Она была все еще слабо различима в дымке. По крайней мере, до тех пор, пока голос, который он тысячу раз слышал в своих пропитанных водкой кошмарах, произнес:
– Пилигрим.
Пар метнулся назад. Европеец был здесь, стоя перед ним. Его лицо вряд ли несло отпечаток тех семнадцати лет, которые прошли со дня их последней встречи. Куполообразные брови, глаза, посаженные так глубоко в своих орбитах, что они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился так мало, словно время – благоговея перед ним – оставляло его в стороне.
– Садись, – сказал он.
Уайтхед не пошевелился, пистолет по-прежнему был направлен на Европейца.
– Пожалуйста, Джозеф. Сядь.
Будет ли лучше, если он сядет? Можно ли избежать смертельного удара, изображая слабость? Или, может быть, это просто мелодрама полагать, что этого человека можно остановить? «В каком же сне я жил, – упрекнул себя Уайтхед, – полагая, что этот человек явится сюда, чтобы избить меня, чтобы заставить меня истекать кровью?» Эти глаза таили большее, чем избиение.
Он сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не слишком беспокоило. Мамулян не смотрел на его плоть – он видел глубже, чем мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе – он ударял по его сердцу. Как еще он мог объяснить облегчение, которое он ощущал, увидев наконец Европейца.
– Так долго... – это было все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не выглядел ли он надеющимся любовником, молящем о воссоединении? Возможно, это было недалеко от истины. Своеобразие их взаимной ненависти обладало чистотой любви.
Европеец изучал его.
– Пилигрим, – прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, – нет необходимости. Или смысла.
Уайтхед улыбнулся и положил пистолет на полотенце рядом с собой.
* * *
– Я боялся, что ты придешь, – сказал он. – Поэтому я купил собак. Ты знаешь, что я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.
Мамулян прикоснулся пальцем к своим губам, прерывая речь Уайтхеда.
– Я прощаю собак, – сказал он. Кого он прощал – животных или человека, который использовал их против него?
– Зачем тебе нужно было возвращаться? – спросил Уайтхед. – Ты должен был знать, что я не буду рад тебе.
– Ты знаешь, зачем я пришел.
– Нет, не знаю. Действительно не знаю.
– Джозеф, – вздохнул Мамулян. – Не нужно обходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Меня не нужно кормить обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо было поступать со мной так.
– Я не поступал.
– Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не сейчас, когда для нас обоих осталось так мало времени. В этот раз, в этот последний раз давай будем честными друг с другом. Давай откроем наши сердца друг другу. Другой возможности не будет.
– Почему нет? Почему мы не можем начать сначала?
– Мы стары. И устали.
– Я нет.
– Тогда из-за же ты не отвоевал свою Империю, если не из-за утомления?
– Так это была твоя работа? – спросил Уайтхед, уже уверенный в ответе.
Мамулян кивнул.
– Ты не единственный человек, которому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах, все, как и ты, изучали Провидение. Они могут продать и купить полмира, если я их попрошу, – они должны мне. Но ни один из них никогда не был таким, как ты, Джозеф. Ты был самым голодным и самым могущественным. Только с тобой я видел возможность...
– Продолжай, – поторопил его Уайтхед, – возможность чего?
– Спасения, – ответил Мамулян и рассмеялся над этой мыслью. – Ото всего.
Уайтхед никогда не предполагал, что все это будет так: путаный разговор в белой кафельной комнате, двое стариков обмениваются своими бедами, переворачивая воспоминания как камни, глядя, как разбегаются вши. Это было намного более мягко и намного болезненнее. Ничто так не очищает, как потеря.
– Я наделал ошибок, – сказал он, – и я искренне сожалею об этом.
– Скажи мне правду, — проворчал Мамулян.
– Но это и есть правда, черт возьми! Я сожалею. Что еще тебе нужно? Земля? Компании? Что тебе нужно?
– Ты удивляешь меня, Джозеф. Даже сейчас, на краю, ты пытаешься торговаться и заключать сделки. Что за потеря! Что за ужасная потеря! Я мог сделать тебя великим.
– Я и есть великий.
– Ты же знаешь лучше, Пилигрим, – мягко сказал он, – чем бы ты был без меня, с твоим бойким языком и потрясающими костюмами. Актером? Торговцем машинами? Вором?
Уайтхед вздрогнул не только от язвительных насмешек. Пар за Мамуляном становился все более густым, словно в нем начинали двигаться призраки.
– Ты был ничем. По крайней мере будь любезен признать это.
– Я взял тебя на работу, – напомнил Уайтхед.
