Говорят, молодой, напористый... Это подходяще, таких Челышев уважает, с напористыми только и можно что-то сделать. Ничего, со старым секретарем, Иваном Даниловичем, он заседал в президиумах чуть ли не рядышком и с новым будет заседать.
Челышев знал, что на него есть жалобы в райком, но не тревожился, лишь наполнялся злостью. Распустились за последнее время, жалобы, видишь ли, строчить начали. И кто жалуется-то? Лодыри, бездельники, прогульщики, которых не только матом крыть — под суд отдавать надо. На
то он и начальник, чтобы крепко держать узду. Пустяки, мелочи, это даже хорошо, что секретарь вызвал. Давно пора познакомиться, а заодно и узнать, что там за грамотеи завелись на заводе. Он им, этим грамотеям, завтра покажет кузькину мать.
Явился Челышев к десяти, как и было назначено. В приемной стучала на машинке Валечка Петровна, всегда приветливая, спокойная блондинка с завитушками на висках. До того спокойная и уравновешенная, что казалось, настроение у нее никогда не меняется. И хотя ей давно уже перевалило за тридцать, все называли ее по-свойски: кто интимно, кто снисходительно, кто заискивающе. Лет пять назад ее называли просто Валечкой, теперь же стали прибавлять отчество. Так и получилось — Валечка Петровна.
Никого из посетителей в приемной не было, и это удивило Челышева. Десять утра, самое бойкое время, и никакой толчеи. При Иване Даниловиче в это время постоянно толпился народ, встречались знакомые, обменивались новостями. Живо и непринужденно было в приемной.
— Добрый день, Валечка Петровна,— поздоровался Челышев и повесил свой летний белый картуз на круглую вешалку у входа.— Давненько я у вас тут не бывал. Как живется-можется?
— Живем, Онисим Ефимович, живем,— улыбнулась Валечка Петровна, прекратив стучать по круглым пуговицам «Олимпии».— Присядьте, еще без трех минут. Он сейчас освободится.
— Ну! — удивился Челышев.— Какие точности.
— У нас теперь так,— улыбнулась она снова.
«Ишь,— подумал Челышев неприязненно,— быстро же ты, девка, перестроилась на другого».
— Ну и как он, новый-то, в духе сегодня?
— А он всегда в духе.
— Хм! Интересно.
Через минуту от секретаря вышел незнакомый посети» тель. Валечка Петровна заглянула в кабинет, пропустила Челышева и прихлопнула за ним дверь.
Навстречу поднялся из-за стола Кравчук, подтянутый, крепкий мужчина лет сорока, в хорошо отутюженном, но каком-то нестрогом, в клеточку, костюме, с таким же пестрым галстуком. Иван Данилович не позволял себе «театральных» галстуков.
— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте,— протянул руку секретарь.— Вот и познакомимся поближе.-Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место.— Как здоровье?
— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович!
Скриплю помалу.
— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?
— Пятьдесят девять скоро,— ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?
— На покой не тянет? Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора —слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не
отдаст.
Челышев шевельнул усами и произнес хмуро, стараясь придать своим словам как можно больше строгости:
— Такие, как я, на покой не уходят.
— Почему же?
— Такие падают на ходу.
Хотел сказать естественно, по-деловому, но прозвучало с пафосом. Он это понял по дрогнувшим в едва приметной улыбке губам Кравчука и разозлился. Разозлился на себя за то, что сразу же, с первых слов, стал ошибаться перед молодым, по существу, не оперившимся еще секретарем, и на него — за самонадеянную ухмылку. Вон ты какой, новый секретарь, круто забираешь, не по годам, не по заслугам.
— А какая в том необходимость — падать на ходу?
— Необходимость?
— Ну да. Что заставляет?
— Моя партийная совесть заставляет,— проворчал Челышев, окончательно поняв, что общий язык с секретарем
найти будет нелегко.
— Да-да, партийная совесть...— произнес Кравчук задумчиво, щурясь и сверля Челышева своими блестящими, глазами.— Только смотря как ее понимать. Тут мне доложили о результатах проверки вашего завода...
- А зачем она понадобилась? Наши показатели известны
— Жалоб много, Онисим Ефимович. Жалоб на вас. — Ах, жа-алоб,— протянул Челышев скептически и доверительно поглядел в глаза секретарю, дескать, мы-то с
вами знаем цену этим жалобам. Однако тот не принял его доверительности, отвел глаза,в сторону.— И кто эти обиженные? Лодыри, конечно, и разгильдяи?
