Вместе войну начинали, вместе бедовали в лагере. К нам вот приехал, будет шоферить.
— Откуда ж богатырь такой?
— Волгарь я,—ответил Демид, усмехаясь и тоже с интересом оглядывая вошедшую.— Сталинградский.
— Вон как! Ну-у... Почти земляк! — обрадовалась Степанида Ивановна.— Саратовская я, только уехала почти девчонкой. Не бывал в Саратове-то?
— Не доводилось.
— Волгарь, басище-то! Почище онисимовского, а, Серей Николаевич? Рада земляку, рада.
С приходом Степаниды Ивановны в доме стало как-то есно, шумно и весело. Бодрая, говорливая, с грубоватым олосом и манерами, она сразу же понравилась Демиду, и ам он, видел, понравился ей. Было в них двоих что-то об-ее, роднящее: то ли гордая независимость, уверенность себе, то ли непринужденная разухабистость. Она по-хо-яйски завладела разговором. Говорили больше о завод-ких, о поселковых делах, Демиду не известных, чуждых, о он внимательно прислушивался, стараясь сообразить, что к чему, побольше узнать и сориентироваться в новой для него обстановке, в которой предстояло жить. Разобраться в чужом разговоре было сложно; он понял лишь, что директор завода «крут, крут», как сказала о своем «Ониси-ме» Степанида Ивановна, и что с Левенковым у него не все ладно. Вот это хуже, не стал бы он, не доверяя своему инженеру, самолично копаться в Демидовой прошлом. Заводишко-то с гулькин нос, каждый человек на виду.
Разговору этому не было бы конца, но Степанида Ивановна прервала себя на полуслове, рубанув ладонью воздух,— хватит, дескать, жевать пережеванное — и уперлась в Демида нетвердым взглядом.
— Ну, что примолк, служивый? Расскажи нам чего-нибудь. Мы, бабы, ох как любим послушать про страсти господни!
— Этого добра насмотрелся,— усмехнулся Демид.— Только говорить долго.— Он знал, что рассказывать придется— такая уж обязанность каждого вернувшегося с войны— и прикидывал в уме: о чем.
— Ты не досказал, как вырвался от бауэрши,— напомнил Левенков и пояснил женщинам: — Это когда он второй раз попал в плен и работал в Германии у помещицы. Сгоряча кинулся на управляющего, так?
— Было такое дело, точно. А вырвался как? Да все ноги, Сергей Николаевич, ноги. И повезло: ночью то ли наши, то ли английские летчики устроили-фейерверк на соседнем военном заводе. Переполох, суматоха... Товарищ взломал зймок, и дали мы тягу. Удрать-то удрали, а дальше что? Германия, самое логово,— куда денешься? По ночам холод собачий, есть нечего, кругом—чужие. В общем, хоть ложись и подыхай. Не помню — со счета сбился — сколько дней рыскали, как волки загнанные, по земле немецкой. По ночам все. А днем солнышко пригревало, можно было соснуть под кустом. Ночью бы околели, только ходьбой и согревались. Истощали до предела. Картошку начали садить, вот мы и выгребали из земли, из всего этого... Ну, да не за столом об этом, аппетит испорчу.— Демид помолчал и сказал сердито: — Свобода, она сытому хороша, а голодному одна свобода — подыхать. Вот и выбирай, что лучше. Такие дела... Короче, однажды наткнулись на колонну пленных. Свеженькие все, еще не истощенные. Глядим из-за куста — наши, славяне. Хоть ты плачь. И к ним хочется, и лезть в неволю — каково? А деваться некуда: все равно, бы нас где-нибудь да схватили, и тогда — стенка. В общем, хоть так пропадай, хоть вместе — за колючку. В глазах помутилось — то ли от голода, то ли от злости за свою беспомощность. А они проходят, колонна длинная... И решились мы. Пропадать, так хоть среди своих. Пускай хуже будет, пускай черт-те что, только не одним. Да и чего это сразу — пропадать? Кто знает, как сложится, может, поближе к фронту отправят, может, еще что. Два раза ведь сумел убежать, подвернется случай, смогу и третий.
Только не тут, не в логове ихнем. Ну, значит, улучили момент и нырнули в колонну. На своей-то земле у конвоиров бдительность не та... Потом назвались чужими именами — так, первыми попавшимися. Я — Иваном Дерюгиным (был такой в нашем батальоне, погиб), и до конца войны просидели на лагерной похлебке. Такие дела вот. Что, не весело? Это точно, веселого мало. Вдобавок еще три недели пробыл у союзничков — лагерь наш в их зоне оказался.
Демид умел и любил рассказывать. Обладая врожденным артистизмом и хорошо отдавая себе отчет в этом, он всегда немного подыгрывал, увлекался своей игрой, но не настолько, чтобы не следить за слушателями. Он знал, когда надо скрипнуть зубами, выпучить глаза или лукаво прищуриться, загудеть раскатистым басом или перейти на шепот — и все это получалось натурально, само собой, без каких бы то ни было усилий с его стороны. Говорил он с остановками, зачастую отрывисто, не договаривая начатого, но все равно выходило складно и увлекательно.
