Если так, то считай, что бог их с Аблезом покарал — Омар вряд ли вернется на прежнее место, но и сядет не ниже, чем прежнее. Страх стал душить Матекова, как лютый мороз, который перехватывает дыхание. Всю ночь он не сомкнул глаз, ворочался, охал, постанывал.
— Матеков, может, хватит? Спи! — рыкнула на него жена.— Кому-то нагадил, а теперь как виноватый щенок скулишь...
После этого окрика Матеков лежал тихо, перестал вздыхать и ворочаться, но уснуть так и не смог. То ему казалось, что кто-то подымается по лестнице, то — что со скрипом отворяется дверь в подъезде... И постоянно мерещится, что это идет Омар. Под утро, кажется, задремал, но вдруг откуда-то выплыли Нэля Самсоновна и Подкова и стали душить его. Он чувствовал, что умирает, что нужно позвать на помощь, силился закричать, но не мог.
— Месяц не спишь, несчастный, так ведь и помереть, можно, всю ночь стонешь! — Катира, тряхнув гривой волос, ушла из спальни. Хороша, гибкая талия, тонкое прозрачное белье. Тоже не успокоится, пока не доконает его, Матекова. Ему захотелось догнать жену, схватить за горло и, не дав даже пискнуть, задушить, но Матеков тут же испугался своих мыслей, так и затрясся весь. «Интеллигентный человек никогда не поднимет руку на свою жену!» — стал он уговаривать сам себя и повторил эту фразу мысленно раз сорок.
Рыча друг на друга, они кое-как закончили утреннюю трапезу. Катира ушла на работу, а Матеков остался упиваться горем брошенной несчастной старухи — матери Омара. Но сегодня что-то рука двигалась без настроения, писалось плохо, жалостливые слова не шли в голову. «Надо посоветоваться с Аблезом Кенжеевичем»,— решил он, оделся и вышел из дома. Ласковый день, теплое солнышко не подняли ему настроения. Черный туман в черной душе вырвался наружу и заволок чернотой весь мир. Яд, переполнивший Матекова, готов был пролиться на любого встречного.
Аблез Кенжеевич даже не пригласил его присесть, не поднял уткнувшихся в газету глаз:
— Ну?
— Омар бросил на произвол судьбы старуху мать.
— Это я и без тебя знаю.
— Ну что, поднять этот вопрос?
— Почему меня спрашиваешь? Кажется, из твоих рук еще не вырвали карандаш.
— Конечно.
— Тогда в чем же дело?
— Хорошо. Будьте здоровы, Аблез Кенжеевич...
— Стой! Ты разыщи этого Ниеталиева... Мямля несчастный! Даже заявления как следует написать не может. Вместо того чтобы написать, что Омар стрелял из мести к нему, нагородил черт-те что. Помоги ему. Намекни, что Досым, начальник его, пошатывается. Место наверняка скоро освободится.
— Понял...
— Иди, иди!
— Уже ушел! Будьте здоровы.
— Вежливый ты какой...
Матеков только издали видел Мамыржана, лицом к лицу с ним никогда не сталкивался. Со стороны Мамыржан производит впечатление уверенного человека, знающего цену своему слову. Как найти к нему подход? Матеков ломал голову полдня, на службу звонить опасался, долго ходил по парку, наконец собрался с духом и вошел в будку телефона-автомата.
Но оказалось, что опасения его были напрасны. Мамыржан обрадовался.
— Надо встретиться,— коротко сказал Матеков.
— Хорошо! Где? — сразу же согласился Мамыржан.
Матеков назвал среднюю из трех скамеек у летнего кинотеатра, но с задней стороны. Душа как-то сразу успокоилась, когда он увидел спешащего, то и дело оглядывающегося человека.
Они поздоровались как старые знакомые; еще и присесть не успели, как Мамыржан сказал:
— Я слушаю вас!
Матеков сразу же определил, что Мамыржан крепче своего начальника Досыма, и откровенно начал:
— Я только что из дома Аблеза Кенжеевича...— Он Нарочно сказал «из дома», дав этим понять, что близок Аблезу.— Ваш начальник Досеке, оказывается, заболел.
— Да, вроде бы так говорят...
— Не говорят, а совершенно точно. Этот человек на своей должности больше не останется,— твердо сказал Матеков, как будто вопрос о снятии Досыма уже решен сейчас, сию минуту, и именно им, Матековым.— Аблез Кенжеевич передает вам привет. Вы поняли меня?
— Конечно, мне все ясно...
Матеков ощутил в себе прилив новых сил. Теперь он
говорил не как Матеков, а как сам Аблез Кенжеевич. Себе он показался дрессировщиком медведей, Ниеталиев — медведем. Сейчас за то, что медведь выступит перед публикой, он получит вознаграждение. Матеков сунет ему в рот кусок сахара, и с этой минуты медведь начнет плясать по его указке. Кажется, понял ситуацию и Мамыржаи, он сидел молча, опустив голову.