— Люди, товарищ Челышев. Рабочие люди.
Стало ясно, что секретарь не назовет имен жалобщиков. Это означало недоверие к нему, к директору. Так он понял. С Иваном Даниловичем было по-другому. Он сначала выслушивал руководителя, а затем только его подчиненных. Этот же заходит с другой стороны. Обидно, оскорбительно заходит.
— Я в партии с шестнадцатого года,— жестко произнес Челышев и метнул колкий взгляд на секретаря, недвусмысленно давая понять, что он в те времена еще барахтался в пеленках. — Я около трех десятков лет руковожу предприятиями. И мне не верят?
— Откуда вы взяли, что не верят,— невозмутимо пожал плечами Кравчук.— Просто есть служебный этикет или, если хотите, правило, при котором руководитель не должен знать тех, кто на него жалуется. Неужели это для вас новость?
— Нет, не новость. Только этикеты хороши на балах, а не в серьезном деле.
— Не скажите, не скажите,— улыбнулся секретарь.— Практика ложной доверительности порочна. Глубоко порочна и закоренела. Надо изживать.
«Эка замахнулся! Красиво говоришь, красиво одеваешься, и зубки ровные, красивые — надолго ли хватит?» — подумал Челышев и спросил:
— Так в каких смертных грехах меня обвиняют жалобщики?— Он умышленно повторил это слово — «жалобщики».
— Во многих,—посерьезнел Кравчук и стал перечислять, загибая пальцы на руке: — В нарушении финансовой дисциплины, закона о восьмичасовом рабочем дне — я имею в виду манипуляции с гудками,— в игнорировании своих подчиненных, нетерпимо грубом отношении к людям, в зажиме —опять-таки незаконном — частного строительства, ну и так далее. Вы сами знаете не хуже Меня, в чей вас можно обвинить. Одним словом — в стиле руководства.- Он резко распрямил согнутые пальцы.— Да, кстати, вы что же, действительно носите с собой милицейский свисток? И что это там у вас за карьер, в котором запрещено купаться и удить рыбу всем, кроме вас?
Челышев выругался про себя и полез в карман за папиросами. С Иваном Даниловичем он привык держаться на одной ноге, не собирался менять этой привычки и с новым секретарем, тем более что секретарь-то ему в сыновья годится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Челышев знал, что на него есть жалобы в райком, но не тревожился, лишь наполнялся злостью. Распустились за последнее время, жалобы, видишь ли, строчить начали. И кто жалуется-то? Лодыри, бездельники, прогульщики, которых не только матом крыть — под суд отдавать надо. На
то он и начальник, чтобы крепко держать узду. Пустяки, мелочи, это даже хорошо, что секретарь вызвал. Давно пора познакомиться, а заодно и узнать, что там за грамотеи завелись на заводе. Он им, этим грамотеям, завтра покажет кузькину мать.
Явился Челышев к десяти, как и было назначено. В приемной стучала на машинке Валечка Петровна, всегда приветливая, спокойная блондинка с завитушками на висках. До того спокойная и уравновешенная, что казалось, настроение у нее никогда не меняется. И хотя ей давно уже перевалило за тридцать, все называли ее по-свойски: кто интимно, кто снисходительно, кто заискивающе. Лет пять назад ее называли просто Валечкой, теперь же стали прибавлять отчество. Так и получилось — Валечка Петровна.
Никого из посетителей в приемной не было, и это удивило Челышева. Десять утра, самое бойкое время, и никакой толчеи. При Иване Даниловиче в это время постоянно толпился народ, встречались знакомые, обменивались новостями. Живо и непринужденно было в приемной.
— Добрый день, Валечка Петровна,— поздоровался Челышев и повесил свой летний белый картуз на круглую вешалку у входа.— Давненько я у вас тут не бывал. Как живется-можется?
— Живем, Онисим Ефимович, живем,— улыбнулась Валечка Петровна, прекратив стучать по круглым пуговицам «Олимпии».— Присядьте, еще без трех минут. Он сейчас освободится.
— Ну! — удивился Челышев.— Какие точности.
— У нас теперь так,— улыбнулась она снова.
«Ишь,— подумал Челышев неприязненно,— быстро же ты, девка, перестроилась на другого».
— Ну и как он, новый-то, в духе сегодня?
— А он всегда в духе.
— Хм! Интересно.
