Данила подошел к ней.
— Горько! — сказал он.
Варя поднялась и прижалась к нему. Он увидел слезы на ее глазах.
— Ты плачешь?
— Я очень люблю тебя, Даня! — сказала она, плотнее прижимаясь к нему. — Хочешь взглянуть на нашу комнату? Возьмем туда цветы...
...Марина четвертую неделю жила в гостинице.
По утрам она подолгу простаивала у окна и глядела на бухту, ни о чем не думая. Потом спускалась в кафе, завтракала и шла в больницу, где долгие часы просиживала у постели Колбина. В обед возвращалась к себе в номер, а вечером опять шла в больницу. Так повторялось изо дня в день.' Временами ей казалось, что иной жизни, как только сидеть у больного, у нее и не было.
Неделю Колбин вел себя хорошо. Настроение у него поднялось. Перестал бредить по ночам. Заказал костыли. Часто шутил по адресу Марины, мол, как она будет жить с хромым мужем. Потом ни с того ни с сего стал хмурым, раздражительным. Температура подскочила...
Марина вздохнула. Из-за Никольской сопки, клином вдававшейся в бухту, всходило солнце. Его лучи падали в окно. Несколько голубей прилетело на край снеговой лужи. Один вошел в воду, начал пить, и тут же вся стайка последовала его примеру. «Неужели весна?» — подумала Марина и, взглянув еще раз на голубей, отошла от окна.
Вчера вечером Колбин попросил зеркало и долго всматривался в него, потом с диким хохотом швырнул его на пол. Зеркало разлетелось вдребезги. «Начинается», — подумала Марина, вся напрягаясь. Колбин некоторое, время лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он спит.
— Боже! — вдруг простонал он и дернулся так сильно, что кровать заскрипела под ним. Глаза его широко раскрылись.
— Марина, дай руку... Я боюсь, боюсь... Видишь, видишь, она крадется... Прочь, прочь...
— Успокойтесь, Евгений Николаевич. Все будет хорошо.
— Вы думаете, правда, что я выживу? Я стал легким, как клок ваты, и плоским, как лист фанеры...
Глаза его впились в Марину, они не смотрели, а сверлили ее, как буравчики, она почти физически ощущала это. Глаза из «Будущего» французского живописца!
— Не смотрите на меня так, — она зажмурилась, чтобы не видеть взгляда Колбина.
— Жить, говоришь? — встрепенулся он. — А для чего жить? Скажи, для чего?
— Чтобы видеть солнце, слушать пение птиц, служить народу.
Он выдернул руку, попытался приподняться на локтях, но не смог.
— Красивые слова... А у меня в груди пусто. Пусто... Я — порожняя бутылка, оболочка... или Данила Романов даст мне на прокат свою душу?
— Даст, Евгений Николаевич, и Петр Васильевич даст, и я дам... Поправляйтесь.
— Не хочу! Дайте мне мою душу! Где она? Где?.. Я хочу жить. Жи-и-ть!.. Я... Я...Лицо его исказилось. Надо было что-то предпринять, но что — Марина не знала и, словно прикованная, сидела на стуле. Голова у нее кружилась... Кажется, прибежал дежурный врач. Люди в белых халатах входили и выходили из палаты...
Марина морщила лоб и не могла вспомнить, сестра ли ее проводила, или она сама дошла до гостиницы.Она чувствовала себя разбитой, хотелось бежать, бежать отсюда... Она рассеянно посмотрела на стол и увидела письма. Их, очевидно, принесли вчера вечером.
Варя сообщала, что она вышла замуж за Данилу. Свадьбу играли в колхозе «Заря». Данила выехал на новую работу в долину гейзеров. Варя увольняется. Собирается ехать к мужу. Соколов с группой ученых все еще находится на Синем. Письмо заканчивалось словами: «Маринка, я очень счастлива, возвращайся скорей домой. Может быть, и ты поедешь в долину гейзеров?»
Второе письмо было написано незнакомым мужским почерком. «От Петра Васильевича», — подумала она и начала читать.
«...Апрель у нас чудесен. Щедро светит солнце. Кстати, Вы когда-нибудь обращали внимание на апрельское солнце? Свет его не рассеивается в воздухе, он не слепит, как свет июльского солнца. Это не грустное солнце осени и не холодное, угрюмое — декабрьских закатов. Апрельское солнце — словно юноша на первом свидании с любимой.
Все это я Вам пишу потому, что Вы художник и Вы лучше меня понимаете такие вещи. Может быть, Вы заметили и такое явление: солнце делит улицу на две половины. В одной половине, в тени, все каменно-твердо от ночных заморозков, а в другой, освещенной солнцем, —• все ярко, празднично и мягко. И разные люди идут по той и другой стороне улицы. И я, грешным делом, недолюбливаю людей, идущих теневой стороной. Что поделаешь, есть еще у нас люди каменно-твердые, как подмерзшая грязь на тротуарах. По-моему, они не любят жизни. Ну, как можно не любить солнце, синее безоблачное небо, все окружающее великолепие? И людей они не любят, а любят только себя.
