Но через двадцать минут
врач сам разыскивает его у звонаря Прийта. Врач звонил в Ватку тамошнему врачу, и тот считает, что было бы все же лучше взять пробу на биопсию. Наверняка он здоров, в этом не должно быть никакого сомнения, но у врачей тоже есть свои правила и обязанности, которые они должны выполнять.
Он идет в Ватку той самой дорогой, что ходила мать. Мать там и осталась, она теперь превратилась, пожалуй, в прах — на склоне горы, на кладбище прокаженных. У сына возьмут пробу на биопсию и пошлют ее в таллинскую лабораторию для гистологического анализа. Почему, почему же, если они твердят, что он здоров?!
Пришло новое предписание — все подвергать гистологическому анализу, не довольствоваться одним диагнозом, который ставит при осмотре врач. Но он здоров, утешает его, наверняка здоров, пусть он со спокойным сердцем идет домой, за свой орган. Кто был его учителем музыки в гимназии? За несколько лет учащиеся научились так играть, что вся церковь рокочет...
Не рокочет церковь в воскресенье, потому что в пятницу он ходил в Ватку давать пробу на биопсию. Сопровождение, слышавшееся с хоров, было робким, как бы обессилевшим в это воскресенье. Во вторник хоронили двухлетнего малыша, которого задушила ангина. И тут в звуках органа, с хоров, слышалось такое отчаяние, что отец с матерью, смертельно бледные, безутешно заплакали у гроба малютки. Ответ на анализ не пришел ни сегодня, ни завтра — что же остается делать хору в воскресенье, как не петь «Восславь же господа, Царя всемогущего!».
Точно в полседьмого автобус проехал мимо домишка звонаря Прийта. Еще четверть часа, пока рассортируют почту и письма положат в почтовые ящики. Пауль был до того измучен страхом и мыслями, что последние пятнадцать минут валялся недвижимый в каком-то трансе. Судьба, казалось, избрала его своей жертвой и наблюдает за ним, не отводя глаз, как огромный зверь.
Он встал, надел плащ и пошел. Он шел прямо, ступая медленно, размеренными шагами, и все же Маали, которая смотрела ему вслед, казалось, что квартирант, человек непьющий и не лунатик, шел странно, как марионетка, чьи ноги и руки двигаются против его желания, по чьей-то чужой воле — того, кто дергает за веревку. Таким же вернулся квартирант через несколько минут домой.
— Что с тобой, Пауль?—спросила Маали.— Ты уже сколько дней ходишь, будто носишь тяжкую ношу на плечах. Будто во сне.
Квартирант не ответил. Когда он снова — в пальто и с церковным ключом в руке — вошел в кухню, выглядел уже совсем иначе, это сразу бросалось в глаза.
— Пошли, Маали, воздух в мехи нагонять!— сказал Пауль.
— Зачем? Поздний вечер. Ни крестин, ни похорон.
— Почему же только крестины и похороны? Иногда человек и просто регистры продуть хочет.
Маали пошла, и Пауль Лайд «продул регистры» так, что пустая церковь рокотала вовсю, и этот рокот через открытые двери был слышен во всем Харе, и ветер, мало-помалу обратившийся в свежий шторм, отнес его на дальние опушки, где он слился с шумом прибоя.
«Восславь же господа, Царя всемогущего!»
Рядом с нотами на странице Пунчелли лежало письмо доктора Вахтрика:
«Биопсия отрицательная. Вы здоровы. Доктор Вахтрик».
Пауль Лайд стоит за кафедрой, высоко над толпой поющих прихожан, среди жаркого сияния свечей.
Тесная, с высокими сводами церковь выстроена из еловых стволов. Народу набилось в церковь очень много. На хорах, внизу и перед алтарем все люди и люди.
Кистер — теперь в хараском приходе кистер снова на полной ставке — оканчивает хоральную прелюдию, орган замолкает с тихим шипеньем. Но это как бы для разгона, ибо вскоре зарокочет первый аккорд рождественского хорала, загудит, как водопад полноводной реки, сразу же заполнив церковь мощными, торжественными раскатами.
Многоустая толпа народа сливается с органом.
Все подпевают органу, все — дети, седые старики и молодые, мужчины и женщины, рыбаки, моряки, вернувшиеся к празднику домой из дальних морей, хозяева, бедняки и ремесленники, что пришли сюда из далекого залесья, с пустошей и с полуостровов,— перебрались через скованный льдом залив из Весилоо, пришли из самого города и его предместья.
Здесь, под высокими сводами церкви, голоса сливаются при звуке органа воедино, и весь приход — с едиными мыслями и чувствами, в одном благоговении...
И многие часто поднимают глаза от молитвенников и смотрят поверх голов на молодого пастора, на сына покойной вдовы из Мяннйку, умершей от проказы.