Через минуту от секретаря вышел незнакомый посети» тель. Валечка Петровна заглянула в кабинет, пропустила Челышева и прихлопнула за ним дверь.
Навстречу поднялся из-за стола Кравчук, подтянутый, крепкий мужчина лет сорока, в хорошо отутюженном, но каком-то нестрогом, в клеточку, костюме, с таким же пестрым галстуком. Иван Данилович не позволял себе «театральных» галстуков.
— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте,— протянул руку секретарь.— Вот и познакомимся поближе.-Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место.— Как здоровье?
— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович!
Скриплю помалу.
— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?
— Пятьдесят девять скоро,— ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?
— На покой не тянет? Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора —слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не
отдаст.
Челышев шевельнул усами и произнес хмуро, стараясь придать своим словам как можно больше строгости:
— Такие, как я, на покой не уходят.
— Почему же?
— Такие падают на ходу.
Хотел сказать естественно, по-деловому, но прозвучало с пафосом. Он это понял по дрогнувшим в едва приметной улыбке губам Кравчука и разозлился. Разозлился на себя за то, что сразу же, с первых слов, стал ошибаться перед молодым, по существу, не оперившимся еще секретарем, и на него — за самонадеянную ухмылку. Вон ты какой, новый секретарь, круто забираешь, не по годам, не по заслугам.
— А какая в том необходимость — падать на ходу?
— Необходимость?
— Ну да. Что заставляет?
— Моя партийная совесть заставляет,— проворчал Челышев, окончательно поняв, что общий язык с секретарем
найти будет нелегко.
— Да-да, партийная совесть...— произнес Кравчук задумчиво, щурясь и сверля Челышева своими блестящими, глазами.— Только смотря как ее понимать. Тут мне доложили о результатах проверки вашего завода...
- А зачем она понадобилась? Наши показатели известны
— Жалоб много, Онисим Ефимович. Жалоб на вас. — Ах, жа-алоб,— протянул Челышев скептически и доверительно поглядел в глаза секретарю, дескать, мы-то с
вами знаем цену этим жалобам. Однако тот не принял его доверительности, отвел глаза,в сторону.— И кто эти обиженные? Лодыри, конечно, и разгильдяи?
— Люди, товарищ Челышев. Рабочие люди.
Стало ясно, что секретарь не назовет имен жалобщиков. Это означало недоверие к нему, к директору. Так он понял. С Иваном Даниловичем было по-другому. Он сначала выслушивал руководителя, а затем только его подчиненных. Этот же заходит с другой стороны. Обидно, оскорбительно заходит.
— Я в партии с шестнадцатого года,— жестко произнес Челышев и метнул колкий взгляд на секретаря, недвусмысленно давая понять, что он в те времена еще барахтался в пеленках. — Я около трех десятков лет руковожу предприятиями. И мне не верят?
— Откуда вы взяли, что не верят,— невозмутимо пожал плечами Кравчук.— Просто есть служебный этикет или, если хотите, правило, при котором руководитель не должен знать тех, кто на него жалуется. Неужели это для вас новость?
— Нет, не новость. Только этикеты хороши на балах, а не в серьезном деле.
— Не скажите, не скажите,— улыбнулся секретарь.— Практика ложной доверительности порочна. Глубоко порочна и закоренела. Надо изживать.
«Эка замахнулся! Красиво говоришь, красиво одеваешься, и зубки ровные, красивые — надолго ли хватит?» — подумал Челышев и спросил:
— Так в каких смертных грехах меня обвиняют жалобщики?— Он умышленно повторил это слово — «жалобщики».
— Во многих,—посерьезнел Кравчук и стал перечислять, загибая пальцы на руке: — В нарушении финансовой дисциплины, закона о восьмичасовом рабочем дне — я имею в виду манипуляции с гудками,— в игнорировании своих подчиненных, нетерпимо грубом отношении к людям, в зажиме —опять-таки незаконном — частного строительства, ну и так далее. Вы сами знаете не хуже Меня, в чей вас можно обвинить. Одним словом — в стиле руководства.- Он резко распрямил согнутые пальцы.— Да, кстати, вы что же, действительно носите с собой милицейский свисток? И что это там у вас за карьер, в котором запрещено купаться и удить рыбу всем, кроме вас?
Челышев выругался про себя и полез в карман за папиросами. С Иваном Даниловичем он привык держаться на одной ноге, не собирался менять этой привычки и с новым секретарем, тем более что секретарь-то ему в сыновья годится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148