.. В конце концов, будь что будет, да и потом я практически не выхожу из дома, а мой сосед – прекрасный человек, шофер на грузовике, очень сильный и добрый... Да и потом наци теперь поджали хвосты, не посмеют...
– Они убеждены, что после разгрома вашей прежней квартиры все материалы, представлявшие для них какую-то опасность, уничтожены?
– А почему вы, собственно, думаете, что у меня есть такие материалы?
– Так считает дон Хосе.
– Сколько времени вы у него живете?
– Порядочно, – солгал Штирлиц. – Я занимаюсь проблемой нацизма. Не только в Германии, но и в Испании, Австрии, здесь, на юге нашего континента.
– Вы американец?
– Канадец.
– Воевали?
– Да. Именно поэтому и занимаюсь этой темой.
– Можно почитать ваши труды?
– Нельзя. Их нет. Я занимаюсь этой проблемой для того, чтобы подбросить работу нюрнбергским судьям... А поскольку, как и вы, я убежден, что нацизм не уничтожен, а затаился, чтобы восстать из пепла, свою работу целесообразнее держать вот здесь, – Штирлиц постучал себя по лбу, – чем хранить дома.
– Если они узнают об этом, ваша жизнь будет ежедневно и ежечасно подвержена опасности.
– Но ваша ведь не подвергается – после пожара?
– Потому что я после этого капитулировал. Они знали, что делали. Каждый приехавший из рейха напуган, до конца дней своих напуган, и ничто его не спасет от самой заразной и въедливой бациллы – страха.
– Вы не могли бы ответить на ряд моих вопросов, доктор Зуле?
– Нет.
– Вы даже не хотите знать, какие вопросы меня интересуют?
– Я понял, что вас интересует. Вы делаете благородное дело. Вы и обязаны его делать: демократии виноваты, что Гитлер пришел к власти. Вам и карты в руки – смойте позор с тех, кто спокойно смотрел, как преступник рвался в рейхсканцелярию, хотя одного вашего демарша перед Гинденбургом хватило бы, чтобы остановить мерзавца.
– Согласен, – кивнул Штирлиц. – Принимаю каждое ваше слово. Но и вы, немец, тоже виноваты в том, что Гитлер стал фактом политической жизни. Что вы, лично вы, сделали, чтобы он не стал канцлером? Бранили его в университетской столовой? Говорили друзьям, что карикатурный истерик мнит себя вторым Фридрихом? Или просто отмахивались: «Бред, такое невозможно, покричит и успокоится, мы слишком культурны, чтобы пустить его»? Что вы сделали, доктор?
– Я бранил его в университетской столовой, вы правы. А моя жена – она лежит в клинике, ей, слава богу, лучше – выступала против него на митингах и составляла прокламации... Она принадлежала к берлинской организации социал-демократов. Ну и что? Ах, как она честно и красиво выступала, дон Максимо, как отважно! Ну и что?
– Вам неприятен мой приход? Вы поэтому так подчеркнуто презрительно назвали меня «доном»?
– Да, ваш приход мне отчего-то неприятен. И я не намерен этого скрывать.
– Вы не посмели бы так говорить, – Штирлиц даже набычился от внезапно охватившей его ярости, – если бы я не был тем, кто дрался с наци... Если бы я был здешним затаившимся гадом , вы бы покорно отвечали на мои вопросы, потому что прекрасно знаете – не ответь вы на то, что меня интересует, и я отправлю вас к праотцам! Или отравлю в клинике вашу жену!
Штирлиц резко поднялся, успев подумать: «Какое счастье, что нет привычной боли. Господи, как важно ощущать себя здоровым и сильным!»
– Отстегните цепочку на двери, дон Хорст. Мне как-то совестно быть в вашем антинацистском доме.
Лицо Зуле странно стекло , стало видно, какое оно нездорово-отечное, глаза сделались испуганными, заячьими, руки мелко, по-стариковски затряслись...
– Я могу закричать, – прошептал он осевшим, совершенно иным голосом. – Я стану кричать.
– Ну и кричите. Нельзя так трястись. Такая паническая боязнь есть форма страха за шкуру, а не за жизнь. Простите за резкость, но после окончания войны я получил привилегию говорить то, что думаю.
– Подайте мне вон тот пузырек, – еще тише сказал Зуле, кивнув на подоконник. – У меня останавливается сердце.
Лицо его сделалось синюшным. «Зря я так, – подумал Штирлиц, – в конце концов, он просто трус, как и большинство обывателей от науки. Они ниспровергают все и вся в кругу близких, а прилюдно молчат, – самый горький балласт истории».
– Сколько капель? – спросил Штирлиц, по-прежнему раздраженно.
– Я пью из пузырька, скорее, пожалуйста.
Зуле приник посиневшими губами, прорезанными ярко-красными склеротическими сосудиками, к пузырьку, сделал большой глоток, откинулся на спинку стула и расслабившись, закрыл глаза.