Вот это пастор! Как он толкует слово божие, читает проповедь и говорит! А свое жалованье раздает бедным, больным и попавшим в беду.
Когда пастор Лайд уже ждет окончания пения, к нему устремляются две пары глаз.
В этих взорах любовь, но одна пара глаз зеленая, радостная, горящая и волевая, а другая — голубая и покорно-нежная.
Празднующая рождество на Весилоо, а вообще-то работающая в городе, в отцовской корабельной конторе экономистом, барышня Гульден сидит между отцом и матерью. Она блондинка, с тонкими чертами лица и нежно- золотистыми волосами; пряди их спадают из-под шляпки на виски.
Как она любит этого парня, этого холостяка, что стоит там, за кафедрой!
Но она и боится его немного, и это делает для нее пастора еще привлекательнее.
Почему этот человек избегает ее?.. Он избегает всего...
Однако же она слышала кое-что от сводной сестры Пауля, от швеи Лиды. Разве что...
И в глазах Тони вдруг мелькает едва заметный злой огонек. Эта девка!
Значит, Пауль просто глуп!
Тони оглядывается.
Поискав немного, ее взгляд останавливается на стоящих посреди церкви и поющих людях из Весилоо, узнает верзилу Лаэса из Нээме, а рядом с ним — она, его дочь, эта Лида, швея.
И она поет, но, как видно, рассеянно, глаза ее устремлены к пастору.
Тони узнает эту девчонку! Да, она не безобразна, но невежественна и глупа! Пожалуй, на три-четыре года моложе ее, Тони...
А она, 'Тони, уже начинает стареть — двадцать шесть.
Но она же с высшим образованием, богата и наверняка красивее, чем та...
Госпожа Гульден замечает беспокойство дочери и шепчет ей на ухо:
— Что, Лайд красивый пастор?
— Да, но что это меняет?
— Мы можем позвать его в гости. Вы же однокашники...
Мощный хорал рокочет и вокруг Лиды, но она не слышит слов песни и мечтает.
Пауль, да, это Пауль... но он забрался слишком высоко и стал недосягаем для Лиды — разве что мечтать о нем...
И она, Лида, не может с ним... Она с ним училась, но... ученье давалось ей нелегко... ей лучше просто работать.
Она, правда, писала сочинения и посылала их Паулю... Но в них было все только о любви, и Пауль не остался ими доволен. Вернул одно ей обратно, написав сверху:
«Любовное письмо! Я надеюсь получить от тебя что-то посерьезнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
врач сам разыскивает его у звонаря Прийта. Врач звонил в Ватку тамошнему врачу, и тот считает, что было бы все же лучше взять пробу на биопсию. Наверняка он здоров, в этом не должно быть никакого сомнения, но у врачей тоже есть свои правила и обязанности, которые они должны выполнять.
Он идет в Ватку той самой дорогой, что ходила мать. Мать там и осталась, она теперь превратилась, пожалуй, в прах — на склоне горы, на кладбище прокаженных. У сына возьмут пробу на биопсию и пошлют ее в таллинскую лабораторию для гистологического анализа. Почему, почему же, если они твердят, что он здоров?!
Пришло новое предписание — все подвергать гистологическому анализу, не довольствоваться одним диагнозом, который ставит при осмотре врач. Но он здоров, утешает его, наверняка здоров, пусть он со спокойным сердцем идет домой, за свой орган. Кто был его учителем музыки в гимназии? За несколько лет учащиеся научились так играть, что вся церковь рокочет...
Не рокочет церковь в воскресенье, потому что в пятницу он ходил в Ватку давать пробу на биопсию. Сопровождение, слышавшееся с хоров, было робким, как бы обессилевшим в это воскресенье. Во вторник хоронили двухлетнего малыша, которого задушила ангина. И тут в звуках органа, с хоров, слышалось такое отчаяние, что отец с матерью, смертельно бледные, безутешно заплакали у гроба малютки. Ответ на анализ не пришел ни сегодня, ни завтра — что же остается делать хору в воскресенье, как не петь «Восславь же господа, Царя всемогущего!».
Точно в полседьмого автобус проехал мимо домишка звонаря Прийта. Еще четверть часа, пока рассортируют почту и письма положат в почтовые ящики. Пауль был до того измучен страхом и мыслями, что последние пятнадцать минут валялся недвижимый в каком-то трансе. Судьба, казалось, избрала его своей жертвой и наблюдает за ним, не отводя глаз, как огромный зверь.
Он встал, надел плащ и пошел. Он шел прямо, ступая медленно, размеренными шагами, и все же Маали, которая смотрела ему вслед, казалось, что квартирант, человек непьющий и не лунатик, шел странно, как марионетка, чьи ноги и руки двигаются против его желания, по чьей-то чужой воле — того, кто дергает за веревку. Таким же вернулся квартирант через несколько минут домой.
