Этого было достаточно, чтобы выскочить из дома.
Ночевали они у чужих людей.
Назавтра, как отчим ни уговаривал мать, как ни просил прощения, щедро пересыпая заверениями и клятвами, она велела ему уходить. На три дня он исчез из поселка, потом снова объявился, и опять начались уговоры, клятвы, заверения, но мать оставалась непреклонной. Опасаясь появления пьяного, отчима ночью, они поставили надежные «запоры, шофер полуторки Никола приделал к ставням сквозные винты, чтобы можно было закрываться изнутри. Недели полторы жили как в крепости, прислушиваясь к улице и вздрагивая при каждом подозрительном шорохе. Вскоре отчим завербовался, устроил последний дебош в сос-
новском магазине и уехал куда-то на север — за длинным рублем и с глаз долой.
И вот прошлой осенью он снова объявился и сумел-таки войти в доверие к матери. Теперь они снова жили вместе, отчим ездил на работу в Гомель и склонял их перебраться туда. Артем особо не возражал против переезда, поскольку в городе, во Дворце имени Ленина, работала хорошая изостудия; он бывал там, его рисунки понравились руководителю Григорию Павловичу, старому опытному художнику. Но мать колебалась, опасаясь оказаться у отчима в зависимости. Пить он, конечно, не бросил, однако стал знать меру и не дебоширил, помня материн наказ: «При первом скандале уйдешь!» Артем с ним ладил, но близко к себе не подпускал, не откровенничал, как прежде, не позволял вмешиваться в свои личные дела и называл его Демидом Ивановичем, со стыдом вспоминая, что этого человека он когда-то признавал папкой.
С работы отчим пришел навеселе и на материн укоряющий взгляд ответил миролюбиво:
— Надо же было помянуть отца народов.
— Угу, была б причина,— кивнула она и, вздохнув, повторила уже слышанное Артемом много раз: — Что теперь будет...
— Хлеб небось не подорожает,— ухмыльнулся отчим.
— Как ты можешь! — нахмурилась мать и загромыхала в печке горшками, доставая ужин.
Отчим ничего не ответил, только ухмыльнулся еще раз и, сдернув с гвоздя полотенце, вышел в коридор, к умывальнику. Ополоснув руки, он вернулся в кухню и, кряхтя и отдуваясь, стал расшнуровывать ботинки. В последнее время он располнел, отрастил круглое пузо, с трудом нагибался, едва дотягиваясь короткими толстыми пальцами до шнурков. Мать выставила ужин, и они втроем уселись к столу.
Опорожнив тарелку борща и принимаясь за жареную картошку, отчим сказал, будто начатый разговор и не прерывался:
— А вот могу, Ксения. Могу, потому как даны мне богом язык и голова.
— Никак, веровать стал? То-то бога часто вспоминаешь,— ответила мать, имея в виду его матерщину.
— Это я к слову.
— Всем даны головы и языки, а злобствуешь почему-то один ты.
— Один? Да ты что, глухая? Прислушайся к народу.
— Ай, не хочу я ни к кому прислушиваться. Народ, он всякий. Навидалась в войну.
— И Тимофей всякий?
— Тимофея ты не трогай, он никогда ни на кого не возводил напраслины.
— Однако ж не мне тебе напоминать, как с ним поступили. Да разве с ним одним!
— С Тимофеем другое. Тимофей попал в круг обстоятельств, зла ему никто не хотел, разве что Захар.
— А чего он попал в этот круг? Попал ведь, смог попасть. Не сам же он создавал их.
— Ну, это от людей не зависит.
— Зависит, еще как зависит. И в первую очередь от нашего любимого...
— Хватит! — оборвала его мать.— Ешь, а то стынет. Артем не мог больше слушать разглагольствования отчима и встал из-за стола.
— Ты чего не ешь? — спросила мать.
— Сытый!
Он вышел в комнату, прикрыв за собой дверь, но голоса из кухни доносились отчетливо. Отчимов гудящий: — Горяч парень. Не нравится ему. И материн приглушенный:
— А чему нравиться? Не стоило при нем затевать этот дурацкий разговор.
— Пускай слушает, взрослый уже. И с головой, разберется.
— Ох, накличешь ты беду языком своим! Замечание отчима, что Артем с головой, льстило его самолюбию, однако разобраться ни в чем не мог. Как можно говорить такое о великом человеке! Как у него язык поворачивается! Вся школа плакала, даже завуч, сухарь черствый, и тот не сдержал слез, а этот, красная самодовольная морда, ухмыляется как ни в чем не бывало. Да скажи подобное кто-нибудь из сосновских пацанов, он ему сопатку раскровянит.
«Зальет свои безики и выставляется! От этой водки уже мозги набекрень»,— думал Артем и сердился на отчима.
Сегодня высидели шесть уроков, потом еще переписывали экзаменационные билеты по тригонометрии. До вечернего из Гомеля оставалось всего ничего, и топать пехом до Сосновки не было никакого расчета.
