За садом расстилались белые поля. Сугробы в конце сада сровнялись с плетнем, сосульки с крыш свисали толстые, короткие, не сосульки — наледи. Верный признак ранней, бурной весны.
Помахав сыну рукой, Савелий вышел на улицу. Безлюдной была Метелица, притихшей, только дул привычный северяк, срывая с труб над хатами сизый дым, вея по шляху тонкую, отливающую синевой поземку. Не мычали коровы в хлевах, не повизгивали свиньи. Не стало скотины в Метелице. Свиней порезали осенью, тайком, воровато, укрываясь от полицейского глаза, коров заграбастал немец. Что ни месяц — то новый грабеж. И собирает Гаврилка мужиков решать, кого на этот раз оставить без молока. Первый раз отобрали у семей коммунистов, потом начали чистить всех подряд. И этого не хватило. Порешили молоко оставшихся коров делить поровну между деревенскими детишками. У Савелия Зорьку не забрали, потому, как сказал староста, «возвернулся он по своему хотению, значит, от партейных отрешился». И еще: корова Савелия считалась одной из лучших в деревне. Теперь Ксюша делила молоко на три части, две из которых отдавала детным бабам.
Не успел Савелий поравняться с Захаровым двором, дорогу ему перегородила Полина с коромыслом в руке и двумя порожними ведрами.
— Стой, Данилович, с порожним перейду! — Полина стрельнула в Савелия игривым взглядом.— Аль не боишьси?
— Поздно мне бояться. Давно перешли,— ответил он и остановился.
Полина стояла перед ним, повязанная цветным платком, в валенках, в коротком кожушке нараспашку, будто и не замечала мороза. Плотная телом, румяная, она улыбалась с бабьей откровенностью и вызовом: что, не хороша?
— Гляди-ка, лихой, мужик! — Она подступила вплотную, так, что слышно стало ее шумное дыхание.— Коли так, зашел бы грубку поглядеть, чегой-то задымила. Му-
жика ить в хате не стало, а без грубки — бррр как зябко! Чарку поднесу. Не горилка —огниво!—Она передернула плечами и улыбнулась.
— В другой раз как-нибудь,— отказался Савелий, чуть отстраняясь от напирающей грудью Полины.
— Ну, ладно, авансом угощу. Больно ж хороша горилка!— не отступала она.
— Не употребляю я этого дела.— Он улыбнулся.— Вишь, ослаб. Ксюша говорит, иссох — на просвет видать.
— И-и-и! — протянула Полина.—Много твоя Ксюша понимает. Сухой мужик всегда жилистый! — Она так весело расхохоталась, что забренчали ведра.
— Эх, баба! — вздохнул Савелий.— Скользкая твоя стежка.
Полина вдруг переменилась в лице: улыбка исчезла, губы перекосились в злобе, взгляд стал колючим и дерзким. Все это произошло в доли секунды. Она приблизилась к Савелию и процедила сквозь зубы:
— А мне о Захаре легко слухать всякое? Хорошо твоей Ксюше с мужиком под боком, а мне теперя что же?.. Глянуть бы на нее, как бы ты вот так, как Захар...— Она прервалась, нервно шевеля губами и раздувая ноздри.
— Может, слухи? — спросил он.
— Кабы слухи.—Она на минуту присмирела, потом снова зло зашептала: — В чистенькие метишь? А твоя стежка далече от моей?
Давно ждал Савелий попрека от людей. Боялся, хотел верить, что не услышит подобных слов, и ждал. Вот и дождался!
Видно, Савелий побледнел, потому что Полина отшатнулась, поглядела на него и залепетала:
— Прости, Савелий, я не хотела. Сам довел.., По бабьей дурости. Слышь, Савелий, ты куда? Погодь!
Савелий уже шагал по узкой стежке вдоль плетней, хрустя снегом как хромовыми сапогами. Этот хруст с каждым шагом подгонял его: скорей, скорей! Казалось, есть что-то очень важное в том, если придет к Тимофею минутой раньше.
Увидев Савелия, Тимофей понял, что тянуть дальше нельзя, и пообещал свести его с Маковским.
У Савелия немного отлегло от сердца, но вопрос Полины: «А твоя стежка далече от моей?» — стоял в ушах постоянно. С ним он ложился спать, с ним вставал и целый день, чем бы ни занимался, с кем бы ни разговаривал,
слышал злой шепот. Три дня не выходил из дому, а в. субботу заставил себя выйти и потоптаться перед двором Гаврилки, показаться старосте на глаза. На всякий случай предупредил Ксюшу и деда Антипа, чтоб говорили в голос: пошел в соседнюю деревню по гостям.
Дождавшись ночи, Савелий заторопился к условленному месту, к старой горбатой сосне на краю леса. И тут его охватила робость. Как-то встретит его старый товарищ Григорий Маковский? Неужто не поймет, каково ему сидеть в Метелице? Не может такого быть. С Григорием они знакомы еще с конца двадцатых годов по комсомольской работе, хотя и жили в разных деревнях, потом уже в Метелице трудились рука об руку. Да знает его Маковский как облупленного, и никаких сомнений быть не может.
