За исключением суровой повести Владимира Богомолова «Иван», об этих мальчишках писали, как правило, романтические и даже слишком романтические вещи, писали их люди, которые сами были далеко от фронта. А ведь это несовместимо: война и дети. И не идет у меня из памяти один такой сын полка. В Венгрии наша батарея поддерживала пехоту, и вдруг на наблюдательный пункт гроза грозой является командир стрелкового полка, а в свите офицеров, трепетавших вокруг,— маленький, будто игрушечный, солдатик в новом, перешитом по нему обмундировании, в сапожках по ноге, с большой серебряной медалью «За отвагу» на груди — самый воинственный из всех. А потом, когда шел бой за полотно железной дороги, опять я увидел его: сжавшись, как спят озябшие дети, лежал он на этой стороне насыпи, такой маленький, а рядом — мелкая воронка от взрыва гранаты.
Горю и бедам на войне нет края и не измерить, какое горе горше. Но в первую мировую войну из всех убитых, погибших мирные жители составляли 13 процентов. Во вторую мировую войну — почти 70 процентов. Семьдесят процентов из пятидесяти миллионов, унесенных войной. И это те потери, которые не считают в бою: они ведь не решают исхода сражения, потому до поры до времени чаще всего— безвестны. «Потянулись разбитые и сгоревшие вагоны. Я выскочил на насыпь, а мама бежала внизу, и меня сразу обдало тем сладковатым трупным запахом, от которого я уже стал отвыкать Между шпалами лежала рассыпанная пшеница, она уже почернела и проросла. У колеса разбитого вагона насыпан целый ворох. Я расковырял ботинком корку изопревшего, сросшегося зерна, под ней хорошая, сухая пшеница. Стал набивать ею карманы, забыв, что под мышкой у меня свернутый мешок. Мешок выпал, и я, нагнувшись, чтобы поднять его, вдруг увидел мертвую женщину. Она лежала между рельсами — на боку, спиной ко мне. Цветное летнее платье уже истлело на черном плече. Я отшатнулся и увидел девочку, тоже мертвую: она лежала, обхватив голову черными, как уголь, руками Это была не девочка, а какое-то обуглившееся деревце, и я смог определить, что это человек, только по волосам да клочкам одежды, которую шевелил ветер.
Подхватил мешок и прочь с насыпи. Бегу за мамой, а перед глазами— на мертвом, чугунном теле живые клочки цветного платья Платье у девочки из того же материала, что и у женщины. Значит, это ее дочка».
Это из повести Владимира Еременко «Дождаться утра». Он посвятил ее своим сверстникам — «мальчишкам Сталинграда». В сущности, все его повести и рассказы, собранные в этой книге,— о той поре, о великой всенародной трагедии и о величии духа, о том, что время это оставило в жизни людей. И хотя в повести «Дождаться утра» подростка зовут Андрей, это не выдуманная чья-то жизнь, а своя, рассказанная с точными подробностями, которые не могли уйти из памяти.
Итак, сначала на войну забрали отца. Потом — страшное известие по радио: под Харьковом пропало без вести 70 тысяч наших войск. В дальнейшем, когда немецкие армии двинутся на Дон, на Сталинград, станет ясно, что в ходе всей войны означало то наше несчастное наступление на ларьков, на изготовившегося противника. «Анализируя причины неудачи Харьковской операции, нетрудно понять, что основная причина поражения войск юго-западного направления кроется в недооценке серьезной опасности, которую таило в себе юго-западное стратегическое направление, где не были сосредоточены необходимые резервы Ставки,— пишет маршал Г. К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления».— Если бы на оперативных тыловых рубежах юго-западного направления стояло несколько резервных армий Ставки, тогда бы не случилось катастрофы с войсками юго-западного направления летом 1942 года».
Но тринадцатилетний подросток не может знать о том, какие споры шли в Ставке Верховного командования весной 1942 года, почему больше всего опасались наступления немцев на московском направлении и туда (возражал против этого Г. К. Жуков) стягивали основные резервы, с какой целью и по чьему настоянию предпринималась так называемая частная наступательная операция под Харьковом. Там, под Харьковом,— его старший брат, и вот по радио эта страшная цифра: семьдесят тысяч пропавших без вести. Он пытается представить себе: «Такая массища людей... Кинотеатр «Комсомолец» вмещает 700 человек. Когда мы выходим из него, заполняется вся улица. Если люди выйдут из десяти кинотеатров, это будет только семь тысяч».
