Стал падать камнемю Думал, насмерть. Обошлось. Почти у самой земли вздулся парашют – приземлился как на пружинке. Как по плану было намечено, так и получилось. Приземлился в намеченной точке. Ну,ваши чекисты меня и взяли.
– То есть как это «взяли»?
– Ну, в машину, в «газик». Отвезли сначала в столовую, потом заметили,что я ногу свихнул, – в медпункт. Я ведь как ошалелый был, ничего не чувствовал. Застеснялся перед своими до полной потери соображения. Ну, потомчто? Инструктировали.
Начал я в эфир выходить в положенное время, а передавал то, что мне давали. Потом специально ради меня диверсию организовали: взорвали на запасном пути порожняк. Все это я «штабу Вали» доложил как мой личный подвиг. Так вот и работал.
В заключение сообщил: группа накрылась. Получил указание выходить. Ну, перекинулся через линию фронта. Теперь снова здесь наличествую. – Задумался, добавил: – Вам сердечный привет от товарища Барышева. – Оживился: – Три шппалы в петлице. а такой негордый. «Мы, – говорит, – не можем приказывать, чтобы вы обратно к немцам возвращались...» – «То есть как это не можете? – Я даже встревожился: – Значит, я не солдат, да? Личность без прав и без звания?» Объяснил мне. Ну, я понял. Нужно с моей стороны добровольное согласие, вроде я как активный общественник, что ли. Теперь с Барышевым договорился, что в случае чего честь по чести: похоронку семье пришлют как о павшем бойце.
– Почему через тайник не известили о прибытии?
– Не успел. Сидел в кутузке прифронтовой зоны абвергруппы, покуда они со штабом о моей личности сверялись. Как пришло подтверждение, сразу перевели в санчасть: Когда фронт переходил, попал под обстрел, ногу при взрыве снаряда землей зашибло. Из санчасти привезли сюда. А я все маленько хромаю. Капитан Дитрих узнал, очень участливо отнесся. Говорит, надо бы к хирургу обратиться. Но я чего-то сомневаюсь. Зачем к нам в школу двух одноногих зачислили? Потом одного списали: значит не захотел. А второй – уж так его Дитрих опекал – по другой линии оказался неподходящим: припадочный от контузии. Вдруг ни с того ни с сего упал, начало его крючить. Очень капитан Дитрих расстроился.
Вот я теперь и думаю: почему он меня уговаривает здоровьем не брезговать, ногу лечить?
Вайс сказал, что Дитриху нужен инвалид для организации диверсии.
Гвоздь,подумав, объявил:
– Говорят,немцы мастаки резать. И ежели под новокаином, как зубы дерут, – ничего, стерпим ради дела, раз им вот так вот инвалид требуется.
– Да ты что?
– Ничего, – сказал Гвоздь. – Просто прикидываю. – Потер ладонью колено. – Болит ушиб, все равно нога плохо гнется.
– Я не могу тебе такое разрешить.
Гвоздь поднял лицо, посмотрел испытующе:
– А мне товарищ Барышев прямо сказал:"Желаешь добровольно – пожалуйста. А приказывать такое нельзя." Так вот, без вашего приказа. На основе одной личной инициативы. – Добавил насмешливо: – И капитану Дитриху будет очень приятно. Зачем же его обижать, если он за такую любезность меня в особую группу как главного втиснет?
Иоганн попросил взволнованно:
– Ты меня прости, пожалуйста, Тихон Лукич, что я тебя так холодно встретил.
– А что? – удивился Гвоздь. – Правильно! В тайник не доложился. Допустил нарушение, Все точно. – Подмигнул: – Я сразу понял, как ты мне велел докладывать. какой серьезный разговор будет. Дисциплина в нашем деле – первая вещь. – Сказал успокаивающе: – А насчет ноги моей вы не беспокойтесь. Может, еще сохраним на память о детстве. Если, конечно, она донимать меня не будет, а то вроде оглобли торчит, в колене не гнется. Такая штука тоже вроде бы ни к чему.
– Пока я не вернусь, – строго приказал Вайс, – никаких госпиталей.
– Если вы тут главный начальник – пожалуйста, – уклончиво сказал Гвоздь. Спросил лукаво: – Так,может,теперь всежтаки поздороваемся?
Иоганн обнял Гвоздя, прошептал:
– Понимаешь, я так рад тебя видеть!
– Ну, еще бы, – сказал Гвоздь. – Все один и один, а теперь нас здесь уже двое советских, значит, сила. – И стал рассказывать о Москве.
43
Белый, чистый снег. Светлое, ясное, глубокое, как в летний день небо. Сосны с розоватыми стволами и нежно-зеленой хвоей не концах разлапистых ветвей. Студеный, словно ключевая вода. воздух, и на скорлупе снежного наста солнечные цветные искры. Иоганн вел машину на большой скорости не только потому, что должен был спешить в поместье баронессы к своей подопечой, – стремительное движение отвечало его душевному состоянию. Встреча с Гвоздем глубоко взволновала его.
