— Если бы ты подарил бы мне накануне нашей свадьбы крысу! С облезлым хвостом! А, Серый? Уж как бы я тебя приласкала!
ВЕЧЕРОЧЕК ПРИ СВЕЧАХ
Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.
— Похмельем мучаются аборигены, — предположил Семеныч.
— Или к следующему празднику готовятся, — сказала Яна. — Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?
— У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел — уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.
— Счастливые люди, — вздохнула Яна. — Но и нам праздников хватает. Да еще выборы с перевыборами.
— Я что-то плохо себя чувствую, — малодушно пожаловался Нильс. — Голова кружится. Я бы теперь отдохнул…
— В объятиях своей ваины отдохнешь, — безжалостно оборвала его Яна. — Маамаа!
Мне почему-то показалось, что из всех нас она одна владеет ситуацией. Не удивлюсь, если вдруг Ян-ка совершит здесь государственный переворот и сбросит с парусинового трона хмельного вождя Мату-Ити. Только вот куда она его жен денет? Нам, что ли, раздаст? Своим будущим министрам?
Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.
Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая. Парочка держала в руках деревянный поднос. Совсем как у нас в Пеньках. Только вместо хлеба-соли на подносе стояли разного размера рюмки и грудилась горка очищенных пальчиковых бананов.
Янка, видя такой прием, тут же сорвала с ближайшего куста какой-то цветок, сунула его Нильсу за ухо и вытолкнула старика вперед.
Нильс не подкачал. Видать, в самом деле с головкой неладно. Он отвесил земной поклон, взял самую большую стопку, лихо ее маханул и вместо закуски смачно, от души расцеловал свою потенциальную тещу. Во все щеки и губы. А тестю просто, но со вкусом, пожал руку. Как поверженному сопернику.
— Ауэ! — раздался вопль, и вылетевшая из хижины Маруся повисла у Нильса на шее. Он качнулся, как старый дуб под напором ветра, умеренного до сильного, но пока устоял. Надолго ли?
Мы вошли в хижину и расселись на циновках вокруг низкого столика. Маруськин папаша при этом что-то цапает с полки и сует себе под зад. Наверное, чтобы сидеть повыше гостей — он и в самом деле мелковат фактурой, на потомка рослых таитян никак не тянет.
Хижина была обставлена с первобытной простотой и изяществом. Вдоль одной из стен — сплошной помост для спанья, какая-то тумбочка, полочка над ней и потемневшее от влаги зеркало на столбе.
Маруся обвилась вокруг Нильса, как змея вокруг сухого сучка. Терлась щекой, прижималась то грудью, то бедром, а то и в комплексе. Я думаю, даже в молодые годы старику Нильсу не довелось испытать такого яростного и откровенного эротического напора. Дошло даже до того, что, когда подали сырую океаническую рыбу в лимонном соке, Маруся трепетно выбирала не очень чистыми пальчиками самые лакомые кусочки, жевала их и грациозно передавала эту жвачку Нильсу «из уст в уста».
— По их обычаю, — пояснил Понизовский, — это высшее признание в любви.
— До полного беззубия, — добавил я. — Как у нас до гроба.
— А по нашему обычаю, — встряла Янка, — это грубый намек: «У тебя, дед, всего два зуба осталось — давай-ка я тебе нажую. Чтобы с голоду в моем доме не пал. Иначе позор на все племя».
Папа и мама ничего, конечно, из Янкиной тирады не поняли, но с готовностью рассмеялись. Они не сводили глаз с влюбленной парочки и оживленно обсуждали каждое нескромное движение дочери и каждый застенчивый взгляд Нильса. В их темпераментном диалоге я уловил только два знакомых английских слова (олд и фул — тождественно: старый дурак) и одно незнакомое, местное, но наиболее часто звучащее: буа. Буа, как я подумал, это что-то вроде неутомимого кавалера. Оказалось, не совсем так. Понизовский перевел:
— Буа — значит ослабленный, больной. Так говорят о женщине, когда у нее месячные, и о мужчине — безнадежном импотенте. Это звучит особенно оскорбительно. После такого ярлыка остается только броситься в лагуну к акулам.
— Это наш-то Нильс буа? — взвилась Янка. — Ауэ, танэ! Слышишь, что о тебе говорят?
Нильс отодрал от себя как липучку Маруську, и постепенно его взгляд стал осмысленным. И в нем — немой вопрос, будто он только вернулся с улицы и пытается понять — о чем тут без него говорили.