Вчетвером — Артем, Лешка, Санька и Максим — они сидели на свежей майской травке под тополем в ожидании поезда. Максим, как обычно, уткнулся в книжку (вот усидчивость, просто завидки берут), Лешка с Санькой спорили о чем-то не заслуживающем внимания, а Артем глазел по сторонам.
Под соседним деревом кругом расположилась компания" блатных в пять человек. Недавно объявили амнистию, и теперь что ни день, то можно было увидеть этот стриженый народ. В Ново-Белице расходились две железнодорожные ветки — на Харьков и Москву,— здесь разъезжались, делали пересадку, потому на станции всегда было вдосталь ожидающих. Амнистированные прятали свои головы под картузами, но даже издали было заметно: стриженые. Да и кто в конце мая носит картуз.
В компании мужиков по соседству оживленно говорили, пересыпая привычным матерном, перебивая друг друга, потом выпили по очередной, и один из них, молодой, лет двадцати пяти, чисто выбритый, взяв гитару и ударив по струнам, запел с надрывом:
Боля-ать мои ра-аны,
боля-ать мои ра-аны,
боля-ать мои раны в глубоке,
одна-а нарыва-ает,
другая зажива-ает,
а тре-этья открылася в боке.
Он пел еще, так же по-блатному, с завыванием, пока его не остановил скуластый, с волосатой грудью нараспашку:
— Хватит, Косой! Дай погомонить, поезд скоро.
— Гомоните, я чё... Только давай остатки вмажем. Они еще раз выпили и откинули пустую бутылку к забору.
— Ну так что, не хочешь с нами? В тягло решил? — обратился скуластый к пожилому угрюмому дядьке.
— Сын у меня, уладить надо. — Сдался ты ему, папочка!
— Поглядим...
— Ну а потом? Дома тебе не полоса.
— Не знаю. Думаю в Гомеле зацепиться.
Этот пожилой заинтересовал Артема. Где-то он его видел, но где и когда? Что-то далекое, очень далекое смутно вспоминалось и не могло вспомниться. В это время Максим глухо пробормотал себе под нос неразборчивые слова, Артем глянул на него, и в голове вдруг мелькнула догадка: «Неужто он?» Постарел, выглядит не таким здоровяком,, каким помнился с детства, ну так восемь же лет прошло, и не на блинах у тещи он отсиживался.
— Как знаешь,— продолжал скуластый.— А надумаешь — адресок тебе известен. Приму, мужик ты клевый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Ночевали они у чужих людей.
Назавтра, как отчим ни уговаривал мать, как ни просил прощения, щедро пересыпая заверениями и клятвами, она велела ему уходить. На три дня он исчез из поселка, потом снова объявился, и опять начались уговоры, клятвы, заверения, но мать оставалась непреклонной. Опасаясь появления пьяного, отчима ночью, они поставили надежные «запоры, шофер полуторки Никола приделал к ставням сквозные винты, чтобы можно было закрываться изнутри. Недели полторы жили как в крепости, прислушиваясь к улице и вздрагивая при каждом подозрительном шорохе. Вскоре отчим завербовался, устроил последний дебош в сос-
новском магазине и уехал куда-то на север — за длинным рублем и с глаз долой.
И вот прошлой осенью он снова объявился и сумел-таки войти в доверие к матери. Теперь они снова жили вместе, отчим ездил на работу в Гомель и склонял их перебраться туда. Артем особо не возражал против переезда, поскольку в городе, во Дворце имени Ленина, работала хорошая изостудия; он бывал там, его рисунки понравились руководителю Григорию Павловичу, старому опытному художнику. Но мать колебалась, опасаясь оказаться у отчима в зависимости. Пить он, конечно, не бросил, однако стал знать меру и не дебоширил, помня материн наказ: «При первом скандале уйдешь!» Артем с ним ладил, но близко к себе не подпускал, не откровенничал, как прежде, не позволял вмешиваться в свои личные дела и называл его Демидом Ивановичем, со стыдом вспоминая, что этого человека он когда-то признавал папкой.
С работы отчим пришел навеселе и на материн укоряющий взгляд ответил миролюбиво:
— Надо же было помянуть отца народов.
— Угу, была б причина,— кивнула она и, вздохнув, повторила уже слышанное Артемом много раз: — Что теперь будет...
— Хлеб небось не подорожает,— ухмыльнулся отчим.
— Как ты можешь! — нахмурилась мать и загромыхала в печке горшками, доставая ужин.
Отчим ничего не ответил, только ухмыльнулся еще раз и, сдернув с гвоздя полотенце, вышел в коридор, к умывальнику. Ополоснув руки, он вернулся в кухню и, кряхтя и отдуваясь, стал расшнуровывать ботинки. В последнее время он располнел, отрастил круглое пузо, с трудом нагибался, едва дотягиваясь короткими толстыми пальцами до шнурков. Мать выставила ужин, и они втроем уселись к столу.
