Замолчи и не приставай.
— Послушай-ка, — вдруг рассердилась старуха. — Будь повежливей, не то встану сейчас и так угощу, что зубов недосчитаешься. Как ты смеешь так разговаривать со мной? Когда мать спрашивает о чем-нибудь — изволь отвечать, а то я долго раздумывать не буду. Чай, не из милости кормишь. И работала я на вас, и пшеницу мою в закрома ссыпаете, а я даже не спрашиваю, что с ней делаете.
Старуха вдруг начала задыхаться. Испуганная Эмилия схватила ее за обе руки.
— Прости меня, мама. Успокойся, дорогая... Прошло немало времени, прежде чем Анна успокоилась. После того как Митру принес ее с поля домой, она проболела два дня. Вызванный к больной доктор Хэлмэджяну заявил, что старуха крепкая как бык, и дай бог другим такое железное здоровье, но из-за склероза должна избегать всяких волнений. Вероятно, Анна подслушала слова доктора, потому что обращалась с дочерью как настоящий тиран. С зятем она совсем не разговаривала. Еще вчера за обедом, когда Джеордже рассказывал о чем-то, Анна неожиданно спросила: — Слышь, Милли, а когда заявится обедать этот... как его там... муженек твой?
— Да я же здесь, мама... Разве не слышишь моего голоса?
— Негоже обедать без хозяина, — строго продолжала старуха. — Я так не привыкла...
— А где же Дануц с невестой? — вдруг удивилась Анна. — Где они, дорогие мои? Пусть придут ко мне...
— Сейчас, мама... Дан пошел показать ей сад и село,
— Видишь, ему не стыдно, что он из деревни.
— Да посиди ты смирно, пока я приготовлю обед, — сквозь слезы пробормотала Эмилия и снова подошла к плите. Она чувствовала себя совсем обессиленной и едва передвигала ноги.
Эмилия попыталась представить Дана в объятиях этой девушки, и сердце ее болезненно сжалось. Ей казалось, что ее обманул кто-то очень близкий, в которого она слишком верила. Сказать старухе, что девушка еврейка, было невозможно, та, наверно, умерла бы на месте. Как ни странно, сама Эмилия не приходила в отчаяние из-за национальности девушки, а испытывала даже что-то вроде гордости. Дан оказался очень решительным и уверенным в себе (она всегда боялась, что он вырастет робким и беспомощным). Какую смелость надо было проявить, чтобы привезти сюда эту девушку.
— Мама, — прошептала Эмилия, — ты думаешь, что..., так хорошо?
— Кто его знает... мне даже неизвестно, есть ли у девушки хоть что-нибудь за душой.
— Я тоже не знаю. (Джеордже ничего не рассказал Эмилии.)
— Я уверена, что Дануц достаточно умен, чтобы не наделать глупостей. С его умом и красотой может жениться и на дочери министра. А ты не реви, как дура. Все вы такие, барыни... Думаете, что если родила ребенка, то он ваш до смерти. Говорила тебе, Милли, давно говорила— заведи еще одного-двух. Вот это радость. Ежели у тебя один ребенок, ты словно поклоняешься ему. Молишься ему, как богу. Он может быть и глупым и уродливым, а ты ему говоришь, что он красавец и умница, а самому ему от этого радости мало, никто другой ему такие добрые слова не скажет, не приласкает.
- Девушка красивая, приличная, из хорошей, состоятельной семьи.
— Что же тебе еще нужно?
— Он слишком молод.
— Ладно, ладно, Милли. До чего хорошо пахнет это жаркое... А ну, обмакни мне ломтик хлеба в соус... Есть захотелось,
— Да ты после этого не будешь есть за столом, мама. -— Это не твоя забота! Делай, как приказала. Джеордже пришел с поля усталый, запыленный и такой грустный, что у Эмилии заныло сердце от жалости к мужу.
— Пойди умойся, милый, надень серый костюм... Сбрось наконец эту военную форму. Не надоела разве?
— Конечно, — попытался он засмеяться.
— Я приготовила тебе чистую рубашку, галстук... Дети в саду.
Джеордже умылся, побрился, переоделся и вышел в сад. Буйно заросший после дождей молодой травой, сад показался ему запущенным. Один из ульев, очевидно, роился, так как у летка незаметно было обычного оживления, и Джеордже подумал, что после обеда надо проверить другие ульи. Он чувствовал себя непривычно в гражданской одежде. Немного старомодный, но добротный костюм из английской «довоенной» ткани сохранил какой-то особый, забытый им запах. Возле ульев Джеордже все же задержался — уж очень он любил пчел. В их беспрерывном жужжании и суетливой жизни было что-то таинственное и волнующее, чувствовалась какая-то скрытая сила. Эмилия давно говорила, что ему следовало бы стать пасечником. Пчелы не кусали его, когда он забирался в ульи, а только громче жужжали.