Тихон Лукич. после того,как Родина вернула себе его. стал совсем иным. Изменилось выражение лица, спокойной уверенностью веяло от его плечистой фигуры, появился живой блеск в мертвеннотусклых прежде глазах. И эта перемена в Гвозде была столь разительной. что даже тревожила Иоганна: гн вызовет ли она подпозрения у немцев?
Иоганн видел перед собой лицо Тихона Лукича, глаза, озаренные внутренним светом счастья; душу его тоже наполняло счастье: он исполнил свой чекистский долг – вернул в жизнь утратившего было себя человека.
Он готов был улыбаться комьям снега. что лежали на ветвях сосен, пронизанные острой хвоей и поэтому похожие на белых ежей, вскарабкавшихся на деревья. И ему хотелось дотронуться до них ладонью, погладить их.
Ему хотелось улыбаться деревьям – сородичам тех, какие были и у него дома, потрогать ихшелушащуюся кору, древестную сухую кожу. чисто и терпко пахнущую смолой.
Все вокруг радовало Иоганна. Онопустил боковое стекло машины, вдыхал морозный воздух. И вместе с этим чудесным воздухом пришли воспоминания...
Он вспомнил первую советскую дрейфующую станцию «Северный полюс», те дни, когда папанинцы оказались на обломке льдины одни в океане и их жизнь подвергалась смертельной опасности. Саша Белов, не отрываясь, сидел тогда у своей самодельной любительской рации и, блуждая в эфире, слушал взволнованные запросы почти на всех языках мира об отважных советских полярниках. Весь мир был объят тревогой за судьбу четырех советских людей, бесстрашно продолжающих работать нахрупкой. с каждым часом уменьшающейся под ними льдине.
И в этой тревоге людей планеты было такое прекрасное общечеловеческое единодушие, что казалось невозможным, чтобы они когда-нибудь позволили вовлечь себя в побоище войны. Думалось, что отныне все станут лучше, будут дорожить жизнью каждого человека.
В то время ведомство Геббельса запретило не только сообщать в печати о советской полярной экспедиции, но даже упоминать о Северном полюсе. И поэтому беспокойство немецких радиолюбителей, их бесчисленные запросы о том, успели ли снять папанинцев с разламывающейся льдины, были особенно трогательны и волнующи: ведь тайная полиция могла расправиться с каждым из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
– То есть как это «взяли»?
– Ну, в машину, в «газик». Отвезли сначала в столовую, потом заметили,что я ногу свихнул, – в медпункт. Я ведь как ошалелый был, ничего не чувствовал. Застеснялся перед своими до полной потери соображения. Ну, потомчто? Инструктировали.
Начал я в эфир выходить в положенное время, а передавал то, что мне давали. Потом специально ради меня диверсию организовали: взорвали на запасном пути порожняк. Все это я «штабу Вали» доложил как мой личный подвиг. Так вот и работал.
В заключение сообщил: группа накрылась. Получил указание выходить. Ну, перекинулся через линию фронта. Теперь снова здесь наличествую. – Задумался, добавил: – Вам сердечный привет от товарища Барышева. – Оживился: – Три шппалы в петлице. а такой негордый. «Мы, – говорит, – не можем приказывать, чтобы вы обратно к немцам возвращались...» – «То есть как это не можете? – Я даже встревожился: – Значит, я не солдат, да? Личность без прав и без звания?» Объяснил мне. Ну, я понял. Нужно с моей стороны добровольное согласие, вроде я как активный общественник, что ли. Теперь с Барышевым договорился, что в случае чего честь по чести: похоронку семье пришлют как о павшем бойце.
– Почему через тайник не известили о прибытии?
– Не успел. Сидел в кутузке прифронтовой зоны абвергруппы, покуда они со штабом о моей личности сверялись. Как пришло подтверждение, сразу перевели в санчасть: Когда фронт переходил, попал под обстрел, ногу при взрыве снаряда землей зашибло. Из санчасти привезли сюда. А я все маленько хромаю. Капитан Дитрих узнал, очень участливо отнесся. Говорит, надо бы к хирургу обратиться. Но я чего-то сомневаюсь. Зачем к нам в школу двух одноногих зачислили? Потом одного списали: значит не захотел. А второй – уж так его Дитрих опекал – по другой линии оказался неподходящим: припадочный от контузии. Вдруг ни с того ни с сего упал, начало его крючить. Очень капитан Дитрих расстроился.
Вот я теперь и думаю: почему он меня уговаривает здоровьем не брезговать, ногу лечить?
Вайс сказал, что Дитриху нужен инвалид для организации диверсии.
