеть. Больной чувствует голову в
верхней части своего тела; она - условие, которое, за счет зрения и слуха,
соединяет его со всеми объектами. Подобным образом ветка, данная в ощущениях,
есть только лишь оболочка или фантом. Взгляд сосредоточен на реальной ветке как
твердой и колющей сущности, нашедшей свое воплощение в этих фантазиях; она
выдвигается из окна, оставляя там только свою безжизненную оболочку. Поскольку
больной придерживается только тех данных, которые не опровергают его
переживаний, он не находится в конфликте с эксплицитным восприятием, а поэтому
обращение к нему не способно вывести его из этого состояния. "Слышите ли вы то,
что слышу я?" - спрашивает больная психиатра и с чувством обреченности приходит
к заключению: "Только я одна слышу эти голоса"77. Нормальный человек защищен от
галлюцинации не своими критическими способностями, а структурой своего
пространства. Объекты расположены перед ним и затрагивают его, как сказал
Мальбранш об Адаме, в той степени, в которой они сохраняют дистанцию по
отношению к нему. Причина галлюцинаций и мифов заключена в сужении
непосредственно переживаемого пространства. Укорененность вещей в нашем теле,
непосредственная близость объекта, единство человека и мира, то есть то, к чему
вновь пытается обратиться философское сознание,- в действительности не исчезает,
но подавляется повседневным восприятием или объективным мышлением. На самом
деле, если я рефлексирую по поводу осознанных позиций и направлений в мифе,
сновидении и непосредственном восприятии, если я полагаю и устанавливаю их в
соответствии с методами объективного мышления, я вновь обнаруживаю в них
отношения геометрического пространства. Однако нельзя, основываясь на этом,
утверждать, что указанные отношения могут быть обнаружены там заранее, поскольку
изначальная рефлексия на это не указывает. Мы поймем значение мифологического и
психопатологического пространства только тогда, когда возродим их в собственном
переживании, в собственном актуальном восприятии, в таких взаимоотношениях
субъекта и мира, которые не принимаются в расчет аналитической рефлексией.
Необходимо осознать, что "экспрессивные переживания" лежат в основании "актов,
наполняющих чувственным содержанием" теоретическое и устанавливающее мышление;
они - экспрессивные значения, предшествую-
83 Пространство
щие знакам, и выступают, в конечном счете, в качестве символической
"беременности" формы содержанием, лежащей в основании любого подведения
содержания под форму 78.
Дает ли это оправдание психологизму? Поскольку количество разнообразных
пространств совпадает с количеством различных пространственных переживаний,
возможна ли изоляция каждого отдельного типа субъективности и в конечном счете
каждого отдельного сознания в рамках нашей собственной индивидуальной жизни,
если мы не предполагаем заранее, что в детском, болезненном или примитивном
переживании уже присутствуют формы взрослого, нормального или цивилизованного
переживания? Не подменили ли мы рационалистическое cogito, открывающее во мне
универсальное, конституирующее сознание, психологическим cogito, сохраняющим
свою невыразимость в рамках жизненного опыта? Разве мы не определяли
субъективность как идентичность каждой личности в данном опыте? Может быть, в
этом случае исследование естественного пространства и врожденного опыта в целом,
предшествующего своей объективации, и стремление детально рассмотреть значение
самого переживания оканчиваются, говоря языком феноменологии, вместе с
отрицанием бытия и значения? Может быть, это просто видимость и мнение, скрытые
под маской феномена? Не связан ли источник подобного знания со стремлением
оправдать замкнутость сумасшедшего в своем безумии, и не возвратит ли нас
последнее слово этой мудрости к муке бездействия и одиночеству субъективности?
Эти сомнения необходимо рассеять. Мифологическое сознание, сознание сновидения,
состояние безумия и непосредственное восприятие не замкнуты герметично внутри
себя. Они не являются маленькими островками опыта, отрезанными друг от друга,
которые невозможно покинуть. Мы отказываемся рассматривать геометрическое
пространство как имманентное мифологическому пространству и вообще отказываемся
подчинить целостность опыта абсолютному сознанию, которое определяло бы его
место в общей структуре истины, поскольку, если единство опыта понимать подобным
образом, то это не будет способствовать его разностороннему пониманию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
различие между явлением и реальностью само по себе не имеет никакого значения ни
в мире мифа, ни в болезненном состоянии, ни в мире ребенка. Миф удерживает
сущность в мире явлений; мифический феномен не является репрезентацией, а есть
подлинное присутствие. Демон дождя присутствует в каждой капле, падающей после
заклинания, подобно тому, как душа присутствует в каждой части тела. В этом
случае каждое "воплощение" демона становится инкарнацией'4 и каждая сущность
определяется не столько с точки зрения своих "свойств", а скорее с точки зрения
физиогномических характеристик. В случае детского или примитивного анимизма
ребенок или человек, принадлежащий примитивной культуре, не могут воспринимать
объекты, которые мы пытаемся, как говорит Конт, объяснить с помощью интенций или
форм сознания, поскольку сознание, так же как и объект, является принадлежностью
конституирующего мышления; вещи воспринимаются как инкарнация того, что они
выражают, и человеческие смыслы накладываются на них, буквально присутствуя в их
значении. Скользящая тень и скрипящие ветви дерева, обладая определенными
значениями, представляют опасность для тех, кто является источником этих
