..
— Они могут подтвердить? — Они погибли.
— Кто еще знал о вашей связи?
— Это держалось в тайне, иначе отряд не смог бы уцелеть. Но вся деревня догадывалась, спросите у любого!
— Они это могут подтвердить? Официально, конечно.
— Не знаю... Точных сведений никто не имел. Знали только мой отец и сестра Ксения Корташова.
Брунов сочувственно поглядел на Тимофея, закурил и, устало разгладив морщины на лбу, проговорил:
— Вы ведь понимаете, что в таком деле близкие родственники свидетелями быть не могут. Нужно подтверждение человека, который бы знал о вашей связи с отрядом тогда, в сорок первом, а не сейчас, услышав из третьих уст после войны. Есть у вас такой свидетель?
— Да неужели вы всерьез верите в этот абсурд? — удивился Тимофей.— Но это же... это черт знает что!
— Это не абсурд — факты, и вы их сами подтвердили.
— Факты, да! Но есть и другие факты.
— Никем не подтвержденные.
— Но почему вы из них делаете такие выводы? Эти факты еще ни о чем не говорят!
— Ну, это вы напрасно, Лапицкий, факты всегда о чем-то говорят.— Он помолчал.— Откровенно, мне не хочется верить в ваше сотрудничество с фашистами, но я не имею права поддаваться эмоциям, я должен верить фактам. А они против вас. Нам известна ваша довоенная деятельность: участие в раскулачивании, в организации колхоза... Однако при таком положении вещей ни один доброжелатель не сможет вас оправдать. Объяснить это стечением обстоятельств невозможно — слишком невероятно. Можно поверить, что в самый последний момент вы спохватились и дали команду детям разбегаться. Спохватились,— повторил Брунов,— но поздно. Мы даем вам возможность оправдаться, но ни одного подтверждения вашим словам нет: все люди, которые могли бы вас оправдать, погибли, а те, кто обвиняет, живы. Согласитесь, несколько странно.
На минуту Тимофей растерялся. Он видел, что Брунов говорит чистосердечно и вовсе не подкапывается, не запутывает. Да и запутывать не было необходимости: все факты против Тимофея. И это не простая проверка, а обвинение, значит, кто-то написал донос. Слишком мелкие подробности известны: кто-то подбирал их, суммировал... «Те, кто обвиняет, живы»,— сказал майор. Кто обвиняет? Кому понадобилось возводить клевету на Тимофея?.. Захар? Тимофей вспомнил Захарову угрозу в день его прихода с войны, вспомнил торжествующую ухмылку, с которой- тот наблюдал за арестом и провожал машину злым взглядом, стоя у сруба. Но Тимофей никак не мог поверить в такую подлость, ему надо было знать точно. Зачем надо было знать своего «обвинителя» именно сейчас, он не мог себе объяснить, но перед этим возникшим вдруг непреодолимым желанием знать отступили на задний план и возмущение несправедливостью обвинений, и растерянность.
Тимофей решил идти напрямик.
— Мне вы не верите,— сказал он.— Но поверили грязному доносу шкурника, который во время оккупации занимался грабежами!
— Но-но, не очень, гражданин Лапицкий! — заговорил впервые за время допроса капитан Малинин.— Ваше заявление можно расценить как клевету.
— Какая там клевета! По нему еще в сорок первом веревка плакала!
— Гражданин Лапицкий! — повысил голос капитан.— Мы не позволим, чтобы людей, проливавших кровь за нашу победу...
— Ага! Значит, он, Захар Довбня! — воскликнул Тимофей, но тут же сник, откинулся на спинку стула и добавил с кривой усмешкой:—Так я и знал...
Брунов недовольно взглянул на капитана, и тот в замешательстве уткнулся в свои записи. Может быть, от Тимофея и не собирались скрывать имя доносчика, но следователю, капитану НКВД, так быстро «клюнуть на удочку» подследственного было непростительно.
Тимофей в первое время даже обрадовался легкости, с какой ему далась эта уловка, но, подтвердив свои подозрения, почувствовал какое-то непонятное равнодушие ко всему. Не злость, а нечто похожее на смех подкатило к горлу. Подумать только: Захар обвиняет Тимофея в преступлении, и Тимофей вынужден оправдываться, более того, он
не видит достаточно веских доказательств своей невиновности.
— Вы хотели что-то сказать о Захаре Довбне? — спросил Брунов с интересом.
Тимофей поглядел на майора и отрицательно покачал головой:
— Ничего я не хочу ни говорить, ни заявлять. Люди скажут, да и сам он еще покажет себя.
— Опять слова, а нам нужны доказательства. Как бы то ни было, но ваша вина не становится меньшей. Факты остаются фактами. Вы это признаете?
