..
Данилка поднял на меня голубые глаза под длинными черными ресницами и густо покраснел. Уголки рта у него дрогнули.
Данилка постелил мне на полу, но я не мог заснуть: передо мной все мелькал образ мальчика, готового вот-вот заплакать. Так прошло около часа. Луна смотрела в окно, и свет ее, холодноватый, мертвенно-бледный, буди\ в душе непонятную мне тоску... Я встал, накинул плащ и вышел на крыльцо. Что же меня беспокоило? Мальчик, который хочет, чтобы его боялась мать?
Мать! Сколько ласки и теплоты в этом слове! А Данилка, маленький Данилка словно ножом полоснул меня по сердцу. Что может быть на земле отвратительнее и чу-
довищнее, чем нелюбовь к матери, давшей жизнь? Каким черным сердцем надо обладать для этого? Я, может быть, понял бы взрослого человека, но когда это говорит мальчик... Какая же тяжесть должна давить на его душу?
Я плотнее закутался в плащ и сел на крыльцо, поглядывая вдаль, на залитые лунным светом горные гряды. Где-то шумела река, по которой я приехал сегодня в Лимры; от однообразного рокота ее, подобного шуму засыпающего города, мысли мои уносились на запад, в далекий туманный Ленинград, где теперь белые ночи. Волнуемый воспоминаниями, я забылся... И вдруг в ночной тишине раздался приглушенный женский смех. На противоположной стороне ручейка вновь показались две фигуры; они подошли к калитке и остановились. Голос мужчины мне поразительно знаком. Да это же Колбин! Евгений Колбин.
Я с невольным интересом вслушивался в разговор двух влюбленных. Влюбленных? Надо было бы сразу же встать и уйти. Но я не мог. Данилка, вот кто удерживал меня на месте. Все же я поднялся и незамеченный про-скользнул в дом; быстро скинув плащ, зарылся под одеяло. Послышались легкие шаги и шорох платья. Дверь кухни открылась. Громыхнуло пустое железное ведро.
— Данилка, ты опять воды не принес! — сердито сказала женщина. — Погоди, поганец, дождешься ты у меня...
Вскоре шум на кухне стих. Скрипнула дверь. Женщина ушла во вторую половину дома.
Утром я проснулся рано, но Данилки в постели уже не было. Полюбовавшись из окна на голубое небо, по которому неслись хлопья разорванных облаков, я вышел на кухню и, не обнаружив никого, остановился в нерешительности. Вдруг дверь открылась и из горницы появилась женщина.
— Здравствуйте, — немного жеманно сказала она. — Вы ко мне?
Решительно я никогда раньше подобной женщины не встречал. У нее все было красиво: лицо, волосы, ноги, руки. Стройный гибкий стан. С каким-то золотистым отливом кожа на шее и голых плечах. Удивительно правильный нос. Но и такого обнаженного, почти циничного взгляда я ни у одной женщины тоже не встречал.
— Я ночевал у вас в доме, — чувствуя себя неловко, ответил я.
— Вот как? — неопределенно улыбнулась она. — А я и не знала. Вы из Москвы?
— Нет, я не из Москвы, — и, извинившись за беспокойство, я вышел.
На крыльце стояло ведро с молоком. Данилка поил корову. Увидев меня, он блеснул белыми зубами. — Здравствуйте, дядя Петя.
— Это ты надоил молока? — спросил я. — А кто же еще? — солидно ответил он.
— Ну что ж, Данилка, прощай.
Он, как взрослый, протянул руку, я сжал и потряс ее и, уже не оглядываясь, пошел со двора.
Месяц я пробыл в Козыревке, куда ездил на расследование уголовного дела. Вчера вечером приехал в Лимры, переночевал на пристани, а утром отправился в поселковый Совет, чтобы узнать, когда отправляется почтовый катер в район. Но, увы! Председатель поселкового Совета ничего определенного сказать не мог. Катер застрял где-то в пути, а другой оказии не было. Днем в поселковый Совет на мое имя поступила телефонограмма. Прокурор предлагал мне задержаться в Лимрах и провести расследование по делу экспедиции, спускавшейся в кратер действующего вулкана. Такое задание не очень обрадовало меня. За месяц я порядком измотался и устал.
На вулканологическую станцию на окраине поселка я пришел угрюмый и сердитый. В дверях конторы меня встретил Колбин. Узнав о цели моего прихода, провел в свой кабинет.
— Садись, Петр Васильевич, — сказал он и пододвинул мне папиросы. — Кури, если желаешь. — Опустившись рядом со мной на стул, вздохнул: — Погиб Андрей Николаевич.
— Какой Андрей Николаевич?
— Профессор Лебедянский, вулканолог. Ты должен его помнить по Горной академии. У тебя с ним, кажется, были какие-то неприятности.
Я удивился:
— Нет, почему же? Я очень уважал профессора.