— Это не о нем, — поспешил Понизовский. — Речь идет о вожде. Им недовольны.
— В каком смысле? — спросил Семеныч, шаря глазами по столу в поисках более привычного и безопасного блюда.
— Ну, если близко к нашим понятиям, его считают консерватором.
— С этого места — подробнее, — попросил Семеныч. С настойчивостью в голосе.
— Это неинтересно. Так, внутренние разборки. Правящая партия. Оппозиция.
— А в перспективе гражданская война?
Понизовский помолчал, задумался на мгновение.
— Кто же знает? Дикари… Видишь ли, они требуют, чтобы Мату-Ити предпринял шаги для назначения протектората. Чтобы остров ушел под руку США. Затем он становится парламентской республикой, вступает в ООН и получает субсидии для развития социальной сферы.
— Это что, всерьез? — Семеныч вытаращил глаза. — Ты нам дуришь головы? Самогона перебрал?
— Я говорю о том, что уже не раз слышал. И о том, что слышал только что от родителей Марутеа.
Она подняла голову, услышав свое имя, и радостно закивала.
— А дальше?
— Дальше все еще прекраснее. Их единственная дочь с первым же рейсом отправляется в Нью-Йорк и поступает в колледж или в проститутки. А здесь… А здесь они строят один отель и один бордель, налаживают серфинг, дайвинг…
— Шахматный клуб обязательно, — вставил я. — Клуб «Четырех коней». Чтоб уж точно Нью-Васюки получились.
— Да ничего не получится, — отмахнулся Понизовский. — Они уверены, что у Мату-Ити водятся денежки. Ну, может, баксов пятьсот у него под подушкой и наберется.
Янка отодвинула от себя тарелку и решительно встала:
— Линять отсюда надо. Пока не поздно. Не знаю, как там отель, а что дурдом здесь уже есть, я не сомневаюсь.
Решительность Яны не осталась незамеченной. Папа с мамой еще шире заулыбались, на этот раз прямо в лицо Яне, и что-то быстро сказали Понизовскому. Тот усмехнулся (человек, который смеется) и перевел:
— А вас, Яна Казимировна, оппозиция в лице будущего правительства просит принять на себя управление отелем. Они говорят, вы так красивы, что отбоя от постояльцев не будет.
— Я лучше возьму на себя управление не отелем, а борделем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
ВЕЧЕРОЧЕК ПРИ СВЕЧАХ
Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.
— Похмельем мучаются аборигены, — предположил Семеныч.
— Или к следующему празднику готовятся, — сказала Яна. — Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?
— У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел — уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.
— Счастливые люди, — вздохнула Яна. — Но и нам праздников хватает. Да еще выборы с перевыборами.
— Я что-то плохо себя чувствую, — малодушно пожаловался Нильс. — Голова кружится. Я бы теперь отдохнул…
— В объятиях своей ваины отдохнешь, — безжалостно оборвала его Яна. — Маамаа!
Мне почему-то показалось, что из всех нас она одна владеет ситуацией. Не удивлюсь, если вдруг Ян-ка совершит здесь государственный переворот и сбросит с парусинового трона хмельного вождя Мату-Ити. Только вот куда она его жен денет? Нам, что ли, раздаст? Своим будущим министрам?
Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.
Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая. Парочка держала в руках деревянный поднос. Совсем как у нас в Пеньках. Только вместо хлеба-соли на подносе стояли разного размера рюмки и грудилась горка очищенных пальчиковых бананов.
Янка, видя такой прием, тут же сорвала с ближайшего куста какой-то цветок, сунула его Нильсу за ухо и вытолкнула старика вперед.
Нильс не подкачал. Видать, в самом деле с головкой неладно. Он отвесил земной поклон, взял самую большую стопку, лихо ее маханул и вместо закуски смачно, от души расцеловал свою потенциальную тещу. Во все щеки и губы. А тестю просто, но со вкусом, пожал руку. Как поверженному сопернику.
— Ауэ! — раздался вопль, и вылетевшая из хижины Маруся повисла у Нильса на шее. Он качнулся, как старый дуб под напором ветра, умеренного до сильного, но пока устоял. Надолго ли?
Мы вошли в хижину и расселись на циновках вокруг низкого столика. Маруськин папаша при этом что-то цапает с полки и сует себе под зад. Наверное, чтобы сидеть повыше гостей — он и в самом деле мелковат фактурой, на потомка рослых таитян никак не тянет.
