Его знают в Москве, он состоял в совете ветеранов, работал в каком-то НИИ, точно не могу сказать. Это тоже путь, чтобы выяснить что-то о нем.
Благодарю Вас за сведения о брате. Я чувствовала, что это именно так и было, как Вам рассказали. Спасибо сердечное за хлопоты и беспокойство. Как жаль мальчишек, что легли в землю, не повидав жизни! Ведь им было всего 19 лет! Сейчас моему сыну столько же, он служит в армии. Очень похож лицом на моего погибшего брата и назван в честь его, как бы его продолжение в жизни.
Выдастся возможность, напишите.
С уважением В. Саввина».
Так тогда и не состоялось уже было наметившееся знакомство с еще одним фронтовиком-сталинградцем.
Что этому помешало? Ни о чем плохом думать не хочется. Но в моей переписке с фронтовиками уже было несколько печальных случаев. Завязавшаяся ниточка знакомства вдруг обрывалась.
Помню, как еще в 60-е годы вдруг оборвалась переписка с героем одного из рассказов этой книги, Геннадием Афанасьевичем Унжаковым. Мы встречались с ним на Урале, он рассказал мне про тот бой с танками близ хутора Дубового, на Дону, за который его посмертно наградили орденом. А потом Геннадий Афанасьевич уехал в целинный совхоз, и связь наша оборвалась. Я писал письма, а ответа не было. Позвонил в райком партии, а мне сообщили:
— Умер механизатор-фронтовик... Еще ведь и не старый,— дрогнул на том конце провода женский голос.— Я недавно аннулировала его учетную карточку. Ему пятидесяти не было...
Меня тогда больно ударила эта смерть.
Оглушенный неожиданным известием, я сидел и думал: «...умирают фронтовики до срока... Задолго до своего срока... Вот она, война...» И вспомнились слова Геннадия Афанасьевича: «Война мне эта боком выходит».
То была горькая утрата в кругу моих знакомых фронтовиков. Война сидела в нем, мучительно «выходила боком», да так и утащила с собой...
А потом были другие печали. И чем дальше во времени мы уходили от войны, тем чаще рвется круг наших знакомых-фронтовиков.
Но вот почему не отозвался Николай Николаевич — не знаю. Хочется думать, что причина у него другая.
А переписка с Верой Михайловной продолжается. Перечитывая письма своих корреспондентов, я вдруг обнаружил, что Вера Михайловна в моей переписке чуть ли не единственная фронтовичка, которая представляет, может быть, самую трудную профессию на фронте — медсестры. Обнаружил я и другое: мы чаще и охотнее пишем о ратных подвигах самой армии, солдатах и офицерах, а вот о тех, кго эту армию подпирал и поддерживал, обеспечивал ей боевой успех, забываем. И я попросил мою землячку вспомнить «ее войну» и рассказать о ней. И вот письмо от Веры Михайловны.
«Давно собиралась Вам написать о том страшном, что случилось в нашей жизни, да все никак в себя не приду.
1 мая 1976 года, в день всенародной радости и ликования, на нашу семью обрушилась все та же проклятая недобитая война. В соседнем дворе, куда, сопровождая товарища с больной ногой, зашел мой сын, взорвалась граната. Ее нашел один подросток, принес во двор и решил разобрать...
Погибли трое, оказавшиеся близко. В том числе и наш Сережа. Ему было 16 лет, Боре— 17, Мише— 18.
Как видите, Владимир Николаевич, для мальчишек Сталинграда война еще гремит. Сколько их, бедных, погибло от неуемного ребячьего любопытства, от желания прикоснуться к нашему героическому прошлому, о котр-ром мы твердим им с пеленок и которому они завидуют белой завистью.
...Когда я смогла собрать свои мысли после этого кошмара, мне стало стыдно перед детьми — мы не смогли их уберечь, успокоились, что когда-то победили. А на поверку оказалось, что война окончилась только для нас, взрослых...
Я прошу Вас, продолжите книгу о сталинградских мальчишках, они стоят того, чтобы продлить их короткие жизни в книгах, стихах, песнях. Здесь ведь они гибнут ежегодно и до сих пор!
Гибель сына зачеркнула все мои заслуги в прошлой войне... Я чувствую только свою вину... Что-то мы не сделали, и, может быть, от этого победа наша была неполной... если мы и теперь еще теряем детей своих от ее смертоносных остатков.
Поэтому я сейчас не могу выполнить Вашу просьбу — написать о «моей войне». Она меня убила в... 1976 году вместе с сыном, одной гранатой. Лучше бы меня одну! А им бы жить, как мы этого хотели в сорок пятом.
Пишите. Ваша Саввина.
20.9.1977 ГА
Писать я не мог. Война пришла и в мой дом. Когда я заканчивал повесть о мальчишках Сталинграда сорок второго и сорок третьего годов, то думал, что война осталась там, далеко, в моей юности, а она ворвалась с этим страшным письмом Веры Михайловны в осень семьдесят седьмого и заморозила все.
Смог ответить Вере Михайловне только через несколько месяцев,,,
А Николая Николаевича мне все же удалось разыскать, хотя и на короткое время. Я много раз набирал номер его вильнюсского квартирного телефона, и однажды мне ответил сам Платицин. Я так обрадовался его голосу, тому, что он жив и здоров, что долго у нас разговор не двигался дальше слов: «Это Вы, Николай Николаевич?» — «Да, я» — «Вы, Платицин...»
И все же я узнал, что участие Веры Михайловны в судьбе этого человека возымело свое действие. По тому письму, которое она отослала в Министерство обороны, было начато расследование. Николая Николаевича приглашали на беседы, в архивах найдены наградные представления, как он сказал, «вплоть до звания Героя», а главное, нашлись его фронтовые товарищи и командиры, которые подтверждали его подвиг в Сталинграде.
— Но дело что-то застопорилось,— упавшим голосом закончил рассказ Николай Николаевич.— Человек, который вел мое дело, ушел на пенсию, его передали кому-то новому.
Мы договорились, что Платицин «в очередной свой приезд в Москву» (он действительно наезжает сюда ежегодно и живет месяц-два) привезет «документы» и мы возобновим поиск. Но Николай Николаевич не объявлялся, а мои звонки в Вильнюс пока ничего не дали. Опять молчание. На сколько?
Но я все же верю, что его история благополучно разрешится. Так уже было с моими корреспондентами. Главное, человек жив.
1975—1978
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Все, кто побывал на войне, рассказывают о ней по-своему. По-своему вспоминают они и о Дне Победы, потому что у каждого он был свой, так же, как и своя война. И все же в этом светлом и горьком дне, которого столькие не дождались, было и общее, рвавшееся сквозь радость и слезы.
— Кончилась! Кончилась! Кончилась война...
А наш сосед Егорыч, вернувшийся за год до этого дня с войны без ноги и работавший на автобазе слесарем, ошалело кричал:
— Шабаш! Сдохла! Сдохла, проклятущая! Добили мы ее в Германии. Д-о-о-би-и-ли-и...—- и грохал в пол деревяшкой и растирал слезы по щеке темной негнущейся пятерней.
Все ждали, что война кончится со дня на день, надеялись, это произойдет с падением Берлина, а она все шла и шла, и когда рано утром 9 мая объявили о Победе, великая эта весть была и ошеломляющей, и неожиданной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39