Колбин пристально посмотрел на меня.
— При странных обстоятельствах погиб Андрей Николаевич, — сказал он. — Совершено преступление...
— Кем?
—Проводником экспедиции. Он арестован и отправлен в район.
— Мне не нравится такая поспешность, — сказал я. — Прокурор дал санкцию на арест?
— Конечно. Мы помолчали.
— Рассказывайте, — попросил я молодого ученого.
Долго рассказывал Колбин о работе экспедиции профессора Лебедянского. В последние годы Андрей Николаевич увлекся вулканами. Удивительно для меня звучал рассказ о самоотверженной работе профессора, и я никак не мог представить его в кратере вулкана. Он мне всегда казался слишком кабинетным, слишком лощеным с его всегда безукоризненно белым накрахмаленным воротничком и черным галстуком, в очках с золотым ободком. Я сказал об этом Колбину. Он усмехнулся.
— Еще много занятного ты услышишь о нашем профессоре, — сказал он, — Итак, я в полном распоряжении следственных органов. С чего начнем изучение вул- * канологии как науки?
Время не повлияло на характер Евгения Колбина. Он был все такой же трудный — колючий и веселый, высокомерный и добрый одновременно. За семь дней, которые пришлось провести в библиотеке вулканологической станции за книгами, я, кажется, достаточно хорошо узнал его, а понять до конца не мог. Но в вулканологии он разбирался превосходно, и без его помощи мне едва ли удалось бы за такой короткий срок уяснить сущность исследований Лебедянского. В конце недели Колбин устроил мне форменный экзамен. Когда я ответил на его последний вопрос, он хлопнул меня по плечу:
— Ты, милейший, зря ушел из академии. Ошибся в выборе профессии.
Похвала была приятной. К тому же вулканология оказалась интереснейшей наукой.Больше месяца я таскал за собой в чемодане бутылку коньяку. Мы его распили с Колбиным, потом разговорились, вспомнили школьные годы. Я выразил сожаление, что наша дружба распалась.
— К дружбе я не способен, — сказал Колбин. — Из двух друзей один всегда подчинен другому, хотя об этом обычно стараются не думать. Рабом я быть не могу...
Я стал доказывать, что он говорит чепуху. Но Колбин остался при своем. Хорошее ему казалось смешным, смешное наводило на грусть, а печальное — раздражало. Пожалуй, он ко всему в мире был равнодушен, кроме самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Данилка поднял на меня голубые глаза под длинными черными ресницами и густо покраснел. Уголки рта у него дрогнули.
Данилка постелил мне на полу, но я не мог заснуть: передо мной все мелькал образ мальчика, готового вот-вот заплакать. Так прошло около часа. Луна смотрела в окно, и свет ее, холодноватый, мертвенно-бледный, буди\ в душе непонятную мне тоску... Я встал, накинул плащ и вышел на крыльцо. Что же меня беспокоило? Мальчик, который хочет, чтобы его боялась мать?
Мать! Сколько ласки и теплоты в этом слове! А Данилка, маленький Данилка словно ножом полоснул меня по сердцу. Что может быть на земле отвратительнее и чу-
довищнее, чем нелюбовь к матери, давшей жизнь? Каким черным сердцем надо обладать для этого? Я, может быть, понял бы взрослого человека, но когда это говорит мальчик... Какая же тяжесть должна давить на его душу?
Я плотнее закутался в плащ и сел на крыльцо, поглядывая вдаль, на залитые лунным светом горные гряды. Где-то шумела река, по которой я приехал сегодня в Лимры; от однообразного рокота ее, подобного шуму засыпающего города, мысли мои уносились на запад, в далекий туманный Ленинград, где теперь белые ночи. Волнуемый воспоминаниями, я забылся... И вдруг в ночной тишине раздался приглушенный женский смех. На противоположной стороне ручейка вновь показались две фигуры; они подошли к калитке и остановились. Голос мужчины мне поразительно знаком. Да это же Колбин! Евгений Колбин.
Я с невольным интересом вслушивался в разговор двух влюбленных. Влюбленных? Надо было бы сразу же встать и уйти. Но я не мог. Данилка, вот кто удерживал меня на месте. Все же я поднялся и незамеченный про-скользнул в дом; быстро скинув плащ, зарылся под одеяло. Послышались легкие шаги и шорох платья. Дверь кухни открылась. Громыхнуло пустое железное ведро.
— Данилка, ты опять воды не принес! — сердито сказала женщина. — Погоди, поганец, дождешься ты у меня...
Вскоре шум на кухне стих. Скрипнула дверь. Женщина ушла во вторую половину дома.
Утром я проснулся рано, но Данилки в постели уже не было. Полюбовавшись из окна на голубое небо, по которому неслись хлопья разорванных облаков, я вышел на кухню и, не обнаружив никого, остановился в нерешительности. Вдруг дверь открылась и из горницы появилась женщина.
