А работать в нем, как я уже говорил, стали мы, городские мальчишки и девчонки, да наши матери.
Ко времени описываемых событий колхоз разросся, в нем уже было четыре бригады — тракторная, две полевые и огородная с молочной фермой.
Митька, как и все, был городским парнем, и мы вместе постигали премудрости несложного, но тяжелого труда в поле.
Я лежал на нарах без сна рядом с затихшим и потерянным Митькой, и мои мысли упирались в один вопрос, на который не было ответа: «Как же он мог?»
И вдруг мне вспомнился сдавленный всхлип Митьки, когда председатель втолкнул его в нашу землянку. Да это же она, его мать, заставила... Конечно, она, тетка Лиза, принудила Митьку украсть семенное зерно.
Она появлялась в нашей бригаде еще в апреле, когда мы сеяли ячмень, и тогда у нее с Митькой произошел какой-то крупный разговор. Больше ее не видно было здесь. А Митька не ездил домой всю посевную. Мы тоже почти не отлучались, но все же каждого из нас Иван Погребняк отпускал через две-три недели на ночь домой, чтобы «побаииться и обобрать с себя насекомых».
А недавно, уже после того как Ивана забрали в армию, тетка Лиза появилась в бригаде. Она принесла сыну смену белья. Митька ходил злой и растерянный. Сверток с чистым бельем так и лежит у него под подушкой. Значит, не до него ему. Видно, чтобы отвязаться от матери, он решил украсть это разнесчастное зерно.
Картина падения Митьки прояснилась, и во мне потихоньку закипала злость не только против самого Митьки, но и против его шалопутной маменьки. «Она, конечно, она, змея подколодная, толкнула... Но как же он?»
В бригаде это первая большая кража зерна. Во время посевной случалось, когда прицепщики-сеяльщики набивали карманы зерном. Как правило, их выгоняли из бригад. Но это были сторонние люди, которых прислали к нам на помощь из города. А тут вором оказался свой. Позор на всю бригаду... С этими тревожными мыслями я, видно, и уснул.
Старик Будьласков, как всегда, будил нас на рассвете. Он ходил вдоль нар и легонько толкал спящих и говорил: «Будь ласков, вставай, милок. Пора...» Проплывал вдоль нар несколько раз, пока мы не поднимались все. Так было и сегодня. Просыпаясь, все глядели в ту сторону, где спал Пустовалов, но видели только скатанную постель на нарах, а сам он возился у своего разобранного трактора, который в это время стоял на ремонте.
Наверное, он так и не смог уснуть. Будьласков, кивнув в сторону Митьки, сказал:
— Беда с парнем приключилась...— И, немного помолчав, уже сердито, будто во всем виноваты были мы, добавил: — Вы смотрите, комсомольцы, не сломайте человека. Ему ведь в армию... Что же он с горбом-то туда...
А вечером, когда все вернулись на полевой стан, Будьласков встретил нас еще более мрачными словами, чем провожал утром.
— Митька-то весь день, как опущенный в воду, места не находил.— И его стариковские, вечно слезящиеся глаза сверкнули недобро и враждебно.
Меня разозлил этот незаслуженный упрек, и я не сдержался:
— Виноват сам. Пусть знает, как воровать!
Митька услышал мои слова. Я видел, как нервно дернулись его худые плечи, и он шагнул прочь от стола, где мы рассаживались на ужин.
После жидкой кашицы, слегка сдобренной горчичным маслом, здесь же, за этим обеденным столом, началось судебное заседание. Николай Иванович успел шепнуть, чтобы мы не сильно «налегали» на Митьку, многозначительно скосив свои острые и мудрые глаза на старого нашего знакомого Семена Петровича, уполномоченного из района. Мы еще днем заметили бывшую когда-то нашей кобылу Катьку (она паслась неподалеку от полевого стана), да не придали этому значения. Мало ли кого она возила сейчас.
Правда, Семен Петрович не был чужим человеком. Недавний фронтовик, он часто появлялся в бригаде, и все его считали своим. Он знал наши дела и заботы, помогал, чем мог, колхозу, и его высокая должность никогда не смущала нас.
И все же пугающие слова Будьласкова «уполномоченный приехал по Митькиному делу» насторожили, но мы так и не могли понять ни нервной озабоченности нашего председателя, ни страха и растерянности старика Будьласкова. Если бы мы хоть немного были повнимательнее, то непременно могли бы заметить и оценить тот факт, что на Митькин суд никто не явился из других бригад. Конечно, это было с ведома председателя, и, конечно же, с приездом уполномоченного изменилась ситуация! Ведь самым главным было то, что сторож, задержавший Митьку с поличным, составил акт и передал его в район. Это полностью меняло ситуацию, о чем свидетельствовало прибытие уполномоченного. Но мы этого не принимали в расчет.