Ему давно хотелось курить, да и с Левенковым пора было поговорить всерьез, о деле.
— Покурим, Сергей Николаевич.
Левенков махнул было рукой, дескать, кури за столом, но, перехватив Демидов взгляд, согласился:
— Пошли.
— Эй-ей, земляк,— оживилась Степанида Ивановна,— ты чтр ж это убегаешь! А дальше как?
— Дальше все обычно. Пришли наши... И вот он я! Демид с Левенковым вышли во двор, а женщины остались в доме. Им тоже нашлось о чем поговорить.
Время было не позднее, а на дворе стояла настоящая ночь: черно и тихо, только у конюшни под широкой жестяной тарелкой-абажуром на столбе покачивалась электролампочка да за домом перешептывались сосны о чем-то потаенном и безрадостном.
Демид сидел на лавочке и курил свою неизменную «звездочку», Левенков пристроился рядом, у самого квадрата оконного света, похожего на большой белый лист бумаги на черной земле. Оба они безотчетно глядели на этот квадрат и молчали — то ли оглушенные пронзительной свежестью осеннего вечера сразу после застолья, то ли от предчувствия нелегкого разговора. Во всяком случае, Де-
мид знал, что разговор будет тяжелым, и не находил слов.
— Ну так что, Демид, отдохнешь немного или сразу за баранку? — заговорил Левенков.— Торопиться в общем-то некуда...
Было видно, что ему неловко с первого же дня запрягать в работу фронтового товарища и вместе с тем хочется поскорее запустить в дело простаивавшую машину.
— Да я хоть завтра.
— Вот и добро. Возьмешь ЗИСа, машина еще крепкая, послужит. Завтра с утра пойдем в контору, представлю тебя нашему начальнику, и оформляйся.
— Оформляйся...— Демид вздохнул прерывисто, сплюнул прилипшую к губе табачину и выпалил одним духом: — Без документов я!
— Не понял...
— Без документов, говорю.
— Что, потерял? Украли? Впрочем, беда это небольшая, оформим на постоянную работу, когда получишь. Нашему заводу, в порядке исключения, разрешено принимать сезонных рабочих без особых формальностей. Берем из соседних деревень по справкам, так что...
— Не то, Сергей Николаевич, не то!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Откуда ж богатырь такой?
— Волгарь я,—ответил Демид, усмехаясь и тоже с интересом оглядывая вошедшую.— Сталинградский.
— Вон как! Ну-у... Почти земляк! — обрадовалась Степанида Ивановна.— Саратовская я, только уехала почти девчонкой. Не бывал в Саратове-то?
— Не доводилось.
— Волгарь, басище-то! Почище онисимовского, а, Серей Николаевич? Рада земляку, рада.
С приходом Степаниды Ивановны в доме стало как-то есно, шумно и весело. Бодрая, говорливая, с грубоватым олосом и манерами, она сразу же понравилась Демиду, и ам он, видел, понравился ей. Было в них двоих что-то об-ее, роднящее: то ли гордая независимость, уверенность себе, то ли непринужденная разухабистость. Она по-хо-яйски завладела разговором. Говорили больше о завод-ких, о поселковых делах, Демиду не известных, чуждых, о он внимательно прислушивался, стараясь сообразить, что к чему, побольше узнать и сориентироваться в новой для него обстановке, в которой предстояло жить. Разобраться в чужом разговоре было сложно; он понял лишь, что директор завода «крут, крут», как сказала о своем «Ониси-ме» Степанида Ивановна, и что с Левенковым у него не все ладно. Вот это хуже, не стал бы он, не доверяя своему инженеру, самолично копаться в Демидовой прошлом. Заводишко-то с гулькин нос, каждый человек на виду.
Разговору этому не было бы конца, но Степанида Ивановна прервала себя на полуслове, рубанув ладонью воздух,— хватит, дескать, жевать пережеванное — и уперлась в Демида нетвердым взглядом.
— Ну, что примолк, служивый? Расскажи нам чего-нибудь. Мы, бабы, ох как любим послушать про страсти господни!
— Этого добра насмотрелся,— усмехнулся Демид.— Только говорить долго.— Он знал, что рассказывать придется— такая уж обязанность каждого вернувшегося с войны— и прикидывал в уме: о чем.
— Ты не досказал, как вырвался от бауэрши,— напомнил Левенков и пояснил женщинам: — Это когда он второй раз попал в плен и работал в Германии у помещицы. Сгоряча кинулся на управляющего, так?