Стежка в лесу была хорошо укатана полозьями санок, утоптана ногами мужиков и баб. Каждый день ходили сюда за сушняком, за дровами. К ночи мороз начал сдавать, тучи затянули месяц, и стало темно, как в подвале. Запушил мягкий снежок, застилая и без того чуть приметную стежку.
Не успел Савелий подойти к сосне, раздался девичий голос:
— Савелий Данилович?
— Я, Люба, я,— отозвался он и увидел перед собой вынырнувшую как из-под земли Любу.
Одета она была просто и легко: в стеганой фуфайке, в шапке-ушанке, обута в бурки. Савелий узнал ее больше по голосу — в темноте лица не разглядеть.
— Давно поджидаешь? — спросил он.
— Толечки пришла.— Люба помолчала.— И остыть не успела.
— Уморилась? Не близко, поди.
— Я привычная, Савелий Данилович. Через пару часиков будем на месте. Идемте.
Она повернулась и пошла в лес по невидимой, известной только ей одной стежке. Савелий двинулся следом, ступая наугад по слабо утоптанному снегу. Минут десять шли молча. Савелий не находил о чем говорить. Об отряде он знал кое-что от Тимофея, а расспрашивать подробней у Любы неловко, ведь все равно ничего толкового не скажет. Не может сказать. Зачем смущать девку? Заговорить
о семье Любиной — опять не то. Наконец, чтобы только нарушить молчание, спросил:
— Как там Григорий?
— Григорий Иванович?'—тут же отозвалась Люба.— А что ж, хорошо.
Она как будто только и ждала вопроса, разговорилась по-бабьи без умолку.
Голос у Любы молодой, бойкий, хотя и сиплый от постоянных ветров, от частой и долгой ходьбы по морозу. Шагала она быстро, Савелий еле поспевал. И вдруг он подумал: как же эта девка, считай, девчушка еще, не боится ходить в такие ночи? Ему, мужику, и то не по себе от темноты непроглядной, от мертво застывшего леса.
Савелий знал, что Люба женихалась с Мишкой Ермоленко и, по всему, любила его первой девичьей любовью. Каково же ей теперь? Мишка нацепил полицейскую повязку, Люба —партизанка и выполняет, пожалуй, самое опасное дело, она —связная. Надела фуфайку, бурки, спрятала девичью красоту. А кто в Метелице не заглядывался на Любу, гордую, неприступную девку, когда она вышагивала по деревне в ситцевом платье в горошек, закинув длинные косы на грудь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Помахав сыну рукой, Савелий вышел на улицу. Безлюдной была Метелица, притихшей, только дул привычный северяк, срывая с труб над хатами сизый дым, вея по шляху тонкую, отливающую синевой поземку. Не мычали коровы в хлевах, не повизгивали свиньи. Не стало скотины в Метелице. Свиней порезали осенью, тайком, воровато, укрываясь от полицейского глаза, коров заграбастал немец. Что ни месяц — то новый грабеж. И собирает Гаврилка мужиков решать, кого на этот раз оставить без молока. Первый раз отобрали у семей коммунистов, потом начали чистить всех подряд. И этого не хватило. Порешили молоко оставшихся коров делить поровну между деревенскими детишками. У Савелия Зорьку не забрали, потому, как сказал староста, «возвернулся он по своему хотению, значит, от партейных отрешился». И еще: корова Савелия считалась одной из лучших в деревне. Теперь Ксюша делила молоко на три части, две из которых отдавала детным бабам.
Не успел Савелий поравняться с Захаровым двором, дорогу ему перегородила Полина с коромыслом в руке и двумя порожними ведрами.
— Стой, Данилович, с порожним перейду! — Полина стрельнула в Савелия игривым взглядом.— Аль не боишьси?
— Поздно мне бояться. Давно перешли,— ответил он и остановился.
Полина стояла перед ним, повязанная цветным платком, в валенках, в коротком кожушке нараспашку, будто и не замечала мороза. Плотная телом, румяная, она улыбалась с бабьей откровенностью и вызовом: что, не хороша?
— Гляди-ка, лихой, мужик! — Она подступила вплотную, так, что слышно стало ее шумное дыхание.— Коли так, зашел бы грубку поглядеть, чегой-то задымила. Му-
жика ить в хате не стало, а без грубки — бррр как зябко! Чарку поднесу. Не горилка —огниво!—Она передернула плечами и улыбнулась.
— В другой раз как-нибудь,— отказался Савелий, чуть отстраняясь от напирающей грудью Полины.
— Ну, ладно, авансом угощу. Больно ж хороша горилка!— не отступала она.
— Не употребляю я этого дела.— Он улыбнулся.— Вишь, ослаб. Ксюша говорит, иссох — на просвет видать.
— И-и-и! — протянула Полина.—Много твоя Ксюша понимает. Сухой мужик всегда жилистый! — Она так весело расхохоталась, что забренчали ведра.