Не изменили мы своего боевого настроя и тогда, когда уполномоченный строго спросил у председателя о том, почему нет людей из других бригад, а тот поспешно ответил:
— Все предупреждены мною лично. Да дел у каждого выше головы.— И, видя, что это объяснение не удовлетворяет уполномоченного, примирительно добавил:— Наверное, еще подойдут. Давайте начинать.
И тут бы еще не поздно было обратить внимание на необычность поведения уполномоченного и нашего председателя, но мы в своем гневе уже закусили удила.
Наш комсомольский секретарь Шурка Быкодеров начал бригадное собрание.
— Мы собрались на суд, который должен заклеймить и наказать человека, укравшего семенной хлеб.
Председатель попытался смягчить грозные слова Шурки, но уполномоченный остановил его и сам призвал «жестоко и беспощадно осудить расхитителя колхозной собственности».
Он сказал о суровом военном времени, о еще более суровых законах войны, о напряженном труде всего народа в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. И в заключение призвал «жестоко и беспощадно осудить расхитителя колхозной собственности».
Этот призыв обычно доброго Семена Петровича словно подхлестнул нас, и мы уже больше не обращали внимания на предупреждающие знаки председателя и слова Будьласкова «охолоньте!», а клеймили Митьку так, что он все ниже и ниже опускал голову и не мог ни на кого поднять глаза.
— Мы вчера обсуждали грязный поступок Пустова-лова и осудили единодушно. Пустовалов опозорил себя, опозорил бригаду, опозорил звание комсомольца. И за это он заслуживает самой суровой кары. И хотя председатель не позволил нам наказать Митьку по-своему, но это за нами не пропадет. Митька знает. А поэтому я выражу общее мнение комсомольцев. Пустовалова временно исключить из комсомола. И всем взять его на поруки.— Шурка широко развел своими руками и удивленно глянул на них, видно, только сейчас догадался, что сказанное им слово «поруки» того же корня, что и «рука». И тут же строго выкрикнул: — И пусть он своим самоотверженным трудом и честным поведением заработает право опять быть комсомольцем...
— Как это временно? Как это на поруки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Ко времени описываемых событий колхоз разросся, в нем уже было четыре бригады — тракторная, две полевые и огородная с молочной фермой.
Митька, как и все, был городским парнем, и мы вместе постигали премудрости несложного, но тяжелого труда в поле.
Я лежал на нарах без сна рядом с затихшим и потерянным Митькой, и мои мысли упирались в один вопрос, на который не было ответа: «Как же он мог?»
И вдруг мне вспомнился сдавленный всхлип Митьки, когда председатель втолкнул его в нашу землянку. Да это же она, его мать, заставила... Конечно, она, тетка Лиза, принудила Митьку украсть семенное зерно.
Она появлялась в нашей бригаде еще в апреле, когда мы сеяли ячмень, и тогда у нее с Митькой произошел какой-то крупный разговор. Больше ее не видно было здесь. А Митька не ездил домой всю посевную. Мы тоже почти не отлучались, но все же каждого из нас Иван Погребняк отпускал через две-три недели на ночь домой, чтобы «побаииться и обобрать с себя насекомых».
А недавно, уже после того как Ивана забрали в армию, тетка Лиза появилась в бригаде. Она принесла сыну смену белья. Митька ходил злой и растерянный. Сверток с чистым бельем так и лежит у него под подушкой. Значит, не до него ему. Видно, чтобы отвязаться от матери, он решил украсть это разнесчастное зерно.
Картина падения Митьки прояснилась, и во мне потихоньку закипала злость не только против самого Митьки, но и против его шалопутной маменьки. «Она, конечно, она, змея подколодная, толкнула... Но как же он?»
В бригаде это первая большая кража зерна. Во время посевной случалось, когда прицепщики-сеяльщики набивали карманы зерном. Как правило, их выгоняли из бригад. Но это были сторонние люди, которых прислали к нам на помощь из города. А тут вором оказался свой. Позор на всю бригаду... С этими тревожными мыслями я, видно, и уснул.
Старик Будьласков, как всегда, будил нас на рассвете. Он ходил вдоль нар и легонько толкал спящих и говорил: «Будь ласков, вставай, милок. Пора...» Проплывал вдоль нар несколько раз, пока мы не поднимались все. Так было и сегодня. Просыпаясь, все глядели в ту сторону, где спал Пустовалов, но видели только скатанную постель на нарах, а сам он возился у своего разобранного трактора, который в это время стоял на ремонте.