Что мог признать Тимофей, свою вину? Но какую и перед кем? Совесть его перед людьми чиста, сельчане знают, что он ни в чем не виноват, но как это доказать? Где взять доказательства? Действительно, все, кто мог бы подтвердить его связь с отрядом, погибли. Но есть ведь люди, они видели, знают... А что они видели, что знают? Если поглядеть со стороны, то все сходится к тому, что Тимофей был заодно с немцами. Но это же дикость какая-то!
Он до конца осознал положение, в которое попал, и с ужасом подумал, что пе видит выхода. Его охватил страх. Ведь люди и вправду могут поверить в его преступность. Тимофей хорошо знает людскую доверчивость, порой наивную: раз обвинили, раз наказали, значит, было за что. Вот и Брунов, по всему видно, честный человек, но верит, иначе не арестовал бы. И чем больше Тимофей думал об этом, тем яснее видел безвыходность своего положения. Становилось жутко от такой несправедливости. Тогда, за столом, Захар крикнул: «Детской кровушкой торговал!» — и Тимофей захлебнулся от боли и злости, не смог ничего ответить. Сейчас обвиняют в том же, и он не может ничего противопоставить этому обвинению, кроме своих честных слов.
— Значит, вы сознаетесь в том, что с осени сорок первого года по июль сорок второго сотрудничали с липовским комендантом Клаусом Штубе? — спросил Брунов официальным тоном.
Эти слова встряхнули Тимофея, заставили вскочить со стула.
— Но это же нелепо! — крикнул он.— Не-ле-по! Я ни в чем не сознаюсь! Я отрицаю всю эту клевету. Я должен сознаться в чудовищном преступлении, которого никогда не совершал? Да вы что, за мальчишку меня принимаете?
— Успокойтесь, сядьте, криком ничего не докажешь,— сказал Брунов.
— А как мне вам доказать? Я вынужден оправдываться, не зная за собой никакой вины, и делать это спокойно? Это черт знает что!
— Ну, хорошо, давайте продолжим. Если вы действительно работали на отряд, то подтверждения должны найтись. Люди ведь из отряда остались?
— Да, остались многие. Наш председатель Яков Илин был в отряде, - даже — комиссаром последнее время.
— И комиссар не знал о вашей связи? — удивился Врунов.
— В том-то и дело, что не знал,— вздохнул Тимофей.-— В отряд он пришел уже позже, из окружения, а комиссаром стал перед самой гибелью Маковского и уходом отряда из наших лесов.
— Допустим. Но неужели не осталось ничего такого, что могли бы подтвердить бывшие партизаны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Они могут подтвердить? — Они погибли.
— Кто еще знал о вашей связи?
— Это держалось в тайне, иначе отряд не смог бы уцелеть. Но вся деревня догадывалась, спросите у любого!
— Они это могут подтвердить? Официально, конечно.
— Не знаю... Точных сведений никто не имел. Знали только мой отец и сестра Ксения Корташова.
Брунов сочувственно поглядел на Тимофея, закурил и, устало разгладив морщины на лбу, проговорил:
— Вы ведь понимаете, что в таком деле близкие родственники свидетелями быть не могут. Нужно подтверждение человека, который бы знал о вашей связи с отрядом тогда, в сорок первом, а не сейчас, услышав из третьих уст после войны. Есть у вас такой свидетель?
— Да неужели вы всерьез верите в этот абсурд? — удивился Тимофей.— Но это же... это черт знает что!
— Это не абсурд — факты, и вы их сами подтвердили.
— Факты, да! Но есть и другие факты.
— Никем не подтвержденные.
— Но почему вы из них делаете такие выводы? Эти факты еще ни о чем не говорят!
— Ну, это вы напрасно, Лапицкий, факты всегда о чем-то говорят.— Он помолчал.— Откровенно, мне не хочется верить в ваше сотрудничество с фашистами, но я не имею права поддаваться эмоциям, я должен верить фактам. А они против вас. Нам известна ваша довоенная деятельность: участие в раскулачивании, в организации колхоза... Однако при таком положении вещей ни один доброжелатель не сможет вас оправдать. Объяснить это стечением обстоятельств невозможно — слишком невероятно. Можно поверить, что в самый последний момент вы спохватились и дали команду детям разбегаться. Спохватились,— повторил Брунов,— но поздно. Мы даем вам возможность оправдаться, но ни одного подтверждения вашим словам нет: все люди, которые могли бы вас оправдать, погибли, а те, кто обвиняет, живы. Согласитесь, несколько странно.