– Давайте я помассирую вам грудь, – сказал Штирлиц, сердясь отчего-то на себя, а не на этого мышонка: «Собрал информацию, классифицировал ее и спрятал, низость какая!»
Старик кивнул, показал рукой на сердце.
– Это не сердце, – сердито сказал Штирлиц. – Обыкновенный невроз. Если плохо с сердцем, печет в солнечном сплетении. И отдает в локоть... «Дьявол лозою лезет по жилам, источенным тленьем», – последнюю фразу из популярной берлинской песенки тридцатых годов Штирлиц произнес по-немецки.
– Я сразу понял, что ваш родной язык немецкий, – не открывая глаз, прошептал Зуле. – Что вам от меня надо? Вы правильно поняли: если я пойму, кто вы на самом деле, – я отвечу на все ваши вопросы, мои жилы разъедены страхом...
– Ну, а если я скажу, что я не немец? Если я признаюсь, что работал против Гитлера? Нелегально? Что тогда?
– Мне трудно в это поверить... Я очень недоверчив... Государственная жестокость учит не доверять: никому, нигде, ни в коем случае, ни при каких условиях.
– Один раз проиграли – и второй проиграете, – сказал Штирлиц, продолжая массировать грудь старика, – если не научитесь уверенности. Нельзя бороться, то есть стоять на своем, никому не веря. Ну, легче?
– Да. Спасибо.
– Вздохните глубоко.
– Я боюсь.
– Вздохните носом!
Старик снова сжался в комочек, но вздохнул глубоко, отвалившись при этом на спинку шаткого стула.
– Еще раз!
Он послушно вздохнул еще раз и начал застегивать пуговицы на старенькой, штопаной рубашке ватными пальцами.
– В туалете у меня собраны папки по нацистам в здешнем регионе. Если вас не затруднит, принесите их, я вам кое-что объясню... Только, пожалуйста, не ссылайтесь на меня... Если я умру, жене будет не на что купить хлеба, она плохо говорит по-испански... А кому здесь нужны старые немецкие социал-демократы?
– Почему не возвращаетесь в Германию?
– Кому я там нужен? Да и потом я теперь гражданин Аргентины... Я получил гражданство... Понимаете? Я был убежден, что Гитлер – надолго.
– Почему вы спрятали папки с нацистами в туалет?
– Поближе к нечистотам, вот почему, – озлившись чему-то, ответил Зуле. – Если бы вам удалось найти тех, кто до переворота в сорок третьем вел в Сенате расследование антиаргентинской деятельности, вы бы получили исчерпывающие материалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
– Они убеждены, что после разгрома вашей прежней квартиры все материалы, представлявшие для них какую-то опасность, уничтожены?
– А почему вы, собственно, думаете, что у меня есть такие материалы?
– Так считает дон Хосе.
– Сколько времени вы у него живете?
– Порядочно, – солгал Штирлиц. – Я занимаюсь проблемой нацизма. Не только в Германии, но и в Испании, Австрии, здесь, на юге нашего континента.
– Вы американец?
– Канадец.
– Воевали?
– Да. Именно поэтому и занимаюсь этой темой.
– Можно почитать ваши труды?
– Нельзя. Их нет. Я занимаюсь этой проблемой для того, чтобы подбросить работу нюрнбергским судьям... А поскольку, как и вы, я убежден, что нацизм не уничтожен, а затаился, чтобы восстать из пепла, свою работу целесообразнее держать вот здесь, – Штирлиц постучал себя по лбу, – чем хранить дома.
– Если они узнают об этом, ваша жизнь будет ежедневно и ежечасно подвержена опасности.
– Но ваша ведь не подвергается – после пожара?
– Потому что я после этого капитулировал. Они знали, что делали. Каждый приехавший из рейха напуган, до конца дней своих напуган, и ничто его не спасет от самой заразной и въедливой бациллы – страха.
– Вы не могли бы ответить на ряд моих вопросов, доктор Зуле?
– Нет.
– Вы даже не хотите знать, какие вопросы меня интересуют?
– Я понял, что вас интересует. Вы делаете благородное дело. Вы и обязаны его делать: демократии виноваты, что Гитлер пришел к власти. Вам и карты в руки – смойте позор с тех, кто спокойно смотрел, как преступник рвался в рейхсканцелярию, хотя одного вашего демарша перед Гинденбургом хватило бы, чтобы остановить мерзавца.
– Согласен, – кивнул Штирлиц. – Принимаю каждое ваше слово. Но и вы, немец, тоже виноваты в том, что Гитлер стал фактом политической жизни. Что вы, лично вы, сделали, чтобы он не стал канцлером? Бранили его в университетской столовой? Говорили друзьям, что карикатурный истерик мнит себя вторым Фридрихом? Или просто отмахивались: «Бред, такое невозможно, покричит и успокоится, мы слишком культурны, чтобы пустить его»? Что вы сделали, доктор?