— У этого негодяя, который погубил вашего сына, оказывается, очень крепкие связи с верхами. За столько лет работы в горсовете он сам успел нахватать и других не обижал. Этот негодяй добился, чтобы его дело закрыли!
Мамыржан насторожился.
— Если он опять войдет в силу, нам не позавидуешь. И прежде всего он сотрет в порошок вас. Он и на смертном одре вам не простит то, что вы написали на него заявление, то, что обругали его на кладбище...
Голова Мамыржана совсем ушла в плечи.
— Поэтому я поспешил к вам на помощь. Нужно написать заявление заново, и как следует. Я хорошо знаю, что это за человек. У меня в руках есть такие факты, что его легко можно припереть к стенке. И не трепыхнется.
Мамыржан опять-таки сразу согласился:
— Почему не написать... Напишем...
Вдвоем они пришли к Матекову, поставили на плиту чайник и сели писать заявление. Писали, пока закипал чай, выпили по чашке и снова стали писать. Матеков диктовал. Он расхаживал по комнате, как учитель во время диктанта, и так вошел во вкус, что Мамыржан еле поспевал за ним.
Заявление получилось хорошее, складное, это поняли оба, и настроение поднялось.
— Просто так разойтись нельзя, нужно грамм по сто дернуть за знакомство! — сказал Матеков и пошел в столовую. Оттуда послышалось недовольное ворчание, кажется, он ругал кого-то.
— Что случилось? — спросил Мамыржан, выйдя к нему.
— Жена, будь она неладна, ключи от серванта спрятала!
— А... ключи! Да вот они здесь, вот в этом ящике.— Мамыржан и сам не понял, почему его осенило, что ключи спрятаны именно здесь. Он вытащил связку, и два проходимца, потрясенные, уставились друг на друга, смотрели долго, не мигая, до рези в глазах.
Тасжарган — подведомственный комбинату профилакторий. Среди других здравниц комбината он самый маленький, самый плохой, его вот-вот закроют. Построенные еще в пятидесятые годы восемь деревянных двухэтажных коттеджей вмещают всего девяносто шесть человек. Столовая и комната отдыха находятся в самом большом коттедже, но и они тесны, неудобны.
Объяснение, почему этот профилакторий еще не закрыли,— одно-единственное. Находится он, как говорится, в переднем уголке земного рая. Местные жители называют это место «Кызылтас» — «Красный камень». Голая, высотой до двухсот метров красная скала, выгибаясь, как стена круглой юрты, омывается речкой Большой Ирелен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
— Матеков, может, хватит? Спи! — рыкнула на него жена.— Кому-то нагадил, а теперь как виноватый щенок скулишь...
После этого окрика Матеков лежал тихо, перестал вздыхать и ворочаться, но уснуть так и не смог. То ему казалось, что кто-то подымается по лестнице, то — что со скрипом отворяется дверь в подъезде... И постоянно мерещится, что это идет Омар. Под утро, кажется, задремал, но вдруг откуда-то выплыли Нэля Самсоновна и Подкова и стали душить его. Он чувствовал, что умирает, что нужно позвать на помощь, силился закричать, но не мог.
— Месяц не спишь, несчастный, так ведь и помереть, можно, всю ночь стонешь! — Катира, тряхнув гривой волос, ушла из спальни. Хороша, гибкая талия, тонкое прозрачное белье. Тоже не успокоится, пока не доконает его, Матекова. Ему захотелось догнать жену, схватить за горло и, не дав даже пискнуть, задушить, но Матеков тут же испугался своих мыслей, так и затрясся весь. «Интеллигентный человек никогда не поднимет руку на свою жену!» — стал он уговаривать сам себя и повторил эту фразу мысленно раз сорок.
Рыча друг на друга, они кое-как закончили утреннюю трапезу. Катира ушла на работу, а Матеков остался упиваться горем брошенной несчастной старухи — матери Омара. Но сегодня что-то рука двигалась без настроения, писалось плохо, жалостливые слова не шли в голову. «Надо посоветоваться с Аблезом Кенжеевичем»,— решил он, оделся и вышел из дома. Ласковый день, теплое солнышко не подняли ему настроения. Черный туман в черной душе вырвался наружу и заволок чернотой весь мир. Яд, переполнивший Матекова, готов был пролиться на любого встречного.
Аблез Кенжеевич даже не пригласил его присесть, не поднял уткнувшихся в газету глаз:
— Ну?
— Омар бросил на произвол судьбы старуху мать.
— Это я и без тебя знаю.
— Ну что, поднять этот вопрос?
— Почему меня спрашиваешь? Кажется, из твоих рук еще не вырвали карандаш.
— Конечно.
— Тогда в чем же дело?
— Хорошо. Будьте здоровы, Аблез Кенжеевич...