Тем-то и жизненна эта книга, что взгляд из дней нынешних, из неведомого в ту пору будущего, не подменяет в ней представлений тех дней. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье» — это не абсолютная истина. У нас были такие книги, книги, написанные «на расстоянье»: авторы их, правда, носили военную форму, повышались в воинских званиях, но войну все же видели с определенного расстояния. И это чувствуется: обобщенные картины, масштабы, массы, где одному человеку, одному-единственному характеру как-то негде и проявить себя, неразличим он в массе, а в литературе единственный масштаб, которым можно измерить любое событие, это человек. Только через него, через его психологию понятны становятся и события, и время.
Принято считать, что еще придут поколения, которые из исторического далека расскажут о Великой Отечественной войне. Обогащенные новыми знаниями и представлениями, они с этого расстояния увидят во всем объеме то «большое», что из глубины события было «не увидать». И в подтверждение, конечно, упоминается Лев Толстой, «Война и мир», хотя главное, о чем рассказано в этом великом романе — даже многие характеры уже намечены,— ощутимо в «Севастопольских рассказах», и увидено это было там, на бастионах Севастополя. Все же будем надеяться, что придут, расскажут. Хорошо бы. Однако лик войны знает тот, кто был с ней «лицом к лицу», и знание это бесцейво. И бесценны те подробности, которые вместе с людьми уносит время и унесло бы бесследно, если бы их не закрепляли в книгах.
Вот, казалось бы, необъяснимая странность человеческой психологии, отмеченная точно и как бы в некотором удивлении: «В нашем городе оставались эвакуированные с Украины, из Белоруссии, Ростова, Краснодара, Ставрополя... Они уходили от войны, но, дойдя до Волги, почему-то не захотели идти дальше». За этим многое стоит и есть тому глубокое объяснение. Не так ли и армия, столько отдававшая почти без боя, стала на последних метрах у самой Волги и выстояла, и победила.
Только очевидец, сам переживший все, может так последовательно, так безыскусственно рассказать, как меняются представления людей, как первая, малая беда кажется непереносимой, а потом хватает сил вынести такое, что и не снилось.
«— Надень на себя все лучшее,— сказала моей матери толстая тетя Настя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Горю и бедам на войне нет края и не измерить, какое горе горше. Но в первую мировую войну из всех убитых, погибших мирные жители составляли 13 процентов. Во вторую мировую войну — почти 70 процентов. Семьдесят процентов из пятидесяти миллионов, унесенных войной. И это те потери, которые не считают в бою: они ведь не решают исхода сражения, потому до поры до времени чаще всего— безвестны. «Потянулись разбитые и сгоревшие вагоны. Я выскочил на насыпь, а мама бежала внизу, и меня сразу обдало тем сладковатым трупным запахом, от которого я уже стал отвыкать Между шпалами лежала рассыпанная пшеница, она уже почернела и проросла. У колеса разбитого вагона насыпан целый ворох. Я расковырял ботинком корку изопревшего, сросшегося зерна, под ней хорошая, сухая пшеница. Стал набивать ею карманы, забыв, что под мышкой у меня свернутый мешок. Мешок выпал, и я, нагнувшись, чтобы поднять его, вдруг увидел мертвую женщину. Она лежала между рельсами — на боку, спиной ко мне. Цветное летнее платье уже истлело на черном плече. Я отшатнулся и увидел девочку, тоже мертвую: она лежала, обхватив голову черными, как уголь, руками Это была не девочка, а какое-то обуглившееся деревце, и я смог определить, что это человек, только по волосам да клочкам одежды, которую шевелил ветер.
Подхватил мешок и прочь с насыпи. Бегу за мамой, а перед глазами— на мертвом, чугунном теле живые клочки цветного платья Платье у девочки из того же материала, что и у женщины. Значит, это ее дочка».