– Я бранил его в университетской столовой, вы правы. А моя жена – она лежит в клинике, ей, слава богу, лучше – выступала против него на митингах и составляла прокламации... Она принадлежала к берлинской организации социал-демократов. Ну и что? Ах, как она честно и красиво выступала, дон Максимо, как отважно! Ну и что?
– Вам неприятен мой приход? Вы поэтому так подчеркнуто презрительно назвали меня «доном»?
– Да, ваш приход мне отчего-то неприятен. И я не намерен этого скрывать.
– Вы не посмели бы так говорить, – Штирлиц даже набычился от внезапно охватившей его ярости, – если бы я не был тем, кто дрался с наци... Если бы я был здешним затаившимся гадом , вы бы покорно отвечали на мои вопросы, потому что прекрасно знаете – не ответь вы на то, что меня интересует, и я отправлю вас к праотцам! Или отравлю в клинике вашу жену!
Штирлиц резко поднялся, успев подумать: «Какое счастье, что нет привычной боли. Господи, как важно ощущать себя здоровым и сильным!»
– Отстегните цепочку на двери, дон Хорст. Мне как-то совестно быть в вашем антинацистском доме.
Лицо Зуле странно стекло , стало видно, какое оно нездорово-отечное, глаза сделались испуганными, заячьими, руки мелко, по-стариковски затряслись...
– Я могу закричать, – прошептал он осевшим, совершенно иным голосом. – Я стану кричать.
– Ну и кричите. Нельзя так трястись. Такая паническая боязнь есть форма страха за шкуру, а не за жизнь. Простите за резкость, но после окончания войны я получил привилегию говорить то, что думаю.
– Подайте мне вон тот пузырек, – еще тише сказал Зуле, кивнув на подоконник. – У меня останавливается сердце.
Лицо его сделалось синюшным. «Зря я так, – подумал Штирлиц, – в конце концов, он просто трус, как и большинство обывателей от науки. Они ниспровергают все и вся в кругу близких, а прилюдно молчат, – самый горький балласт истории».
– Сколько капель? – спросил Штирлиц, по-прежнему раздраженно.
– Я пью из пузырька, скорее, пожалуйста.
Зуле приник посиневшими губами, прорезанными ярко-красными склеротическими сосудиками, к пузырьку, сделал большой глоток, откинулся на спинку стула и расслабившись, закрыл глаза.
– Давайте я помассирую вам грудь, – сказал Штирлиц, сердясь отчего-то на себя, а не на этого мышонка: «Собрал информацию, классифицировал ее и спрятал, низость какая!»
Старик кивнул, показал рукой на сердце.
– Это не сердце, – сердито сказал Штирлиц. – Обыкновенный невроз. Если плохо с сердцем, печет в солнечном сплетении. И отдает в локоть... «Дьявол лозою лезет по жилам, источенным тленьем», – последнюю фразу из популярной берлинской песенки тридцатых годов Штирлиц произнес по-немецки.
– Я сразу понял, что ваш родной язык немецкий, – не открывая глаз, прошептал Зуле. – Что вам от меня надо? Вы правильно поняли: если я пойму, кто вы на самом деле, – я отвечу на все ваши вопросы, мои жилы разъедены страхом...
– Ну, а если я скажу, что я не немец? Если я признаюсь, что работал против Гитлера? Нелегально? Что тогда?
– Мне трудно в это поверить... Я очень недоверчив... Государственная жестокость учит не доверять: никому, нигде, ни в коем случае, ни при каких условиях.
– Один раз проиграли – и второй проиграете, – сказал Штирлиц, продолжая массировать грудь старика, – если не научитесь уверенности. Нельзя бороться, то есть стоять на своем, никому не веря. Ну, легче?
– Да. Спасибо.
– Вздохните глубоко.
– Я боюсь.
– Вздохните носом!
Старик снова сжался в комочек, но вздохнул глубоко, отвалившись при этом на спинку шаткого стула.
– Еще раз!
Он послушно вздохнул еще раз и начал застегивать пуговицы на старенькой, штопаной рубашке ватными пальцами.
– В туалете у меня собраны папки по нацистам в здешнем регионе. Если вас не затруднит, принесите их, я вам кое-что объясню... Только, пожалуйста, не ссылайтесь на меня... Если я умру, жене будет не на что купить хлеба, она плохо говорит по-испански... А кому здесь нужны старые немецкие социал-демократы?
– Почему не возвращаетесь в Германию?
– Кому я там нужен? Да и потом я теперь гражданин Аргентины... Я получил гражданство... Понимаете? Я был убежден, что Гитлер – надолго.
– Почему вы спрятали папки с нацистами в туалет?
– Поближе к нечистотам, вот почему, – озлившись чему-то, ответил Зуле. – Если бы вам удалось найти тех, кто до переворота в сорок третьем вел в Сенате расследование антиаргентинской деятельности, вы бы получили исчерпывающие материалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169