— прервал Шурку Семен Петрович.
— Ну на время, пока он исправится...— Не моргнув, ответил Шурка.— Ведь его ни из комсомола, ни из бригады выгонять нельзя. Это все понимают... Вы посмотрите на него! За эту ночь от Митьки половина осталась...
Во время этих слов впервые Семен Петрович невольно улыбнулся, эта улыбка на мгновение высветила в нем того привычного нам человека, не злого, как я всегда думал, доброго и всепонимающего, каким знали раньше. Лицо Семена Петровича стало опять непроницаемо суровым.
Выступали другие ребята. Они наперебой клеймили вора и расхитителя, но когда Семен Петрович, согласно кивая головой, спрашивал, как они предлагают наказать, говорили приблизительно то же, что и Шурка: «Конечно, Митька заслуживает сурового наказания. Но его не надо выгонять из бригады и из комсомола. Пропадет парень'»
— Мы вот что, добрые люди, должны понять.— Почти каждый раз вмешивался старик Будьласков.— Он же, Митька, будь ласков, впервой соскользнул на эту трудную дорожку. Ему ж еще и в армию надо, чтоб защищать...
При упоминании об армии особенно нервничал Семен Петрович. Нетерпеливо поднимал руку над столом, останавливая старика, и, нагнувшись к кладовщице тетке Феньке, которая вела протокол, говорил:
— Это, Феня, запиши обязательно. Товарищи просят учесть, что позорный случай с Пустоваловым произошел впервые.
Тетка Фенька умела «составлять бумаги», и ее председатель заставил быть секретарем. Она писала быстро, часто слюнявя свой химический карандаш, так же она ловко управлялась в кладовой, когда вела свои ведомости, выписывала накладные и квитанции на продукты и товары.
После очередной реплики Будьласкова тетка Фенька стукнула карандашом по столу и сказала:
— Мы еще должны определить, зачем и для кого украл Митька то зерно.— И добавила: — Я уже записала это в протокол.
И сразу за нею поднялась наша кашеварка Оля и потребовала от всех «войти в семейное положение Митьки Пустовалова».
— Вы же все видите,— почти закричала она,— его мать не пришла сюда. А она виновата больше, чем он...
Тут Митька впервые отозвался:
— Мать ни при чем. Я виноват сам...
И его сразу поддержал уполномоченный:
— Правильно понимаешь свою вину, Пустовалов. У нас есть лозунг. Сын за отца не отвечает, и наоборот,
Говорили и другие, нам казалось, что все будет по-нашему, Митька останется с нами и будет искупать свою вину в бригаде ударным трудом.
— Ломать судьбу парня не следует,— заключил председатель.— У него еще целая жизнь впереди. Война ведь когда-нибудь все равно кончится, и всем нам жить и в глаза друг дружке глядеть. Так что мы должны по справедливости все это дело порешить. Конечно, правильно говорит уполномоченный, Семен Петрович, наш долг научить на этом примере других... Но нужно и по справедливости... Митьке идти в армию.
Мне хотелось еще раз увидеть на лице Семена Петровича ту улыбку* понимающую и добрую, но ее не было. Сейчас уполномоченному не понравились слова нашего председателя, и он старается сбить его вопросами и все время велит тетке Феньке вносить их в протокол.
— А разве в армии нашей воры нужны? — перебил он председателя.
— Я и говорю: по справедливости,— стоял на своем Николай Иванович.— Его отец тоже в этой армии и тоже бьет немецко-фашистских захватчиков. Чего ж сразу так-то?..
В этой перепалке мы, конечно, сразу приняли сторону председателя и стали требовать голосования.
На голосование поставили два предложения. Первое — вынести Пустовалову строгий выговор с предупреждением, и второе — исключить его из комсомола.
Но поднялся Семен Петрович и опять задал вопрос:
— Скажите, а может ли быть в рядах комсомола вор?
Все сразу умолкли, и его жесткий, с железным звоном голос, про который мы не знали раньше, надолго повис над полевым станом.
Первым опомнился Шурка:
— Да он никакой не вор... Он это... Он ошибся...
— Позвольте,— прервал его Семен Петрович. И его голос зазвучал еще звонче.— Он украл двадцать четыре килограмма семенного зерна. Это что? Игрушки? Есть акт, который подписали сторож и сам Пустовалов. Это документ! А вы говорите — не вор. Акт передан в районную милицию, и теперь, наверное, делом Пустовалова занимается прокурор.
Дальше шли слова о хлебе, который должен был вырасти из украденных семян, о фронте, который ждет этот хлеб, и о том, что сейчас, в наше грозное время, никто не имеет права распускаться.