Джеордже очень устал. Его утомила бурная радость крестьян, их бесконечные благодарности вызывали в нем смущение и легкую грусть. Представитель уездного комитета партии довез его на машине до креста у околицы. По пути домой он встретил Марию Урсу. Одетая во все черное, она была очень бледная и словно постарела. Джеордже протянул ей руку, хотя чувствовал себя неловко, — он еще не знал, известно ли в ее семье, что именно он застрелил Эзекиила.
— Мария, я думал о тебе и...
Но девушка, видно не заметив протянутой руки, бросила на Джеордже быстрый взгляд и опустила глаза на комья белой высохшей земли.
— Не надо, господин директор, не заботьтесь больше обо мне... Я рассказала все батюшке.
— Ну и что же он? обеспокоенно спросил Джеордже.
— Ничего... Его больше нет в доме... — Как нет? Уехал из деревни?
— Нет... Куда ему ехать? Но дома все одно, что нет... Большое вам спасибо. Прощайте.
Джеордже приподнял крышку одного из ульев, и пришедшая в голову аналогия показалась ему фальшивой и банальной. «Мы по-своему слабы, — думал он. — И я и сын. Стараемся прилепиться к чему-нибудь или к кому-нибудь, чтобы обрести самих себя. Только глупцы, как Октавиан, могут считать себя сильными...»
Джеордже направился к протоке. Камыш здесь буйно разросся и беспокойно шумел на ветру. Дан и Эдит сидели на берегу и бросали комочки земли в зеленую неподвижную воду. Услышав шаги, девушка встала и шь краснела от смущения. На ней было белое платье в яркую зеленую крапинку. Ветер раздувал подол, и Эдит придерживала его обеими руками.
—- Обед готов, пойдемте домой.
Дан смеялся, сверкая белыми зубами, и выглядел совсем еще мальчиком.
— Знаешь, папа? — оживленно болтал он. — Мы с Андреем вырыли здесь убежище, когда ждали бомбежек. Потом мы похоронили в нем Пуфи, на этом дело и коналось.
— А вы, Эдит, знакомы с Андреем?
— А как же, — засмеялся Дан. — Боится его, как гноя.
— Почему вы все время молчите, Эдит? — спросил Джеордже.
— Потому, что вы обращаетесь ко мне на «вы».
— Хорошо, я буду говорить вам «ты»...
— Она говорит неправду, папа. Конфузится, поэтому молчит.
Эдит снова залилась румянцем и бросила на Дана быстрый, как молния, взгляд.
Эдит решила, что мама очень огорчена нашей свадьбой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Послушай-ка, — вдруг рассердилась старуха. — Будь повежливей, не то встану сейчас и так угощу, что зубов недосчитаешься. Как ты смеешь так разговаривать со мной? Когда мать спрашивает о чем-нибудь — изволь отвечать, а то я долго раздумывать не буду. Чай, не из милости кормишь. И работала я на вас, и пшеницу мою в закрома ссыпаете, а я даже не спрашиваю, что с ней делаете.
Старуха вдруг начала задыхаться. Испуганная Эмилия схватила ее за обе руки.
— Прости меня, мама. Успокойся, дорогая... Прошло немало времени, прежде чем Анна успокоилась. После того как Митру принес ее с поля домой, она проболела два дня. Вызванный к больной доктор Хэлмэджяну заявил, что старуха крепкая как бык, и дай бог другим такое железное здоровье, но из-за склероза должна избегать всяких волнений. Вероятно, Анна подслушала слова доктора, потому что обращалась с дочерью как настоящий тиран. С зятем она совсем не разговаривала. Еще вчера за обедом, когда Джеордже рассказывал о чем-то, Анна неожиданно спросила: — Слышь, Милли, а когда заявится обедать этот... как его там... муженек твой?
— Да я же здесь, мама... Разве не слышишь моего голоса?
— Негоже обедать без хозяина, — строго продолжала старуха. — Я так не привыкла...
— А где же Дануц с невестой? — вдруг удивилась Анна. — Где они, дорогие мои? Пусть придут ко мне...
— Сейчас, мама... Дан пошел показать ей сад и село,
— Видишь, ему не стыдно, что он из деревни.
— Да посиди ты смирно, пока я приготовлю обед, — сквозь слезы пробормотала Эмилия и снова подошла к плите. Она чувствовала себя совсем обессиленной и едва передвигала ноги.
Эмилия попыталась представить Дана в объятиях этой девушки, и сердце ее болезненно сжалось. Ей казалось, что ее обманул кто-то очень близкий, в которого она слишком верила. Сказать старухе, что девушка еврейка, было невозможно, та, наверно, умерла бы на месте. Как ни странно, сама Эмилия не приходила в отчаяние из-за национальности девушки, а испытывала даже что-то вроде гордости. Дан оказался очень решительным и уверенным в себе (она всегда боялась, что он вырастет робким и беспомощным). Какую смелость надо было проявить, чтобы привезти сюда эту девушку.
— Мама, — прошептала Эмилия, — ты думаешь, что..., так хорошо?