— Было такое дело, точно. А вырвался как? Да все ноги, Сергей Николаевич, ноги. И повезло: ночью то ли наши, то ли английские летчики устроили-фейерверк на соседнем военном заводе. Переполох, суматоха... Товарищ взломал зймок, и дали мы тягу. Удрать-то удрали, а дальше что? Германия, самое логово,— куда денешься? По ночам холод собачий, есть нечего, кругом—чужие. В общем, хоть ложись и подыхай. Не помню — со счета сбился — сколько дней рыскали, как волки загнанные, по земле немецкой. По ночам все. А днем солнышко пригревало, можно было соснуть под кустом. Ночью бы околели, только ходьбой и согревались. Истощали до предела. Картошку начали садить, вот мы и выгребали из земли, из всего этого... Ну, да не за столом об этом, аппетит испорчу.— Демид помолчал и сказал сердито: — Свобода, она сытому хороша, а голодному одна свобода — подыхать. Вот и выбирай, что лучше. Такие дела... Короче, однажды наткнулись на колонну пленных. Свеженькие все, еще не истощенные. Глядим из-за куста — наши, славяне. Хоть ты плачь. И к ним хочется, и лезть в неволю — каково? А деваться некуда: все равно, бы нас где-нибудь да схватили, и тогда — стенка. В общем, хоть так пропадай, хоть вместе — за колючку. В глазах помутилось — то ли от голода, то ли от злости за свою беспомощность. А они проходят, колонна длинная... И решились мы. Пропадать, так хоть среди своих. Пускай хуже будет, пускай черт-те что, только не одним. Да и чего это сразу — пропадать? Кто знает, как сложится, может, поближе к фронту отправят, может, еще что. Два раза ведь сумел убежать, подвернется случай, смогу и третий.
Только не тут, не в логове ихнем. Ну, значит, улучили момент и нырнули в колонну. На своей-то земле у конвоиров бдительность не та... Потом назвались чужими именами — так, первыми попавшимися. Я — Иваном Дерюгиным (был такой в нашем батальоне, погиб), и до конца войны просидели на лагерной похлебке. Такие дела вот. Что, не весело? Это точно, веселого мало. Вдобавок еще три недели пробыл у союзничков — лагерь наш в их зоне оказался.
Демид умел и любил рассказывать. Обладая врожденным артистизмом и хорошо отдавая себе отчет в этом, он всегда немного подыгрывал, увлекался своей игрой, но не настолько, чтобы не следить за слушателями. Он знал, когда надо скрипнуть зубами, выпучить глаза или лукаво прищуриться, загудеть раскатистым басом или перейти на шепот — и все это получалось натурально, само собой, без каких бы то ни было усилий с его стороны. Говорил он с остановками, зачастую отрывисто, не договаривая начатого, но все равно выходило складно и увлекательно.
Ему давно хотелось курить, да и с Левенковым пора было поговорить всерьез, о деле.
— Покурим, Сергей Николаевич.
Левенков махнул было рукой, дескать, кури за столом, но, перехватив Демидов взгляд, согласился:
— Пошли.
— Эй-ей, земляк,— оживилась Степанида Ивановна,— ты чтр ж это убегаешь! А дальше как?
— Дальше все обычно. Пришли наши... И вот он я! Демид с Левенковым вышли во двор, а женщины остались в доме. Им тоже нашлось о чем поговорить.
Время было не позднее, а на дворе стояла настоящая ночь: черно и тихо, только у конюшни под широкой жестяной тарелкой-абажуром на столбе покачивалась электролампочка да за домом перешептывались сосны о чем-то потаенном и безрадостном.
Демид сидел на лавочке и курил свою неизменную «звездочку», Левенков пристроился рядом, у самого квадрата оконного света, похожего на большой белый лист бумаги на черной земле. Оба они безотчетно глядели на этот квадрат и молчали — то ли оглушенные пронзительной свежестью осеннего вечера сразу после застолья, то ли от предчувствия нелегкого разговора. Во всяком случае, Де-
мид знал, что разговор будет тяжелым, и не находил слов.
— Ну так что, Демид, отдохнешь немного или сразу за баранку? — заговорил Левенков.— Торопиться в общем-то некуда...
Было видно, что ему неловко с первого же дня запрягать в работу фронтового товарища и вместе с тем хочется поскорее запустить в дело простаивавшую машину.
— Да я хоть завтра.
— Вот и добро. Возьмешь ЗИСа, машина еще крепкая, послужит. Завтра с утра пойдем в контору, представлю тебя нашему начальнику, и оформляйся.
— Оформляйся...— Демид вздохнул прерывисто, сплюнул прилипшую к губе табачину и выпалил одним духом: — Без документов я!
— Не понял...
— Без документов, говорю.
— Что, потерял? Украли? Впрочем, беда это небольшая, оформим на постоянную работу, когда получишь. Нашему заводу, в порядке исключения, разрешено принимать сезонных рабочих без особых формальностей. Берем из соседних деревень по справкам, так что...
— Не то, Сергей Николаевич, не то!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148