— Стой! Ты разыщи этого Ниеталиева... Мямля несчастный! Даже заявления как следует написать не может. Вместо того чтобы написать, что Омар стрелял из мести к нему, нагородил черт-те что. Помоги ему. Намекни, что Досым, начальник его, пошатывается. Место наверняка скоро освободится.
— Понял...
— Иди, иди!
— Уже ушел! Будьте здоровы.
— Вежливый ты какой...
Матеков только издали видел Мамыржана, лицом к лицу с ним никогда не сталкивался. Со стороны Мамыржан производит впечатление уверенного человека, знающего цену своему слову. Как найти к нему подход? Матеков ломал голову полдня, на службу звонить опасался, долго ходил по парку, наконец собрался с духом и вошел в будку телефона-автомата.
Но оказалось, что опасения его были напрасны. Мамыржан обрадовался.
— Надо встретиться,— коротко сказал Матеков.
— Хорошо! Где? — сразу же согласился Мамыржан.
Матеков назвал среднюю из трех скамеек у летнего кинотеатра, но с задней стороны. Душа как-то сразу успокоилась, когда он увидел спешащего, то и дело оглядывающегося человека.
Они поздоровались как старые знакомые; еще и присесть не успели, как Мамыржан сказал:
— Я слушаю вас!
Матеков сразу же определил, что Мамыржан крепче своего начальника Досыма, и откровенно начал:
— Я только что из дома Аблеза Кенжеевича...— Он Нарочно сказал «из дома», дав этим понять, что близок Аблезу.— Ваш начальник Досеке, оказывается, заболел.
— Да, вроде бы так говорят...
— Не говорят, а совершенно точно. Этот человек на своей должности больше не останется,— твердо сказал Матеков, как будто вопрос о снятии Досыма уже решен сейчас, сию минуту, и именно им, Матековым.— Аблез Кенжеевич передает вам привет. Вы поняли меня?
— Конечно, мне все ясно...
Матеков ощутил в себе прилив новых сил. Теперь он
говорил не как Матеков, а как сам Аблез Кенжеевич. Себе он показался дрессировщиком медведей, Ниеталиев — медведем. Сейчас за то, что медведь выступит перед публикой, он получит вознаграждение. Матеков сунет ему в рот кусок сахара, и с этой минуты медведь начнет плясать по его указке. Кажется, понял ситуацию и Мамыржаи, он сидел молча, опустив голову.
— У этого негодяя, который погубил вашего сына, оказывается, очень крепкие связи с верхами. За столько лет работы в горсовете он сам успел нахватать и других не обижал. Этот негодяй добился, чтобы его дело закрыли!
Мамыржан насторожился.
— Если он опять войдет в силу, нам не позавидуешь. И прежде всего он сотрет в порошок вас. Он и на смертном одре вам не простит то, что вы написали на него заявление, то, что обругали его на кладбище...
Голова Мамыржана совсем ушла в плечи.
— Поэтому я поспешил к вам на помощь. Нужно написать заявление заново, и как следует. Я хорошо знаю, что это за человек. У меня в руках есть такие факты, что его легко можно припереть к стенке. И не трепыхнется.
Мамыржан опять-таки сразу согласился:
— Почему не написать... Напишем...
Вдвоем они пришли к Матекову, поставили на плиту чайник и сели писать заявление. Писали, пока закипал чай, выпили по чашке и снова стали писать. Матеков диктовал. Он расхаживал по комнате, как учитель во время диктанта, и так вошел во вкус, что Мамыржан еле поспевал за ним.
Заявление получилось хорошее, складное, это поняли оба, и настроение поднялось.
— Просто так разойтись нельзя, нужно грамм по сто дернуть за знакомство! — сказал Матеков и пошел в столовую. Оттуда послышалось недовольное ворчание, кажется, он ругал кого-то.
— Что случилось? — спросил Мамыржан, выйдя к нему.
— Жена, будь она неладна, ключи от серванта спрятала!
— А... ключи! Да вот они здесь, вот в этом ящике.— Мамыржан и сам не понял, почему его осенило, что ключи спрятаны именно здесь. Он вытащил связку, и два проходимца, потрясенные, уставились друг на друга, смотрели долго, не мигая, до рези в глазах.
Тасжарган — подведомственный комбинату профилакторий. Среди других здравниц комбината он самый маленький, самый плохой, его вот-вот закроют. Построенные еще в пятидесятые годы восемь деревянных двухэтажных коттеджей вмещают всего девяносто шесть человек. Столовая и комната отдыха находятся в самом большом коттедже, но и они тесны, неудобны.
Объяснение, почему этот профилакторий еще не закрыли,— одно-единственное. Находится он, как говорится, в переднем уголке земного рая. Местные жители называют это место «Кызылтас» — «Красный камень». Голая, высотой до двухсот метров красная скала, выгибаясь, как стена круглой юрты, омывается речкой Большой Ирелен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137