Гвоздь,подумав, объявил:
– Говорят,немцы мастаки резать. И ежели под новокаином, как зубы дерут, – ничего, стерпим ради дела, раз им вот так вот инвалид требуется.
– Да ты что?
– Ничего, – сказал Гвоздь. – Просто прикидываю. – Потер ладонью колено. – Болит ушиб, все равно нога плохо гнется.
– Я не могу тебе такое разрешить.
Гвоздь поднял лицо, посмотрел испытующе:
– А мне товарищ Барышев прямо сказал:"Желаешь добровольно – пожалуйста. А приказывать такое нельзя." Так вот, без вашего приказа. На основе одной личной инициативы. – Добавил насмешливо: – И капитану Дитриху будет очень приятно. Зачем же его обижать, если он за такую любезность меня в особую группу как главного втиснет?
Иоганн попросил взволнованно:
– Ты меня прости, пожалуйста, Тихон Лукич, что я тебя так холодно встретил.
– А что? – удивился Гвоздь. – Правильно! В тайник не доложился. Допустил нарушение, Все точно. – Подмигнул: – Я сразу понял, как ты мне велел докладывать. какой серьезный разговор будет. Дисциплина в нашем деле – первая вещь. – Сказал успокаивающе: – А насчет ноги моей вы не беспокойтесь. Может, еще сохраним на память о детстве. Если, конечно, она донимать меня не будет, а то вроде оглобли торчит, в колене не гнется. Такая штука тоже вроде бы ни к чему.
– Пока я не вернусь, – строго приказал Вайс, – никаких госпиталей.
– Если вы тут главный начальник – пожалуйста, – уклончиво сказал Гвоздь. Спросил лукаво: – Так,может,теперь всежтаки поздороваемся?
Иоганн обнял Гвоздя, прошептал:
– Понимаешь, я так рад тебя видеть!
– Ну, еще бы, – сказал Гвоздь. – Все один и один, а теперь нас здесь уже двое советских, значит, сила. – И стал рассказывать о Москве.
43
Белый, чистый снег. Светлое, ясное, глубокое, как в летний день небо. Сосны с розоватыми стволами и нежно-зеленой хвоей не концах разлапистых ветвей. Студеный, словно ключевая вода. воздух, и на скорлупе снежного наста солнечные цветные искры. Иоганн вел машину на большой скорости не только потому, что должен был спешить в поместье баронессы к своей подопечой, – стремительное движение отвечало его душевному состоянию. Встреча с Гвоздем глубоко взволновала его.
Тихон Лукич. после того,как Родина вернула себе его. стал совсем иным. Изменилось выражение лица, спокойной уверенностью веяло от его плечистой фигуры, появился живой блеск в мертвеннотусклых прежде глазах. И эта перемена в Гвозде была столь разительной. что даже тревожила Иоганна: гн вызовет ли она подпозрения у немцев?
Иоганн видел перед собой лицо Тихона Лукича, глаза, озаренные внутренним светом счастья; душу его тоже наполняло счастье: он исполнил свой чекистский долг – вернул в жизнь утратившего было себя человека.
Он готов был улыбаться комьям снега. что лежали на ветвях сосен, пронизанные острой хвоей и поэтому похожие на белых ежей, вскарабкавшихся на деревья. И ему хотелось дотронуться до них ладонью, погладить их.
Ему хотелось улыбаться деревьям – сородичам тех, какие были и у него дома, потрогать ихшелушащуюся кору, древестную сухую кожу. чисто и терпко пахнущую смолой.
Все вокруг радовало Иоганна. Онопустил боковое стекло машины, вдыхал морозный воздух. И вместе с этим чудесным воздухом пришли воспоминания...
Он вспомнил первую советскую дрейфующую станцию «Северный полюс», те дни, когда папанинцы оказались на обломке льдины одни в океане и их жизнь подвергалась смертельной опасности. Саша Белов, не отрываясь, сидел тогда у своей самодельной любительской рации и, блуждая в эфире, слушал взволнованные запросы почти на всех языках мира об отважных советских полярниках. Весь мир был объят тревогой за судьбу четырех советских людей, бесстрашно продолжающих работать нахрупкой. с каждым часом уменьшающейся под ними льдине.
И в этой тревоге людей планеты было такое прекрасное общечеловеческое единодушие, что казалось невозможным, чтобы они когда-нибудь позволили вовлечь себя в побоище войны. Думалось, что отныне все станут лучше, будут дорожить жизнью каждого человека.
В то время ведомство Геббельса запретило не только сообщать в печати о советской полярной экспедиции, но даже упоминать о Северном полюсе. И поэтому беспокойство немецких радиолюбителей, их бесчисленные запросы о том, успели ли снять папанинцев с разламывающейся льдины, были особенно трогательны и волнующи: ведь тайная полиция могла расправиться с каждым из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147