— Никто! — на высокой ноте заключил он.— Только железной дисциплиной и высокой сознательностью мы можем победить врага. И оценка преступления Пусто-валова должна показать вашу зрелость.
После этих слов, которые он, словно гвозди, взмахом руки вколачивал в нас, говорить было трудно. Однако мы не были из робкого десятка и говорили.
Я сказал о том, что у нас есть свой суд, суд его друзей и товарищей, и он для Митьки, может, еще страшнее, чем суд государственный. К тому же, как и Шурка, напирал на то, что Нустовалов все осознал и понял свой поступок и раскаивается.
— Ты понял? Понял?
И когда Митька поднял на меня полные боли и слез глаза, я испугался и за него ответил:
— Он понял! Вы же видите, он понял...
Помню, как вздрагивала и кивала в знак согласия голова старика Будьласкова и как светились влажные глаза, когда мы отвергли предложение уполномоченного исключить нашего товарища из комсомола и проголосовали за строгий выговор.
— Наказывать человека все скорые, а понять...— начал Будьласков и, задохнувшись от волнения, умолк.
Все мы ждали такого же одобрения и радости и от председателя, и никто из нас не обращал внимания на Семена Петровича, вдруг помрачневшего и потерявшего всякий интерес к тому, что здесь происходит. Председатель тоже не разделял нашего радостного настроения. Он испуганно глядел на потерянное лицо уполномоченного и растерянно шептал:
— А может, Степан Петрович, все обойдется... Там ведь тоже люди.
Но Семен Петрович, уже овладев собой, поднялся из-за стола и веско произнес:
— Такую организацию надо распустить!
Николай Иванович вновь растерянно пожал плечами и ответил:
— Демократия.
— Какая, к черту, демократия, мальчишки, щенки...— Он запнулся.— Ничего. Райком исключит. Не захотели своею властью, так теперь...— И вдруг с непонятной нам болью добавил: — Его ведь судить должны. И никакие здесь ваши «взять на поруки» не помогут. Много на себя берете.
— А это уж ты, Семен Петрович, извини. Дюже круто берешь. Охолонь,— поднялся Будьласков и угрожающе двинулся в своих обрезанных кирзах на уполномоченного.
Мы впервые видели старика в гневе. Он покраснел, весь напрягся, будто перед прыжком, и его худой старческий подбородок воинственно нацелился в грудь Семена Петровича.
Тот испуганно отступил от него, но, видно устыдившись своей неожиданной робости, закричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Ну на время, пока он исправится...— Не моргнув, ответил Шурка.— Ведь его ни из комсомола, ни из бригады выгонять нельзя. Это все понимают... Вы посмотрите на него! За эту ночь от Митьки половина осталась...
Во время этих слов впервые Семен Петрович невольно улыбнулся, эта улыбка на мгновение высветила в нем того привычного нам человека, не злого, как я всегда думал, доброго и всепонимающего, каким знали раньше. Лицо Семена Петровича стало опять непроницаемо суровым.
Выступали другие ребята. Они наперебой клеймили вора и расхитителя, но когда Семен Петрович, согласно кивая головой, спрашивал, как они предлагают наказать, говорили приблизительно то же, что и Шурка: «Конечно, Митька заслуживает сурового наказания. Но его не надо выгонять из бригады и из комсомола. Пропадет парень'»
— Мы вот что, добрые люди, должны понять.— Почти каждый раз вмешивался старик Будьласков.— Он же, Митька, будь ласков, впервой соскользнул на эту трудную дорожку. Ему ж еще и в армию надо, чтоб защищать...
При упоминании об армии особенно нервничал Семен Петрович. Нетерпеливо поднимал руку над столом, останавливая старика, и, нагнувшись к кладовщице тетке Феньке, которая вела протокол, говорил:
— Это, Феня, запиши обязательно. Товарищи просят учесть, что позорный случай с Пустоваловым произошел впервые.
Тетка Фенька умела «составлять бумаги», и ее председатель заставил быть секретарем. Она писала быстро, часто слюнявя свой химический карандаш, так же она ловко управлялась в кладовой, когда вела свои ведомости, выписывала накладные и квитанции на продукты и товары.
После очередной реплики Будьласкова тетка Фенька стукнула карандашом по столу и сказала:
— Мы еще должны определить, зачем и для кого украл Митька то зерно.— И добавила: — Я уже записала это в протокол.
И сразу за нею поднялась наша кашеварка Оля и потребовала от всех «войти в семейное положение Митьки Пустовалова».
— Вы же все видите,— почти закричала она,— его мать не пришла сюда. А она виновата больше, чем он...
Тут Митька впервые отозвался:
— Мать ни при чем. Я виноват сам...