— Эх, баба! — вздохнул Савелий.— Скользкая твоя стежка.
Полина вдруг переменилась в лице: улыбка исчезла, губы перекосились в злобе, взгляд стал колючим и дерзким. Все это произошло в доли секунды. Она приблизилась к Савелию и процедила сквозь зубы:
— А мне о Захаре легко слухать всякое? Хорошо твоей Ксюше с мужиком под боком, а мне теперя что же?.. Глянуть бы на нее, как бы ты вот так, как Захар...— Она прервалась, нервно шевеля губами и раздувая ноздри.
— Может, слухи? — спросил он.
— Кабы слухи.—Она на минуту присмирела, потом снова зло зашептала: — В чистенькие метишь? А твоя стежка далече от моей?
Давно ждал Савелий попрека от людей. Боялся, хотел верить, что не услышит подобных слов, и ждал. Вот и дождался!
Видно, Савелий побледнел, потому что Полина отшатнулась, поглядела на него и залепетала:
— Прости, Савелий, я не хотела. Сам довел.., По бабьей дурости. Слышь, Савелий, ты куда? Погодь!
Савелий уже шагал по узкой стежке вдоль плетней, хрустя снегом как хромовыми сапогами. Этот хруст с каждым шагом подгонял его: скорей, скорей! Казалось, есть что-то очень важное в том, если придет к Тимофею минутой раньше.
Увидев Савелия, Тимофей понял, что тянуть дальше нельзя, и пообещал свести его с Маковским.
У Савелия немного отлегло от сердца, но вопрос Полины: «А твоя стежка далече от моей?» — стоял в ушах постоянно. С ним он ложился спать, с ним вставал и целый день, чем бы ни занимался, с кем бы ни разговаривал,
слышал злой шепот. Три дня не выходил из дому, а в. субботу заставил себя выйти и потоптаться перед двором Гаврилки, показаться старосте на глаза. На всякий случай предупредил Ксюшу и деда Антипа, чтоб говорили в голос: пошел в соседнюю деревню по гостям.
Дождавшись ночи, Савелий заторопился к условленному месту, к старой горбатой сосне на краю леса. И тут его охватила робость. Как-то встретит его старый товарищ Григорий Маковский? Неужто не поймет, каково ему сидеть в Метелице? Не может такого быть. С Григорием они знакомы еще с конца двадцатых годов по комсомольской работе, хотя и жили в разных деревнях, потом уже в Метелице трудились рука об руку. Да знает его Маковский как облупленного, и никаких сомнений быть не может.
Стежка в лесу была хорошо укатана полозьями санок, утоптана ногами мужиков и баб. Каждый день ходили сюда за сушняком, за дровами. К ночи мороз начал сдавать, тучи затянули месяц, и стало темно, как в подвале. Запушил мягкий снежок, застилая и без того чуть приметную стежку.
Не успел Савелий подойти к сосне, раздался девичий голос:
— Савелий Данилович?
— Я, Люба, я,— отозвался он и увидел перед собой вынырнувшую как из-под земли Любу.
Одета она была просто и легко: в стеганой фуфайке, в шапке-ушанке, обута в бурки. Савелий узнал ее больше по голосу — в темноте лица не разглядеть.
— Давно поджидаешь? — спросил он.
— Толечки пришла.— Люба помолчала.— И остыть не успела.
— Уморилась? Не близко, поди.
— Я привычная, Савелий Данилович. Через пару часиков будем на месте. Идемте.
Она повернулась и пошла в лес по невидимой, известной только ей одной стежке. Савелий двинулся следом, ступая наугад по слабо утоптанному снегу. Минут десять шли молча. Савелий не находил о чем говорить. Об отряде он знал кое-что от Тимофея, а расспрашивать подробней у Любы неловко, ведь все равно ничего толкового не скажет. Не может сказать. Зачем смущать девку? Заговорить
о семье Любиной — опять не то. Наконец, чтобы только нарушить молчание, спросил:
— Как там Григорий?
— Григорий Иванович?'—тут же отозвалась Люба.— А что ж, хорошо.
Она как будто только и ждала вопроса, разговорилась по-бабьи без умолку.
Голос у Любы молодой, бойкий, хотя и сиплый от постоянных ветров, от частой и долгой ходьбы по морозу. Шагала она быстро, Савелий еле поспевал. И вдруг он подумал: как же эта девка, считай, девчушка еще, не боится ходить в такие ночи? Ему, мужику, и то не по себе от темноты непроглядной, от мертво застывшего леса.
Савелий знал, что Люба женихалась с Мишкой Ермоленко и, по всему, любила его первой девичьей любовью. Каково же ей теперь? Мишка нацепил полицейскую повязку, Люба —партизанка и выполняет, пожалуй, самое опасное дело, она —связная. Надела фуфайку, бурки, спрятала девичью красоту. А кто в Метелице не заглядывался на Любу, гордую, неприступную девку, когда она вышагивала по деревне в ситцевом платье в горошек, закинув длинные косы на грудь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148