В эти апрельские дни я часто думаю о том, что один наш общий знакомый -всю свою жизнь ходит по теневой стороне жизни и, кажется, собирается и Вас перетащить туда же. Но я Вам верю. Вы слишком любите солнце, чтобы прятаться в тени. Поэтому я крепко верю, Марина, в нашу встречу. От Вас, только от Вас зависит, как ускорить ее.
П. Романов».
Марина свернула письмо. Потом долго сидела задумавшись, вспоминая о лыжной прогулке, о свадьбе в охотничьей избе. Воспоминания — неясные, как контуры камня, мерцающего под водой. Ей казалось, что все это было давно, очень давно. Она напрягала память, и картины оживали. Она ощутила дыхание любви и вся затрепетала. Вдруг взгляд ее упал на альбом для рисования. Она нача-
ла перелистывать его. Сколько рисунков! И смерть в образе Колбина смотрит на нее с каждого листа. Марина вырывала их и бросала в корзину. Вырвав последний лист, свободно вздохнула, оделась и отправилась в больницу. — Отмаялся, сердечный, царство ему небесное, — сообщила ей сестра, пожилая женщина с добрыми глазами, и перекрестилась.
— Умер?..
— Помер, милая.
Марина тупо посмотрела на сестру. Надо было что-то сказать, но она не могла...
— Проходи, милая, проходи.
Ноги не двигались. Сестра взяла ее за руку и повела.
— Сюда, сюда, родная.
Мокрый снег хлопьями падал на желтый лоб Колбина и не таял. Дорога на кладбище была неровная, машину часто подбрасывало. При каждом толчке гроб подпрыгивал, стряхивая снег с лица Колбина. Снег оставался только в глазных впадинах, и это производило странное впечатление. Казалось, что скульптор, лепивший маску, недоделал ее, оставил слепой.
В кузове, спиной к гробу, облокотившись на кабину, трое молча затягивались папиросами.
— Говорят, ученый человек был, — нарушил молчание средних лет мужчина с клочковатой бородой и в старой телогрейке.
Его спутники, оба высокие, хмурые, повернули головы и посмотрели на покойника. Молчали.
— В гробу все одинаковые, не разберешь, — отозвался наконец один из спутников бородатого. Третий его товарищ, что помоложе, брезентовой рукавицей смахнул снег с глазных впадин.
— А это жена его? — спросил он.
— Кто знает? — последовал равнодушный ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Горько! — сказал он.
Варя поднялась и прижалась к нему. Он увидел слезы на ее глазах.
— Ты плачешь?
— Я очень люблю тебя, Даня! — сказала она, плотнее прижимаясь к нему. — Хочешь взглянуть на нашу комнату? Возьмем туда цветы...
...Марина четвертую неделю жила в гостинице.
По утрам она подолгу простаивала у окна и глядела на бухту, ни о чем не думая. Потом спускалась в кафе, завтракала и шла в больницу, где долгие часы просиживала у постели Колбина. В обед возвращалась к себе в номер, а вечером опять шла в больницу. Так повторялось изо дня в день.' Временами ей казалось, что иной жизни, как только сидеть у больного, у нее и не было.
Неделю Колбин вел себя хорошо. Настроение у него поднялось. Перестал бредить по ночам. Заказал костыли. Часто шутил по адресу Марины, мол, как она будет жить с хромым мужем. Потом ни с того ни с сего стал хмурым, раздражительным. Температура подскочила...
Марина вздохнула. Из-за Никольской сопки, клином вдававшейся в бухту, всходило солнце. Его лучи падали в окно. Несколько голубей прилетело на край снеговой лужи. Один вошел в воду, начал пить, и тут же вся стайка последовала его примеру. «Неужели весна?» — подумала Марина и, взглянув еще раз на голубей, отошла от окна.
Вчера вечером Колбин попросил зеркало и долго всматривался в него, потом с диким хохотом швырнул его на пол. Зеркало разлетелось вдребезги. «Начинается», — подумала Марина, вся напрягаясь. Колбин некоторое, время лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он спит.
— Боже! — вдруг простонал он и дернулся так сильно, что кровать заскрипела под ним. Глаза его широко раскрылись.
— Марина, дай руку... Я боюсь, боюсь... Видишь, видишь, она крадется... Прочь, прочь...
— Успокойтесь, Евгений Николаевич. Все будет хорошо.
— Вы думаете, правда, что я выживу? Я стал легким, как клок ваты, и плоским, как лист фанеры...
Глаза его впились в Марину, они не смотрели, а сверлили ее, как буравчики, она почти физически ощущала это. Глаза из «Будущего» французского живописца!
— Не смотрите на меня так, — она зажмурилась, чтобы не видеть взгляда Колбина.
— Жить, говоришь? — встрепенулся он. — А для чего жить? Скажи, для чего?
— Чтобы видеть солнце, слушать пение птиц, служить народу.