И его сразу поддержал уполномоченный:
— Правильно понимаешь свою вину, Пустовалов. У нас есть лозунг. Сын за отца не отвечает, и наоборот,
Говорили и другие, нам казалось, что все будет по-нашему, Митька останется с нами и будет искупать свою вину в бригаде ударным трудом.
— Ломать судьбу парня не следует,— заключил председатель.— У него еще целая жизнь впереди. Война ведь когда-нибудь все равно кончится, и всем нам жить и в глаза друг дружке глядеть. Так что мы должны по справедливости все это дело порешить. Конечно, правильно говорит уполномоченный, Семен Петрович, наш долг научить на этом примере других... Но нужно и по справедливости... Митьке идти в армию.
Мне хотелось еще раз увидеть на лице Семена Петровича ту улыбку* понимающую и добрую, но ее не было. Сейчас уполномоченному не понравились слова нашего председателя, и он старается сбить его вопросами и все время велит тетке Феньке вносить их в протокол.
— А разве в армии нашей воры нужны? — перебил он председателя.
— Я и говорю: по справедливости,— стоял на своем Николай Иванович.— Его отец тоже в этой армии и тоже бьет немецко-фашистских захватчиков. Чего ж сразу так-то?..
В этой перепалке мы, конечно, сразу приняли сторону председателя и стали требовать голосования.
На голосование поставили два предложения. Первое — вынести Пустовалову строгий выговор с предупреждением, и второе — исключить его из комсомола.
Но поднялся Семен Петрович и опять задал вопрос:
— Скажите, а может ли быть в рядах комсомола вор?
Все сразу умолкли, и его жесткий, с железным звоном голос, про который мы не знали раньше, надолго повис над полевым станом.
Первым опомнился Шурка:
— Да он никакой не вор... Он это... Он ошибся...
— Позвольте,— прервал его Семен Петрович. И его голос зазвучал еще звонче.— Он украл двадцать четыре килограмма семенного зерна. Это что? Игрушки? Есть акт, который подписали сторож и сам Пустовалов. Это документ! А вы говорите — не вор. Акт передан в районную милицию, и теперь, наверное, делом Пустовалова занимается прокурор.
Дальше шли слова о хлебе, который должен был вырасти из украденных семян, о фронте, который ждет этот хлеб, и о том, что сейчас, в наше грозное время, никто не имеет права распускаться.
— Никто! — на высокой ноте заключил он.— Только железной дисциплиной и высокой сознательностью мы можем победить врага. И оценка преступления Пусто-валова должна показать вашу зрелость.
После этих слов, которые он, словно гвозди, взмахом руки вколачивал в нас, говорить было трудно. Однако мы не были из робкого десятка и говорили.
Я сказал о том, что у нас есть свой суд, суд его друзей и товарищей, и он для Митьки, может, еще страшнее, чем суд государственный. К тому же, как и Шурка, напирал на то, что Нустовалов все осознал и понял свой поступок и раскаивается.
— Ты понял? Понял?
И когда Митька поднял на меня полные боли и слез глаза, я испугался и за него ответил:
— Он понял! Вы же видите, он понял...
Помню, как вздрагивала и кивала в знак согласия голова старика Будьласкова и как светились влажные глаза, когда мы отвергли предложение уполномоченного исключить нашего товарища из комсомола и проголосовали за строгий выговор.
— Наказывать человека все скорые, а понять...— начал Будьласков и, задохнувшись от волнения, умолк.
Все мы ждали такого же одобрения и радости и от председателя, и никто из нас не обращал внимания на Семена Петровича, вдруг помрачневшего и потерявшего всякий интерес к тому, что здесь происходит. Председатель тоже не разделял нашего радостного настроения. Он испуганно глядел на потерянное лицо уполномоченного и растерянно шептал:
— А может, Степан Петрович, все обойдется... Там ведь тоже люди.
Но Семен Петрович, уже овладев собой, поднялся из-за стола и веско произнес:
— Такую организацию надо распустить!
Николай Иванович вновь растерянно пожал плечами и ответил:
— Демократия.
— Какая, к черту, демократия, мальчишки, щенки...— Он запнулся.— Ничего. Райком исключит. Не захотели своею властью, так теперь...— И вдруг с непонятной нам болью добавил: — Его ведь судить должны. И никакие здесь ваши «взять на поруки» не помогут. Много на себя берете.
— А это уж ты, Семен Петрович, извини. Дюже круто берешь. Охолонь,— поднялся Будьласков и угрожающе двинулся в своих обрезанных кирзах на уполномоченного.
Мы впервые видели старика в гневе. Он покраснел, весь напрягся, будто перед прыжком, и его худой старческий подбородок воинственно нацелился в грудь Семена Петровича.
Тот испуганно отступил от него, но, видно устыдившись своей неожиданной робости, закричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39