— Что с тобой, Пауль?—спросила Маали.— Ты уже сколько дней ходишь, будто носишь тяжкую ношу на плечах. Будто во сне.
Квартирант не ответил. Когда он снова — в пальто и с церковным ключом в руке — вошел в кухню, выглядел уже совсем иначе, это сразу бросалось в глаза.
— Пошли, Маали, воздух в мехи нагонять!— сказал Пауль.
— Зачем? Поздний вечер. Ни крестин, ни похорон.
— Почему же только крестины и похороны? Иногда человек и просто регистры продуть хочет.
Маали пошла, и Пауль Лайд «продул регистры» так, что пустая церковь рокотала вовсю, и этот рокот через открытые двери был слышен во всем Харе, и ветер, мало-помалу обратившийся в свежий шторм, отнес его на дальние опушки, где он слился с шумом прибоя.
«Восславь же господа, Царя всемогущего!»
Рядом с нотами на странице Пунчелли лежало письмо доктора Вахтрика:
«Биопсия отрицательная. Вы здоровы. Доктор Вахтрик».
Пауль Лайд стоит за кафедрой, высоко над толпой поющих прихожан, среди жаркого сияния свечей.
Тесная, с высокими сводами церковь выстроена из еловых стволов. Народу набилось в церковь очень много. На хорах, внизу и перед алтарем все люди и люди.
Кистер — теперь в хараском приходе кистер снова на полной ставке — оканчивает хоральную прелюдию, орган замолкает с тихим шипеньем. Но это как бы для разгона, ибо вскоре зарокочет первый аккорд рождественского хорала, загудит, как водопад полноводной реки, сразу же заполнив церковь мощными, торжественными раскатами.
Многоустая толпа народа сливается с органом.
Все подпевают органу, все — дети, седые старики и молодые, мужчины и женщины, рыбаки, моряки, вернувшиеся к празднику домой из дальних морей, хозяева, бедняки и ремесленники, что пришли сюда из далекого залесья, с пустошей и с полуостровов,— перебрались через скованный льдом залив из Весилоо, пришли из самого города и его предместья.
Здесь, под высокими сводами церкви, голоса сливаются при звуке органа воедино, и весь приход — с едиными мыслями и чувствами, в одном благоговении...
И многие часто поднимают глаза от молитвенников и смотрят поверх голов на молодого пастора, на сына покойной вдовы из Мяннйку, умершей от проказы.
Вот это пастор! Как он толкует слово божие, читает проповедь и говорит! А свое жалованье раздает бедным, больным и попавшим в беду.
Когда пастор Лайд уже ждет окончания пения, к нему устремляются две пары глаз.
В этих взорах любовь, но одна пара глаз зеленая, радостная, горящая и волевая, а другая — голубая и покорно-нежная.
Празднующая рождество на Весилоо, а вообще-то работающая в городе, в отцовской корабельной конторе экономистом, барышня Гульден сидит между отцом и матерью. Она блондинка, с тонкими чертами лица и нежно- золотистыми волосами; пряди их спадают из-под шляпки на виски.
Как она любит этого парня, этого холостяка, что стоит там, за кафедрой!
Но она и боится его немного, и это делает для нее пастора еще привлекательнее.
Почему этот человек избегает ее?.. Он избегает всего...
Однако же она слышала кое-что от сводной сестры Пауля, от швеи Лиды. Разве что...
И в глазах Тони вдруг мелькает едва заметный злой огонек. Эта девка!
Значит, Пауль просто глуп!
Тони оглядывается.
Поискав немного, ее взгляд останавливается на стоящих посреди церкви и поющих людях из Весилоо, узнает верзилу Лаэса из Нээме, а рядом с ним — она, его дочь, эта Лида, швея.
И она поет, но, как видно, рассеянно, глаза ее устремлены к пастору.
Тони узнает эту девчонку! Да, она не безобразна, но невежественна и глупа! Пожалуй, на три-четыре года моложе ее, Тони...
А она, 'Тони, уже начинает стареть — двадцать шесть.
Но она же с высшим образованием, богата и наверняка красивее, чем та...
Госпожа Гульден замечает беспокойство дочери и шепчет ей на ухо:
— Что, Лайд красивый пастор?
— Да, но что это меняет?
— Мы можем позвать его в гости. Вы же однокашники...
Мощный хорал рокочет и вокруг Лиды, но она не слышит слов песни и мечтает.
Пауль, да, это Пауль... но он забрался слишком высоко и стал недосягаем для Лиды — разве что мечтать о нем...
И она, Лида, не может с ним... Она с ним училась, но... ученье давалось ей нелегко... ей лучше просто работать.
Она, правда, писала сочинения и посылала их Паулю... Но в них было все только о любви, и Пауль не остался ими доволен. Вернул одно ей обратно, написав сверху:
«Любовное письмо! Я надеюсь получить от тебя что-то посерьезнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34