Опорожнив тарелку борща и принимаясь за жареную картошку, отчим сказал, будто начатый разговор и не прерывался:
— А вот могу, Ксения. Могу, потому как даны мне богом язык и голова.
— Никак, веровать стал? То-то бога часто вспоминаешь,— ответила мать, имея в виду его матерщину.
— Это я к слову.
— Всем даны головы и языки, а злобствуешь почему-то один ты.
— Один? Да ты что, глухая? Прислушайся к народу.
— Ай, не хочу я ни к кому прислушиваться. Народ, он всякий. Навидалась в войну.
— И Тимофей всякий?
— Тимофея ты не трогай, он никогда ни на кого не возводил напраслины.
— Однако ж не мне тебе напоминать, как с ним поступили. Да разве с ним одним!
— С Тимофеем другое. Тимофей попал в круг обстоятельств, зла ему никто не хотел, разве что Захар.
— А чего он попал в этот круг? Попал ведь, смог попасть. Не сам же он создавал их.
— Ну, это от людей не зависит.
— Зависит, еще как зависит. И в первую очередь от нашего любимого...
— Хватит! — оборвала его мать.— Ешь, а то стынет. Артем не мог больше слушать разглагольствования отчима и встал из-за стола.
— Ты чего не ешь? — спросила мать.
— Сытый!
Он вышел в комнату, прикрыв за собой дверь, но голоса из кухни доносились отчетливо. Отчимов гудящий: — Горяч парень. Не нравится ему. И материн приглушенный:
— А чему нравиться? Не стоило при нем затевать этот дурацкий разговор.
— Пускай слушает, взрослый уже. И с головой, разберется.
— Ох, накличешь ты беду языком своим! Замечание отчима, что Артем с головой, льстило его самолюбию, однако разобраться ни в чем не мог. Как можно говорить такое о великом человеке! Как у него язык поворачивается! Вся школа плакала, даже завуч, сухарь черствый, и тот не сдержал слез, а этот, красная самодовольная морда, ухмыляется как ни в чем не бывало. Да скажи подобное кто-нибудь из сосновских пацанов, он ему сопатку раскровянит.
«Зальет свои безики и выставляется! От этой водки уже мозги набекрень»,— думал Артем и сердился на отчима.
Сегодня высидели шесть уроков, потом еще переписывали экзаменационные билеты по тригонометрии. До вечернего из Гомеля оставалось всего ничего, и топать пехом до Сосновки не было никакого расчета.
Вчетвером — Артем, Лешка, Санька и Максим — они сидели на свежей майской травке под тополем в ожидании поезда. Максим, как обычно, уткнулся в книжку (вот усидчивость, просто завидки берут), Лешка с Санькой спорили о чем-то не заслуживающем внимания, а Артем глазел по сторонам.
Под соседним деревом кругом расположилась компания" блатных в пять человек. Недавно объявили амнистию, и теперь что ни день, то можно было увидеть этот стриженый народ. В Ново-Белице расходились две железнодорожные ветки — на Харьков и Москву,— здесь разъезжались, делали пересадку, потому на станции всегда было вдосталь ожидающих. Амнистированные прятали свои головы под картузами, но даже издали было заметно: стриженые. Да и кто в конце мая носит картуз.
В компании мужиков по соседству оживленно говорили, пересыпая привычным матерном, перебивая друг друга, потом выпили по очередной, и один из них, молодой, лет двадцати пяти, чисто выбритый, взяв гитару и ударив по струнам, запел с надрывом:
Боля-ать мои ра-аны,
боля-ать мои ра-аны,
боля-ать мои раны в глубоке,
одна-а нарыва-ает,
другая зажива-ает,
а тре-этья открылася в боке.
Он пел еще, так же по-блатному, с завыванием, пока его не остановил скуластый, с волосатой грудью нараспашку:
— Хватит, Косой! Дай погомонить, поезд скоро.
— Гомоните, я чё... Только давай остатки вмажем. Они еще раз выпили и откинули пустую бутылку к забору.
— Ну так что, не хочешь с нами? В тягло решил? — обратился скуластый к пожилому угрюмому дядьке.
— Сын у меня, уладить надо. — Сдался ты ему, папочка!
— Поглядим...
— Ну а потом? Дома тебе не полоса.
— Не знаю. Думаю в Гомеле зацепиться.
Этот пожилой заинтересовал Артема. Где-то он его видел, но где и когда? Что-то далекое, очень далекое смутно вспоминалось и не могло вспомниться. В это время Максим глухо пробормотал себе под нос неразборчивые слова, Артем глянул на него, и в голове вдруг мелькнула догадка: «Неужто он?» Постарел, выглядит не таким здоровяком,, каким помнился с детства, ну так восемь же лет прошло, и не на блинах у тещи он отсиживался.
— Как знаешь,— продолжал скуластый.— А надумаешь — адресок тебе известен. Приму, мужик ты клевый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148