На минуту Тимофей растерялся. Он видел, что Брунов говорит чистосердечно и вовсе не подкапывается, не запутывает. Да и запутывать не было необходимости: все факты против Тимофея. И это не простая проверка, а обвинение, значит, кто-то написал донос. Слишком мелкие подробности известны: кто-то подбирал их, суммировал... «Те, кто обвиняет, живы»,— сказал майор. Кто обвиняет? Кому понадобилось возводить клевету на Тимофея?.. Захар? Тимофей вспомнил Захарову угрозу в день его прихода с войны, вспомнил торжествующую ухмылку, с которой- тот наблюдал за арестом и провожал машину злым взглядом, стоя у сруба. Но Тимофей никак не мог поверить в такую подлость, ему надо было знать точно. Зачем надо было знать своего «обвинителя» именно сейчас, он не мог себе объяснить, но перед этим возникшим вдруг непреодолимым желанием знать отступили на задний план и возмущение несправедливостью обвинений, и растерянность.
Тимофей решил идти напрямик.
— Мне вы не верите,— сказал он.— Но поверили грязному доносу шкурника, который во время оккупации занимался грабежами!
— Но-но, не очень, гражданин Лапицкий! — заговорил впервые за время допроса капитан Малинин.— Ваше заявление можно расценить как клевету.
— Какая там клевета! По нему еще в сорок первом веревка плакала!
— Гражданин Лапицкий! — повысил голос капитан.— Мы не позволим, чтобы людей, проливавших кровь за нашу победу...
— Ага! Значит, он, Захар Довбня! — воскликнул Тимофей, но тут же сник, откинулся на спинку стула и добавил с кривой усмешкой:—Так я и знал...
Брунов недовольно взглянул на капитана, и тот в замешательстве уткнулся в свои записи. Может быть, от Тимофея и не собирались скрывать имя доносчика, но следователю, капитану НКВД, так быстро «клюнуть на удочку» подследственного было непростительно.
Тимофей в первое время даже обрадовался легкости, с какой ему далась эта уловка, но, подтвердив свои подозрения, почувствовал какое-то непонятное равнодушие ко всему. Не злость, а нечто похожее на смех подкатило к горлу. Подумать только: Захар обвиняет Тимофея в преступлении, и Тимофей вынужден оправдываться, более того, он
не видит достаточно веских доказательств своей невиновности.
— Вы хотели что-то сказать о Захаре Довбне? — спросил Брунов с интересом.
Тимофей поглядел на майора и отрицательно покачал головой:
— Ничего я не хочу ни говорить, ни заявлять. Люди скажут, да и сам он еще покажет себя.
— Опять слова, а нам нужны доказательства. Как бы то ни было, но ваша вина не становится меньшей. Факты остаются фактами. Вы это признаете?
Что мог признать Тимофей, свою вину? Но какую и перед кем? Совесть его перед людьми чиста, сельчане знают, что он ни в чем не виноват, но как это доказать? Где взять доказательства? Действительно, все, кто мог бы подтвердить его связь с отрядом, погибли. Но есть ведь люди, они видели, знают... А что они видели, что знают? Если поглядеть со стороны, то все сходится к тому, что Тимофей был заодно с немцами. Но это же дикость какая-то!
Он до конца осознал положение, в которое попал, и с ужасом подумал, что пе видит выхода. Его охватил страх. Ведь люди и вправду могут поверить в его преступность. Тимофей хорошо знает людскую доверчивость, порой наивную: раз обвинили, раз наказали, значит, было за что. Вот и Брунов, по всему видно, честный человек, но верит, иначе не арестовал бы. И чем больше Тимофей думал об этом, тем яснее видел безвыходность своего положения. Становилось жутко от такой несправедливости. Тогда, за столом, Захар крикнул: «Детской кровушкой торговал!» — и Тимофей захлебнулся от боли и злости, не смог ничего ответить. Сейчас обвиняют в том же, и он не может ничего противопоставить этому обвинению, кроме своих честных слов.
— Значит, вы сознаетесь в том, что с осени сорок первого года по июль сорок второго сотрудничали с липовским комендантом Клаусом Штубе? — спросил Брунов официальным тоном.
Эти слова встряхнули Тимофея, заставили вскочить со стула.
— Но это же нелепо! — крикнул он.— Не-ле-по! Я ни в чем не сознаюсь! Я отрицаю всю эту клевету. Я должен сознаться в чудовищном преступлении, которого никогда не совершал? Да вы что, за мальчишку меня принимаете?
— Успокойтесь, сядьте, криком ничего не докажешь,— сказал Брунов.
— А как мне вам доказать? Я вынужден оправдываться, не зная за собой никакой вины, и делать это спокойно? Это черт знает что!
— Ну, хорошо, давайте продолжим. Если вы действительно работали на отряд, то подтверждения должны найтись. Люди ведь из отряда остались?
— Да, остались многие. Наш председатель Яков Илин был в отряде, - даже — комиссаром последнее время.
— И комиссар не знал о вашей связи? — удивился Врунов.
— В том-то и дело, что не знал,— вздохнул Тимофей.-— В отряд он пришел уже позже, из окружения, а комиссаром стал перед самой гибелью Маковского и уходом отряда из наших лесов.
— Допустим. Но неужели не осталось ничего такого, что могли бы подтвердить бывшие партизаны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148