— Здравствуйте, — немного жеманно сказала она. — Вы ко мне?
Решительно я никогда раньше подобной женщины не встречал. У нее все было красиво: лицо, волосы, ноги, руки. Стройный гибкий стан. С каким-то золотистым отливом кожа на шее и голых плечах. Удивительно правильный нос. Но и такого обнаженного, почти циничного взгляда я ни у одной женщины тоже не встречал.
— Я ночевал у вас в доме, — чувствуя себя неловко, ответил я.
— Вот как? — неопределенно улыбнулась она. — А я и не знала. Вы из Москвы?
— Нет, я не из Москвы, — и, извинившись за беспокойство, я вышел.
На крыльце стояло ведро с молоком. Данилка поил корову. Увидев меня, он блеснул белыми зубами. — Здравствуйте, дядя Петя.
— Это ты надоил молока? — спросил я. — А кто же еще? — солидно ответил он.
— Ну что ж, Данилка, прощай.
Он, как взрослый, протянул руку, я сжал и потряс ее и, уже не оглядываясь, пошел со двора.
Месяц я пробыл в Козыревке, куда ездил на расследование уголовного дела. Вчера вечером приехал в Лимры, переночевал на пристани, а утром отправился в поселковый Совет, чтобы узнать, когда отправляется почтовый катер в район. Но, увы! Председатель поселкового Совета ничего определенного сказать не мог. Катер застрял где-то в пути, а другой оказии не было. Днем в поселковый Совет на мое имя поступила телефонограмма. Прокурор предлагал мне задержаться в Лимрах и провести расследование по делу экспедиции, спускавшейся в кратер действующего вулкана. Такое задание не очень обрадовало меня. За месяц я порядком измотался и устал.
На вулканологическую станцию на окраине поселка я пришел угрюмый и сердитый. В дверях конторы меня встретил Колбин. Узнав о цели моего прихода, провел в свой кабинет.
— Садись, Петр Васильевич, — сказал он и пододвинул мне папиросы. — Кури, если желаешь. — Опустившись рядом со мной на стул, вздохнул: — Погиб Андрей Николаевич.
— Какой Андрей Николаевич?
— Профессор Лебедянский, вулканолог. Ты должен его помнить по Горной академии. У тебя с ним, кажется, были какие-то неприятности.
Я удивился:
— Нет, почему же? Я очень уважал профессора.
Колбин пристально посмотрел на меня.
— При странных обстоятельствах погиб Андрей Николаевич, — сказал он. — Совершено преступление...
— Кем?
—Проводником экспедиции. Он арестован и отправлен в район.
— Мне не нравится такая поспешность, — сказал я. — Прокурор дал санкцию на арест?
— Конечно. Мы помолчали.
— Рассказывайте, — попросил я молодого ученого.
Долго рассказывал Колбин о работе экспедиции профессора Лебедянского. В последние годы Андрей Николаевич увлекся вулканами. Удивительно для меня звучал рассказ о самоотверженной работе профессора, и я никак не мог представить его в кратере вулкана. Он мне всегда казался слишком кабинетным, слишком лощеным с его всегда безукоризненно белым накрахмаленным воротничком и черным галстуком, в очках с золотым ободком. Я сказал об этом Колбину. Он усмехнулся.
— Еще много занятного ты услышишь о нашем профессоре, — сказал он, — Итак, я в полном распоряжении следственных органов. С чего начнем изучение вул- * канологии как науки?
Время не повлияло на характер Евгения Колбина. Он был все такой же трудный — колючий и веселый, высокомерный и добрый одновременно. За семь дней, которые пришлось провести в библиотеке вулканологической станции за книгами, я, кажется, достаточно хорошо узнал его, а понять до конца не мог. Но в вулканологии он разбирался превосходно, и без его помощи мне едва ли удалось бы за такой короткий срок уяснить сущность исследований Лебедянского. В конце недели Колбин устроил мне форменный экзамен. Когда я ответил на его последний вопрос, он хлопнул меня по плечу:
— Ты, милейший, зря ушел из академии. Ошибся в выборе профессии.
Похвала была приятной. К тому же вулканология оказалась интереснейшей наукой.Больше месяца я таскал за собой в чемодане бутылку коньяку. Мы его распили с Колбиным, потом разговорились, вспомнили школьные годы. Я выразил сожаление, что наша дружба распалась.
— К дружбе я не способен, — сказал Колбин. — Из двух друзей один всегда подчинен другому, хотя об этом обычно стараются не думать. Рабом я быть не могу...
Я стал доказывать, что он говорит чепуху. Но Колбин остался при своем. Хорошее ему казалось смешным, смешное наводило на грусть, а печальное — раздражало. Пожалуй, он ко всему в мире был равнодушен, кроме самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59