Это из повести Владимира Еременко «Дождаться утра». Он посвятил ее своим сверстникам — «мальчишкам Сталинграда». В сущности, все его повести и рассказы, собранные в этой книге,— о той поре, о великой всенародной трагедии и о величии духа, о том, что время это оставило в жизни людей. И хотя в повести «Дождаться утра» подростка зовут Андрей, это не выдуманная чья-то жизнь, а своя, рассказанная с точными подробностями, которые не могли уйти из памяти.
Итак, сначала на войну забрали отца. Потом — страшное известие по радио: под Харьковом пропало без вести 70 тысяч наших войск. В дальнейшем, когда немецкие армии двинутся на Дон, на Сталинград, станет ясно, что в ходе всей войны означало то наше несчастное наступление на ларьков, на изготовившегося противника. «Анализируя причины неудачи Харьковской операции, нетрудно понять, что основная причина поражения войск юго-западного направления кроется в недооценке серьезной опасности, которую таило в себе юго-западное стратегическое направление, где не были сосредоточены необходимые резервы Ставки,— пишет маршал Г. К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления».— Если бы на оперативных тыловых рубежах юго-западного направления стояло несколько резервных армий Ставки, тогда бы не случилось катастрофы с войсками юго-западного направления летом 1942 года».
Но тринадцатилетний подросток не может знать о том, какие споры шли в Ставке Верховного командования весной 1942 года, почему больше всего опасались наступления немцев на московском направлении и туда (возражал против этого Г. К. Жуков) стягивали основные резервы, с какой целью и по чьему настоянию предпринималась так называемая частная наступательная операция под Харьковом. Там, под Харьковом,— его старший брат, и вот по радио эта страшная цифра: семьдесят тысяч пропавших без вести. Он пытается представить себе: «Такая массища людей... Кинотеатр «Комсомолец» вмещает 700 человек. Когда мы выходим из него, заполняется вся улица. Если люди выйдут из десяти кинотеатров, это будет только семь тысяч».
Тем-то и жизненна эта книга, что взгляд из дней нынешних, из неведомого в ту пору будущего, не подменяет в ней представлений тех дней. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье» — это не абсолютная истина. У нас были такие книги, книги, написанные «на расстоянье»: авторы их, правда, носили военную форму, повышались в воинских званиях, но войну все же видели с определенного расстояния. И это чувствуется: обобщенные картины, масштабы, массы, где одному человеку, одному-единственному характеру как-то негде и проявить себя, неразличим он в массе, а в литературе единственный масштаб, которым можно измерить любое событие, это человек. Только через него, через его психологию понятны становятся и события, и время.
Принято считать, что еще придут поколения, которые из исторического далека расскажут о Великой Отечественной войне. Обогащенные новыми знаниями и представлениями, они с этого расстояния увидят во всем объеме то «большое», что из глубины события было «не увидать». И в подтверждение, конечно, упоминается Лев Толстой, «Война и мир», хотя главное, о чем рассказано в этом великом романе — даже многие характеры уже намечены,— ощутимо в «Севастопольских рассказах», и увидено это было там, на бастионах Севастополя. Все же будем надеяться, что придут, расскажут. Хорошо бы. Однако лик войны знает тот, кто был с ней «лицом к лицу», и знание это бесцейво. И бесценны те подробности, которые вместе с людьми уносит время и унесло бы бесследно, если бы их не закрепляли в книгах.
Вот, казалось бы, необъяснимая странность человеческой психологии, отмеченная точно и как бы в некотором удивлении: «В нашем городе оставались эвакуированные с Украины, из Белоруссии, Ростова, Краснодара, Ставрополя... Они уходили от войны, но, дойдя до Волги, почему-то не захотели идти дальше». За этим многое стоит и есть тому глубокое объяснение. Не так ли и армия, столько отдававшая почти без боя, стала на последних метрах у самой Волги и выстояла, и победила.
Только очевидец, сам переживший все, может так последовательно, так безыскусственно рассказать, как меняются представления людей, как первая, малая беда кажется непереносимой, а потом хватает сил вынести такое, что и не снилось.
«— Надень на себя все лучшее,— сказала моей матери толстая тетя Настя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39