значении75. Если мифологическое сознание еще не обладает понятием вещи или
понятием объективной истины, то как в этом случае оно может подвергнуть
критической проверки то, о чем оно думает и что переживает? Где оно может найти
точку опоры для того, чтобы остановиться и начать осознавать себя в качестве
чистого сознания? Каким образом это сознание начнет воспринимать реальный мир,
не принимая в расчет свои собственные фантазии? Шизофреник чувствует, что ветка,
находящаяся за окном, начинает приближаться и в конце концов вонзается в его
голову. Однако при этом он постоянно осознает то, что ветка находится "где-то
там" и существует независимо от него76. Выглянув в окно, больной будет
воспринимать ее, несмотря на свои патологические ощущения. Ветка в значении,
идентифицируемом в эксплицитном восприятии, никогда не "находится" в голове
больного как нечто материальное. Однако
82 М. Мерло-Понпи
в представлении больного голова - не объект, который может видеть каждый и
который он сам способен увидеть в зеркало. Голова выступает в качестве
конечности, наделенной способностью слышать и видеть. Больной чувствует голову в
верхней части своего тела; она - условие, которое, за счет зрения и слуха,
соединяет его со всеми объектами. Подобным образом ветка, данная в ощущениях,
есть только лишь оболочка или фантом. Взгляд сосредоточен на реальной ветке как
твердой и колющей сущности, нашедшей свое воплощение в этих фантазиях; она
выдвигается из окна, оставляя там только свою безжизненную оболочку. Поскольку
больной придерживается только тех данных, которые не опровергают его
переживаний, он не находится в конфликте с эксплицитным восприятием, а поэтому
обращение к нему не способно вывести его из этого состояния. "Слышите ли вы то,
что слышу я?" - спрашивает больная психиатра и с чувством обреченности приходит
к заключению: "Только я одна слышу эти голоса"77. Нормальный человек защищен от
галлюцинации не своими критическими способностями, а структурой своего
пространства. Объекты расположены перед ним и затрагивают его, как сказал
Мальбранш об Адаме, в той степени, в которой они сохраняют дистанцию по
отношению к нему. Причина галлюцинаций и мифов заключена в сужении
непосредственно переживаемого пространства. Укорененность вещей в нашем теле,
непосредственная близость объекта, единство человека и мира, то есть то, к чему
вновь пытается обратиться философское сознание,- в действительности не исчезает,
но подавляется повседневным восприятием или объективным мышлением. На самом
деле, если я рефлексирую по поводу осознанных позиций и направлений в мифе,
сновидении и непосредственном восприятии, если я полагаю и устанавливаю их в
соответствии с методами объективного мышления, я вновь обнаруживаю в них
отношения геометрического пространства. Однако нельзя, основываясь на этом,
утверждать, что указанные отношения могут быть обнаружены там заранее, поскольку
изначальная рефлексия на это не указывает. Мы поймем значение мифологического и
психопатологического пространства только тогда, когда возродим их в собственном
переживании, в собственном актуальном восприятии, в таких взаимоотношениях
субъекта и мира, которые не принимаются в расчет аналитической рефлексией.
Необходимо осознать, что "экспрессивные переживания" лежат в основании "актов,
наполняющих чувственным содержанием" теоретическое и устанавливающее мышление;
они - экспрессивные значения, предшествую-
83 Пространство
щие знакам, и выступают, в конечном счете, в качестве символической
"беременности" формы содержанием, лежащей в основании любого подведения
содержания под форму 78.
Дает ли это оправдание психологизму? Поскольку количество разнообразных
пространств совпадает с количеством различных пространственных переживаний,
возможна ли изоляция каждого отдельного типа субъективности и в конечном счете
каждого отдельного сознания в рамках нашей собственной индивидуальной жизни,
если мы не предполагаем заранее, что в детском, болезненном или примитивном
переживании уже присутствуют формы взрослого, нормального или цивилизованного
переживания? Не подменили ли мы рационалистическое cogito, открывающее во мне
универсальное, конституирующее сознание, психологическим cogito, сохраняющим
свою невыразимость в рамках жизненного опыта? Разве мы не определяли
субъективность как идентичность каждой личности в данном опыте? Может быть, в
этом случае исследование естественного пространства и врожденного опыта в целом,
предшествующего своей объективации, и стремление детально рассмотреть значение
самого переживания оканчиваются, говоря языком феноменологии, вместе с
отрицанием бытия и значения? Может быть, это просто видимость и мнение, скрытые
под маской феномена? Не связан ли источник подобного знания со стремлением
оправдать замкнутость сумасшедшего в своем безумии, и не возвратит ли нас
последнее слово этой мудрости к муке бездействия и одиночеству субъективности?
Эти сомнения необходимо рассеять. Мифологическое сознание, сознание сновидения,
состояние безумия и непосредственное восприятие не замкнуты герметично внутри
себя. Они не являются маленькими островками опыта, отрезанными друг от друга,
которые невозможно покинуть. Мы отказываемся рассматривать геометрическое
пространство как имманентное мифологическому пространству и вообще отказываемся
подчинить целостность опыта абсолютному сознанию, которое определяло бы его
место в общей структуре истины, поскольку, если единство опыта понимать подобным
образом, то это не будет способствовать его разностороннему пониманию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111