— Кто его знает... мне даже неизвестно, есть ли у девушки хоть что-нибудь за душой.
— Я тоже не знаю. (Джеордже ничего не рассказал Эмилии.)
— Я уверена, что Дануц достаточно умен, чтобы не наделать глупостей. С его умом и красотой может жениться и на дочери министра. А ты не реви, как дура. Все вы такие, барыни... Думаете, что если родила ребенка, то он ваш до смерти. Говорила тебе, Милли, давно говорила— заведи еще одного-двух. Вот это радость. Ежели у тебя один ребенок, ты словно поклоняешься ему. Молишься ему, как богу. Он может быть и глупым и уродливым, а ты ему говоришь, что он красавец и умница, а самому ему от этого радости мало, никто другой ему такие добрые слова не скажет, не приласкает.
- Девушка красивая, приличная, из хорошей, состоятельной семьи.
— Что же тебе еще нужно?
— Он слишком молод.
— Ладно, ладно, Милли. До чего хорошо пахнет это жаркое... А ну, обмакни мне ломтик хлеба в соус... Есть захотелось,
— Да ты после этого не будешь есть за столом, мама. -— Это не твоя забота! Делай, как приказала. Джеордже пришел с поля усталый, запыленный и такой грустный, что у Эмилии заныло сердце от жалости к мужу.
— Пойди умойся, милый, надень серый костюм... Сбрось наконец эту военную форму. Не надоела разве?
— Конечно, — попытался он засмеяться.
— Я приготовила тебе чистую рубашку, галстук... Дети в саду.
Джеордже умылся, побрился, переоделся и вышел в сад. Буйно заросший после дождей молодой травой, сад показался ему запущенным. Один из ульев, очевидно, роился, так как у летка незаметно было обычного оживления, и Джеордже подумал, что после обеда надо проверить другие ульи. Он чувствовал себя непривычно в гражданской одежде. Немного старомодный, но добротный костюм из английской «довоенной» ткани сохранил какой-то особый, забытый им запах. Возле ульев Джеордже все же задержался — уж очень он любил пчел. В их беспрерывном жужжании и суетливой жизни было что-то таинственное и волнующее, чувствовалась какая-то скрытая сила. Эмилия давно говорила, что ему следовало бы стать пасечником. Пчелы не кусали его, когда он забирался в ульи, а только громче жужжали.
Джеордже очень устал. Его утомила бурная радость крестьян, их бесконечные благодарности вызывали в нем смущение и легкую грусть. Представитель уездного комитета партии довез его на машине до креста у околицы. По пути домой он встретил Марию Урсу. Одетая во все черное, она была очень бледная и словно постарела. Джеордже протянул ей руку, хотя чувствовал себя неловко, — он еще не знал, известно ли в ее семье, что именно он застрелил Эзекиила.
— Мария, я думал о тебе и...
Но девушка, видно не заметив протянутой руки, бросила на Джеордже быстрый взгляд и опустила глаза на комья белой высохшей земли.
— Не надо, господин директор, не заботьтесь больше обо мне... Я рассказала все батюшке.
— Ну и что же он? обеспокоенно спросил Джеордже.
— Ничего... Его больше нет в доме... — Как нет? Уехал из деревни?
— Нет... Куда ему ехать? Но дома все одно, что нет... Большое вам спасибо. Прощайте.
Джеордже приподнял крышку одного из ульев, и пришедшая в голову аналогия показалась ему фальшивой и банальной. «Мы по-своему слабы, — думал он. — И я и сын. Стараемся прилепиться к чему-нибудь или к кому-нибудь, чтобы обрести самих себя. Только глупцы, как Октавиан, могут считать себя сильными...»
Джеордже направился к протоке. Камыш здесь буйно разросся и беспокойно шумел на ветру. Дан и Эдит сидели на берегу и бросали комочки земли в зеленую неподвижную воду. Услышав шаги, девушка встала и шь краснела от смущения. На ней было белое платье в яркую зеленую крапинку. Ветер раздувал подол, и Эдит придерживала его обеими руками.
—- Обед готов, пойдемте домой.
Дан смеялся, сверкая белыми зубами, и выглядел совсем еще мальчиком.
— Знаешь, папа? — оживленно болтал он. — Мы с Андреем вырыли здесь убежище, когда ждали бомбежек. Потом мы похоронили в нем Пуфи, на этом дело и коналось.
— А вы, Эдит, знакомы с Андреем?
— А как же, — засмеялся Дан. — Боится его, как гноя.
— Почему вы все время молчите, Эдит? — спросил Джеордже.
— Потому, что вы обращаетесь ко мне на «вы».
— Хорошо, я буду говорить вам «ты»...
— Она говорит неправду, папа. Конфузится, поэтому молчит.
Эдит снова залилась румянцем и бросила на Дана быстрый, как молния, взгляд.
Эдит решила, что мама очень огорчена нашей свадьбой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159