Хижина была обставлена с первобытной простотой и изяществом. Вдоль одной из стен — сплошной помост для спанья, какая-то тумбочка, полочка над ней и потемневшее от влаги зеркало на столбе.
Маруся обвилась вокруг Нильса, как змея вокруг сухого сучка. Терлась щекой, прижималась то грудью, то бедром, а то и в комплексе. Я думаю, даже в молодые годы старику Нильсу не довелось испытать такого яростного и откровенного эротического напора. Дошло даже до того, что, когда подали сырую океаническую рыбу в лимонном соке, Маруся трепетно выбирала не очень чистыми пальчиками самые лакомые кусочки, жевала их и грациозно передавала эту жвачку Нильсу «из уст в уста».
— По их обычаю, — пояснил Понизовский, — это высшее признание в любви.
— До полного беззубия, — добавил я. — Как у нас до гроба.
— А по нашему обычаю, — встряла Янка, — это грубый намек: «У тебя, дед, всего два зуба осталось — давай-ка я тебе нажую. Чтобы с голоду в моем доме не пал. Иначе позор на все племя».
Папа и мама ничего, конечно, из Янкиной тирады не поняли, но с готовностью рассмеялись. Они не сводили глаз с влюбленной парочки и оживленно обсуждали каждое нескромное движение дочери и каждый застенчивый взгляд Нильса. В их темпераментном диалоге я уловил только два знакомых английских слова (олд и фул — тождественно: старый дурак) и одно незнакомое, местное, но наиболее часто звучащее: буа. Буа, как я подумал, это что-то вроде неутомимого кавалера. Оказалось, не совсем так. Понизовский перевел:
— Буа — значит ослабленный, больной. Так говорят о женщине, когда у нее месячные, и о мужчине — безнадежном импотенте. Это звучит особенно оскорбительно. После такого ярлыка остается только броситься в лагуну к акулам.
— Это наш-то Нильс буа? — взвилась Янка. — Ауэ, танэ! Слышишь, что о тебе говорят?
Нильс отодрал от себя как липучку Маруську, и постепенно его взгляд стал осмысленным. И в нем — немой вопрос, будто он только вернулся с улицы и пытается понять — о чем тут без него говорили.
— Это не о нем, — поспешил Понизовский. — Речь идет о вожде. Им недовольны.
— В каком смысле? — спросил Семеныч, шаря глазами по столу в поисках более привычного и безопасного блюда.
— Ну, если близко к нашим понятиям, его считают консерватором.
— С этого места — подробнее, — попросил Семеныч. С настойчивостью в голосе.
— Это неинтересно. Так, внутренние разборки. Правящая партия. Оппозиция.
— А в перспективе гражданская война?
Понизовский помолчал, задумался на мгновение.
— Кто же знает? Дикари… Видишь ли, они требуют, чтобы Мату-Ити предпринял шаги для назначения протектората. Чтобы остров ушел под руку США. Затем он становится парламентской республикой, вступает в ООН и получает субсидии для развития социальной сферы.
— Это что, всерьез? — Семеныч вытаращил глаза. — Ты нам дуришь головы? Самогона перебрал?
— Я говорю о том, что уже не раз слышал. И о том, что слышал только что от родителей Марутеа.
Она подняла голову, услышав свое имя, и радостно закивала.
— А дальше?
— Дальше все еще прекраснее. Их единственная дочь с первым же рейсом отправляется в Нью-Йорк и поступает в колледж или в проститутки. А здесь… А здесь они строят один отель и один бордель, налаживают серфинг, дайвинг…
— Шахматный клуб обязательно, — вставил я. — Клуб «Четырех коней». Чтоб уж точно Нью-Васюки получились.
— Да ничего не получится, — отмахнулся Понизовский. — Они уверены, что у Мату-Ити водятся денежки. Ну, может, баксов пятьсот у него под подушкой и наберется.
Янка отодвинула от себя тарелку и решительно встала:
— Линять отсюда надо. Пока не поздно. Не знаю, как там отель, а что дурдом здесь уже есть, я не сомневаюсь.
Решительность Яны не осталась незамеченной. Папа с мамой еще шире заулыбались, на этот раз прямо в лицо Яне, и что-то быстро сказали Понизовскому. Тот усмехнулся (человек, который смеется) и перевел:
— А вас, Яна Казимировна, оппозиция в лице будущего правительства просит принять на себя управление отелем. Они говорят, вы так красивы, что отбоя от постояльцев не будет.
— Я лучше возьму на себя управление не отелем, а борделем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40