Наверное, он так и не смог уснуть. Будьласков, кивнув в сторону Митьки, сказал:
— Беда с парнем приключилась...— И, немного помолчав, уже сердито, будто во всем виноваты были мы, добавил: — Вы смотрите, комсомольцы, не сломайте человека. Ему ведь в армию... Что же он с горбом-то туда...
А вечером, когда все вернулись на полевой стан, Будьласков встретил нас еще более мрачными словами, чем провожал утром.
— Митька-то весь день, как опущенный в воду, места не находил.— И его стариковские, вечно слезящиеся глаза сверкнули недобро и враждебно.
Меня разозлил этот незаслуженный упрек, и я не сдержался:
— Виноват сам. Пусть знает, как воровать!
Митька услышал мои слова. Я видел, как нервно дернулись его худые плечи, и он шагнул прочь от стола, где мы рассаживались на ужин.
После жидкой кашицы, слегка сдобренной горчичным маслом, здесь же, за этим обеденным столом, началось судебное заседание. Николай Иванович успел шепнуть, чтобы мы не сильно «налегали» на Митьку, многозначительно скосив свои острые и мудрые глаза на старого нашего знакомого Семена Петровича, уполномоченного из района. Мы еще днем заметили бывшую когда-то нашей кобылу Катьку (она паслась неподалеку от полевого стана), да не придали этому значения. Мало ли кого она возила сейчас.
Правда, Семен Петрович не был чужим человеком. Недавний фронтовик, он часто появлялся в бригаде, и все его считали своим. Он знал наши дела и заботы, помогал, чем мог, колхозу, и его высокая должность никогда не смущала нас.
И все же пугающие слова Будьласкова «уполномоченный приехал по Митькиному делу» насторожили, но мы так и не могли понять ни нервной озабоченности нашего председателя, ни страха и растерянности старика Будьласкова. Если бы мы хоть немного были повнимательнее, то непременно могли бы заметить и оценить тот факт, что на Митькин суд никто не явился из других бригад. Конечно, это было с ведома председателя, и, конечно же, с приездом уполномоченного изменилась ситуация! Ведь самым главным было то, что сторож, задержавший Митьку с поличным, составил акт и передал его в район. Это полностью меняло ситуацию, о чем свидетельствовало прибытие уполномоченного. Но мы этого не принимали в расчет.
Не изменили мы своего боевого настроя и тогда, когда уполномоченный строго спросил у председателя о том, почему нет людей из других бригад, а тот поспешно ответил:
— Все предупреждены мною лично. Да дел у каждого выше головы.— И, видя, что это объяснение не удовлетворяет уполномоченного, примирительно добавил:— Наверное, еще подойдут. Давайте начинать.
И тут бы еще не поздно было обратить внимание на необычность поведения уполномоченного и нашего председателя, но мы в своем гневе уже закусили удила.
Наш комсомольский секретарь Шурка Быкодеров начал бригадное собрание.
— Мы собрались на суд, который должен заклеймить и наказать человека, укравшего семенной хлеб.
Председатель попытался смягчить грозные слова Шурки, но уполномоченный остановил его и сам призвал «жестоко и беспощадно осудить расхитителя колхозной собственности».
Он сказал о суровом военном времени, о еще более суровых законах войны, о напряженном труде всего народа в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. И в заключение призвал «жестоко и беспощадно осудить расхитителя колхозной собственности».
Этот призыв обычно доброго Семена Петровича словно подхлестнул нас, и мы уже больше не обращали внимания на предупреждающие знаки председателя и слова Будьласкова «охолоньте!», а клеймили Митьку так, что он все ниже и ниже опускал голову и не мог ни на кого поднять глаза.
— Мы вчера обсуждали грязный поступок Пустова-лова и осудили единодушно. Пустовалов опозорил себя, опозорил бригаду, опозорил звание комсомольца. И за это он заслуживает самой суровой кары. И хотя председатель не позволил нам наказать Митьку по-своему, но это за нами не пропадет. Митька знает. А поэтому я выражу общее мнение комсомольцев. Пустовалова временно исключить из комсомола. И всем взять его на поруки.— Шурка широко развел своими руками и удивленно глянул на них, видно, только сейчас догадался, что сказанное им слово «поруки» того же корня, что и «рука». И тут же строго выкрикнул: — И пусть он своим самоотверженным трудом и честным поведением заработает право опять быть комсомольцем...
— Как это временно? Как это на поруки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39