— Ну да мы командировку вашу оправдаем, поедем на завод, дела там сейчас разворачиваются большие... По существу новое предприятие рождается. Вот сейчас заводчане были... Видели, какой народ?
Я слушаю секретаря горкома, а сам жду того разговора, ради которого приехал. Видно перехватив взгляд, он трогает свою раненую ногу.
— Это тоже оттуда, из Сталинграда...
— А в каком месте воевали?
— Да в разных...
— А на северной окраине, в районе заводов?
— Нет. Там ведь шестьдесят вторая армия Чуйкова была. А мы в Шумиловской, шестьдесят четвертой, на юге. Наше Винницкое военно-пехотное училище тогда уже влилось в эту армию.
— А записку где писали?
— О, это уже под станицей Тундутово...
— Знаете, вашу записку прочли тысячи посетителей музея. Ее называют там запиской солдата Сталинграда.
— Почему? В Сталинграде было столько солдат... да и называли нас тогда красноармейцами...
— В книгах отзывов музея вас именуют так.
Я зачитываю из своего блокнота одну из записей: «Солдату Сталинграда Ивану Константиновичу Ше-стовских, павшему за нас. Клянемся быть верными своему долгу, как был верен ему ты.
Сержант Кольцов, ефрейторы: Сапожников, Шаки-мов, рядовые: Грач, Сальников, Бердыев, Симдянкин».
— Конечно,— продолжает Иван Константинович,— мог и погибнуть. Бои на южных подступах к Сталинграду были жесточайшие. Помню, почти месяц сдерживали наступление немцев, а в середине августа на наши позиции пошли танки. Лезли они ошалело. Особенно тяжелыми были последние три дня перед окружением. Бои шли и днем и ночью, но мы свои позиции держали, хотя уже и не было сплошного фронта...
Слышим, пальба уже идет и за нашими флангами, и где-то сзади, а приказа отходить нет, да и связь со штабом полка оборвалась. В нашем взводе осталось всего несколько человек, а в роте чуть больше десятка...
Хоть и дорог каждый человек, но командир роты Максимов еще раз посылает на КП полка связного. А мы уже и не верим, дойдет ли. А если дойдет, то сумеет ли вернуться? Ушел он перед рассветом, в самое безопасное время. Война не война, а без сна не обойдешься, на рассвете сон всех валит. А уже наступил этот день. Для нас он тоже был таким же черным, только начался раньше. На город самолеты пошли во второй половине дня, а у нас все с утра закрутилось. Да так, что уже и не поймешь, то ли все тот день бесконечный продолжается, то ли ночь наступила.
Танки прорвались через наши позиции, а мы в одиночных окопах с их автоматчиками воюем. А потом началось там у вас это...
Иван Константинович обрывает рассказ, будто силится найти слова для объяснения того, что было в Сталинграде в этот день. И, видно не найдя их, обращается ко мне:
— Ну, да вы, сталинградцы, знаете, что такое двадцать третье августа сорок второго... Не поверите: нам, бойцам, страшно смотреть... Море огня... Черный дым во весь горизонт, даже солнце померкло...
Я задаю Ивану Константиновичу тот вопрос, который столько лет волновал меня.
— Скажите, написали бы вы свою записку, если бы в этот день не было такого страшного налета на наш город?
Шестовских озадаченно молчит.
— Как-то никогда не думал про это,— наконец отвечает он,— у нас тогда все в один узел связалось: и наши бои в окружении, и то, что там, под бомбами, в огне гибнет Сталинград. Помню, во время затишья, виднд, перед нойой атакой мы четверо собрались в одной траншее. Наш командир Максимов и мы, трое курсантов: Михаил Мясников, он был с Кубани, москвич Глухов и я. Глухова, кажется, звали Павлом, веселый такой парень. Здорово на скрипке играл. А вот Михаила хуже помню, знаю, что из кубанских казаков... Собрались и решили держаться друг друга и, конечно, стоять до последнего. Все молча глядим туда, в сторону города. Ведь у каждого где-то семья, а там сейчас гибнут чьи-то матери, братья, дети...
Говорить друг другу ничего не надо. Трое из нас коммунисты, а я — кандидат.
«Если что,— обращается к нам командир,— то живыми в плен не попадать...» Да мы и сами знаем. И стали мы писать, каждый — свое. На письма времени нет. Я свою записку в медальон вложил... Знаете, каждому бойцу на фронте такие давали, для адреса домашнего...
— Так медальон тоже в музее. Вместе с запиской выставлен.
— Да что вы? Хотя как бы та записка без него сохранилась. Вот теперь обязательно съезжу в Волгоград и погляжу. А то каждый год собираюсь, да служба моя беспокойная, все какие-то другие заботы...
Иван Константинович умолкает надолго, и я уже собираюсь напомнить ему, на чем оборвался его рассказ, но Шестовских продолжает:
— Продержались мы тогда до темноты. А ночью пробился к нам связной с приказом отходить. Никто не верил, что он придет, а паренек пробрался, Даже нам за себя стыдно стало, что не верили. Небольшого росточка такой, щупленький, а настоящий солдат был! Все фамилию его хочу вспомнить, да никак. На имена у меня память цепкая. Видно, не знал я ее.
На прорыв пошли ночью. Паренек впереди, он эту дорогу дважды на брюхе прополз. Мы за ним: и короткими перебежками, и ползком, пока нас не заметили. А как ударили из пулеметов и автоматов, пришлось подниматься и в открытую... Не всем тогда удалось вырваться. Мне и лейтенанту Максимову повезло, а паренька-связного с нами не оказалось. Наверное, сложил где-то там голову...
А я еще повоевал и в самом Сталинграде. После выхода из окружения держали фронт за Красноармейском, потом перебросили нас в Бекетовку, к Лапшину саду. Здесь бои сильные шли. И скоро я был тяжело ранен... Это уже случилось у дома отдыха «Горная поляна». Знаете такой? — И, не дожидаясь ответа, продолжал:— О, место огневое, такое же, как Мамаев курган. Там одна Лысая гора чего стоит— век не забуду.
Так вот, этот последний для меня бой за дом отдыха был таким же, как за ту станцию Тундутово. По нескольку раз из рук в руки переходили постройки.
Помню, поднялись мы в атаку через жидкий лесок прямо на немецкие окопы. Ну и полоснул меня очередью вражеский автоматчик. Так, сволочь, и прошил всего насквозь. Ему тоже, конечно, не поздоровилось. Да мне не легче. Больше уже не смог вернуться в армию.
Иван Константинович достал из кармана сигареты и закурил.
— После госпиталя вернулся домой, на Урал. В партию меня приняли уже здесь. С тех пор вся жизнь моя по партийной линии пошла. Сначала райком направил детишек учить в школе, потом сам учился в партшколе, дальше пришлось работать в райисполкоме, а вот теперь во второй раз избрали секретарем горкома.
...Где потерял я свой медальон, так точно и не знаю. Скорее всего когда выходили из окружения. Поползали мы тогда там на животах немало.
— Записку вашу передал в музей политработник,— рассказываю я то, что знаю из документов музея.— Он всю войну носил ее с собой, часто читал бойцам. Еще и после войны записка была с ним, и, как он пишет, «на примере павшего героя Сталинграда воспитывал молодых бойцов».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39