Он выдернул руку, попытался приподняться на локтях, но не смог.
— Красивые слова... А у меня в груди пусто. Пусто... Я — порожняя бутылка, оболочка... или Данила Романов даст мне на прокат свою душу?
— Даст, Евгений Николаевич, и Петр Васильевич даст, и я дам... Поправляйтесь.
— Не хочу! Дайте мне мою душу! Где она? Где?.. Я хочу жить. Жи-и-ть!.. Я... Я...Лицо его исказилось. Надо было что-то предпринять, но что — Марина не знала и, словно прикованная, сидела на стуле. Голова у нее кружилась... Кажется, прибежал дежурный врач. Люди в белых халатах входили и выходили из палаты...
Марина морщила лоб и не могла вспомнить, сестра ли ее проводила, или она сама дошла до гостиницы.Она чувствовала себя разбитой, хотелось бежать, бежать отсюда... Она рассеянно посмотрела на стол и увидела письма. Их, очевидно, принесли вчера вечером.
Варя сообщала, что она вышла замуж за Данилу. Свадьбу играли в колхозе «Заря». Данила выехал на новую работу в долину гейзеров. Варя увольняется. Собирается ехать к мужу. Соколов с группой ученых все еще находится на Синем. Письмо заканчивалось словами: «Маринка, я очень счастлива, возвращайся скорей домой. Может быть, и ты поедешь в долину гейзеров?»
Второе письмо было написано незнакомым мужским почерком. «От Петра Васильевича», — подумала она и начала читать.
«...Апрель у нас чудесен. Щедро светит солнце. Кстати, Вы когда-нибудь обращали внимание на апрельское солнце? Свет его не рассеивается в воздухе, он не слепит, как свет июльского солнца. Это не грустное солнце осени и не холодное, угрюмое — декабрьских закатов. Апрельское солнце — словно юноша на первом свидании с любимой.
Все это я Вам пишу потому, что Вы художник и Вы лучше меня понимаете такие вещи. Может быть, Вы заметили и такое явление: солнце делит улицу на две половины. В одной половине, в тени, все каменно-твердо от ночных заморозков, а в другой, освещенной солнцем, —• все ярко, празднично и мягко. И разные люди идут по той и другой стороне улицы. И я, грешным делом, недолюбливаю людей, идущих теневой стороной. Что поделаешь, есть еще у нас люди каменно-твердые, как подмерзшая грязь на тротуарах. По-моему, они не любят жизни. Ну, как можно не любить солнце, синее безоблачное небо, все окружающее великолепие? И людей они не любят, а любят только себя.
В эти апрельские дни я часто думаю о том, что один наш общий знакомый -всю свою жизнь ходит по теневой стороне жизни и, кажется, собирается и Вас перетащить туда же. Но я Вам верю. Вы слишком любите солнце, чтобы прятаться в тени. Поэтому я крепко верю, Марина, в нашу встречу. От Вас, только от Вас зависит, как ускорить ее.
П. Романов».
Марина свернула письмо. Потом долго сидела задумавшись, вспоминая о лыжной прогулке, о свадьбе в охотничьей избе. Воспоминания — неясные, как контуры камня, мерцающего под водой. Ей казалось, что все это было давно, очень давно. Она напрягала память, и картины оживали. Она ощутила дыхание любви и вся затрепетала. Вдруг взгляд ее упал на альбом для рисования. Она нача-
ла перелистывать его. Сколько рисунков! И смерть в образе Колбина смотрит на нее с каждого листа. Марина вырывала их и бросала в корзину. Вырвав последний лист, свободно вздохнула, оделась и отправилась в больницу. — Отмаялся, сердечный, царство ему небесное, — сообщила ей сестра, пожилая женщина с добрыми глазами, и перекрестилась.
— Умер?..
— Помер, милая.
Марина тупо посмотрела на сестру. Надо было что-то сказать, но она не могла...
— Проходи, милая, проходи.
Ноги не двигались. Сестра взяла ее за руку и повела.
— Сюда, сюда, родная.
Мокрый снег хлопьями падал на желтый лоб Колбина и не таял. Дорога на кладбище была неровная, машину часто подбрасывало. При каждом толчке гроб подпрыгивал, стряхивая снег с лица Колбина. Снег оставался только в глазных впадинах, и это производило странное впечатление. Казалось, что скульптор, лепивший маску, недоделал ее, оставил слепой.
В кузове, спиной к гробу, облокотившись на кабину, трое молча затягивались папиросами.
— Говорят, ученый человек был, — нарушил молчание средних лет мужчина с клочковатой бородой и в старой телогрейке.
Его спутники, оба высокие, хмурые, повернули головы и посмотрели на покойника. Молчали.
— В гробу все одинаковые, не разберешь, — отозвался наконец один из спутников бородатого. Третий его товарищ, что помоложе, брезентовой рукавицей смахнул снег с глазных впадин.
— А это жена его? — спросил он.
— Кто знает? — последовал равнодушный ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59