– О, да, – сказал Мамулян. – У тебя был аппетит к тому, что я давал тебе. Этого у тебя было в избытке.
– Я был нужен тебе, – повторил Уайтхед. Европеец причинял ему боль; теперь, вопреки своему здравому смыслу, он собирался причинить боль ему. Это был его мир, в конце концов. Европеец был здесь нарушителем – безоружный, безжалостный. И он просил, чтобы ему сказали правду. Что ж, он услышит ее – и плевать на призраков.
– Зачем ты был нужен мне? – спросил Мамулян. В его голосе внезапно появилось презрение. – Чего ты стоишь?
Уайтхед немного подождал, прежде чем ответить, затем он выбросил слова, не заботясь о последствиях:
– Чтобы жить вместо тебя, потому что ты слишком бескровный, чтобы делать это самому! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы почувствовать все это через меня. Женщин, власть – все.
– Нет...
– Ты плохо выглядишь, Мамулян.
Он назвал Европейца по имени! Видите? Боже, как это легко! Он назвал этого ублюдка по имени, и не отвел взгляд, когда сверкнули эти глаза, потому что он говорил правду, — так? – и они оба знали это. Мамулян был бледен, почти бесцветен. Опустошенный от желания жить. Внезапно Уайтхед стал сознавать, что он может выиграть эту схватку, если будет ловким.
– Не пытайся сопротивляться, – сказал Мамулян, – у меня есть обязанность.
– Какая?
– Ты. Твоя смерть. Твоя душа, если хочешь.
– Ты "получил все, что я был тебе должен, и даже больше несколько лет назад.
– Это не было сделкой. Пилигрим.
– Мы совершили сделку и потом изменили правила.
– Это не игра.
– Есть только одна игра. Ты научил меня этому. И уж если я выиграл ее... остальное не имеет значения.
– Я получу то, что мне причитается, – сказал Мамулян тихо и настойчиво. – Это вопрос решенный.
– Почему бы просто не убить меня?
– Ты знаешь меня, Джозеф. Мне нужно это, чтобы закончить ясно. Я даю тебе время, чтобы ты закончил свои земные дела. Закрыл книги, избавился от старых обязательств, вернул землю тем, у кого ты ее украл.
– Я не думал, что ты коммунист.
– Я здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. Я пришел, чтобы сказать тебе о своих сроках.
«Итак, – подумал Уайтхед, – дата экзекуции немного отдаляется».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
– Пилигрим.
Пар метнулся назад. Европеец был здесь, стоя перед ним. Его лицо вряд ли несло отпечаток тех семнадцати лет, которые прошли со дня их последней встречи. Куполообразные брови, глаза, посаженные так глубоко в своих орбитах, что они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился так мало, словно время – благоговея перед ним – оставляло его в стороне.
– Садись, – сказал он.
Уайтхед не пошевелился, пистолет по-прежнему был направлен на Европейца.
– Пожалуйста, Джозеф. Сядь.
Будет ли лучше, если он сядет? Можно ли избежать смертельного удара, изображая слабость? Или, может быть, это просто мелодрама полагать, что этого человека можно остановить? «В каком же сне я жил, – упрекнул себя Уайтхед, – полагая, что этот человек явится сюда, чтобы избить меня, чтобы заставить меня истекать кровью?» Эти глаза таили большее, чем избиение.
Он сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не слишком беспокоило. Мамулян не смотрел на его плоть – он видел глубже, чем мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе – он ударял по его сердцу. Как еще он мог объяснить облегчение, которое он ощущал, увидев наконец Европейца.
– Так долго... – это было все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не выглядел ли он надеющимся любовником, молящем о воссоединении? Возможно, это было недалеко от истины. Своеобразие их взаимной ненависти обладало чистотой любви.
Европеец изучал его.
– Пилигрим, – прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, – нет необходимости. Или смысла.
Уайтхед улыбнулся и положил пистолет на полотенце рядом с собой.
* * *
– Я боялся, что ты придешь, – сказал он. – Поэтому я купил собак. Ты знаешь, что я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.
Мамулян прикоснулся пальцем к своим губам, прерывая речь Уайтхеда.
– Я прощаю собак, – сказал он. Кого он прощал – животных или человека, который использовал их против него?
– Зачем тебе нужно было возвращаться? – спросил Уайтхед. – Ты должен был знать, что я не буду рад тебе.
– Ты знаешь, зачем я пришел.
– Нет, не знаю. Действительно не знаю.
– Джозеф, – вздохнул Мамулян. – Не нужно обходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Меня не нужно кормить обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо было поступать со мной так.
– Я не поступал.
– Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не сейчас, когда для нас обоих осталось так мало времени. В этот раз, в этот последний раз давай будем честными друг с другом. Давай откроем наши сердца друг другу. Другой возможности не будет.
– Почему нет? Почему мы не можем начать сначала?
– Мы стары. И устали.
– Я нет.
– Тогда из-за же ты не отвоевал свою Империю, если не из-за утомления?
– Так это была твоя работа? – спросил Уайтхед, уже уверенный в ответе.
Мамулян кивнул.
– Ты не единственный человек, которому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах, все, как и ты, изучали Провидение. Они могут продать и купить полмира, если я их попрошу, – они должны мне. Но ни один из них никогда не был таким, как ты, Джозеф. Ты был самым голодным и самым могущественным. Только с тобой я видел возможность...
– Продолжай, – поторопил его Уайтхед, – возможность чего?
– Спасения, – ответил Мамулян и рассмеялся над этой мыслью. – Ото всего.
Уайтхед никогда не предполагал, что все это будет так: путаный разговор в белой кафельной комнате, двое стариков обмениваются своими бедами, переворачивая воспоминания как камни, глядя, как разбегаются вши. Это было намного более мягко и намного болезненнее. Ничто так не очищает, как потеря.
– Я наделал ошибок, – сказал он, – и я искренне сожалею об этом.
– Скажи мне правду, — проворчал Мамулян.
– Но это и есть правда, черт возьми! Я сожалею. Что еще тебе нужно? Земля? Компании? Что тебе нужно?
– Ты удивляешь меня, Джозеф. Даже сейчас, на краю, ты пытаешься торговаться и заключать сделки. Что за потеря! Что за ужасная потеря! Я мог сделать тебя великим.
– Я и есть великий.
– Ты же знаешь лучше, Пилигрим, – мягко сказал он, – чем бы ты был без меня, с твоим бойким языком и потрясающими костюмами. Актером? Торговцем машинами? Вором?
Уайтхед вздрогнул не только от язвительных насмешек. Пар за Мамуляном становился все более густым, словно в нем начинали двигаться призраки.
– Ты был ничем. По крайней мере будь любезен признать это.
– Я взял тебя на работу, – напомнил Уайтхед.
– О, да, – сказал Мамулян. – У тебя был аппетит к тому, что я давал тебе. Этого у тебя было в избытке.
– Я был нужен тебе, – повторил Уайтхед. Европеец причинял ему боль; теперь, вопреки своему здравому смыслу, он собирался причинить боль ему. Это был его мир, в конце концов. Европеец был здесь нарушителем – безоружный, безжалостный. И он просил, чтобы ему сказали правду. Что ж, он услышит ее – и плевать на призраков.
– Зачем ты был нужен мне? – спросил Мамулян. В его голосе внезапно появилось презрение. – Чего ты стоишь?
Уайтхед немного подождал, прежде чем ответить, затем он выбросил слова, не заботясь о последствиях:
– Чтобы жить вместо тебя, потому что ты слишком бескровный, чтобы делать это самому! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы почувствовать все это через меня. Женщин, власть – все.
– Нет...
– Ты плохо выглядишь, Мамулян.
Он назвал Европейца по имени! Видите? Боже, как это легко! Он назвал этого ублюдка по имени, и не отвел взгляд, когда сверкнули эти глаза, потому что он говорил правду, — так? – и они оба знали это. Мамулян был бледен, почти бесцветен. Опустошенный от желания жить. Внезапно Уайтхед стал сознавать, что он может выиграть эту схватку, если будет ловким.
– Не пытайся сопротивляться, – сказал Мамулян, – у меня есть обязанность.
– Какая?
– Ты. Твоя смерть. Твоя душа, если хочешь.
– Ты "получил все, что я был тебе должен, и даже больше несколько лет назад.
– Это не было сделкой. Пилигрим.
– Мы совершили сделку и потом изменили правила.
– Это не игра.
– Есть только одна игра. Ты научил меня этому. И уж если я выиграл ее... остальное не имеет значения.
– Я получу то, что мне причитается, – сказал Мамулян тихо и настойчиво. – Это вопрос решенный.
– Почему бы просто не убить меня?
– Ты знаешь меня, Джозеф. Мне нужно это, чтобы закончить ясно. Я даю тебе время, чтобы ты закончил свои земные дела. Закрыл книги, избавился от старых обязательств, вернул землю тем, у кого ты ее украл.
– Я не думал, что ты коммунист.
– Я здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. Я пришел, чтобы сказать тебе о своих сроках.
«Итак, – подумал Уайтхед, – дата экзекуции немного отдаляется».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124