На твоем месте, Сари, я бы его не слушал.
Оливер сидит на пластмассовом стуле в автоматической прачечной и пытается делать уроки. Сосредоточиться трудно, потому что вовсю шумят стиральные машины и сушилки. Кроме того, еще одно семейство, состоящее из мамаши и пяти худосочных деток, действует ему на нервы. Детки играют в гладиаторов — возятся, пихаются, орут. Оливер со вздохом откладывает учебник и берет со столика замусоленный номер “Чтения для детей”.
Детское чтение Оливера не прельщает, и он берет журнал “Пипл”. Потом крутит шнурок на куртке, наматывает на палец. Со скучающим видом смотрит в окошко стиральной машины.
Мамаша шумного семейства велит своим чадам угомониться, но они ее не слушают. Ну и семейка, думает Оливер. Все такие бледные, худосочные, будто с того света явились.
Он забирает учебники и тетрадку, плетется к матери. Та взахлеб читает журналы и газеты: “Таймс”, “Пост”, “Ньюс”, “Репортер диспэтч”, “Ньюс таймс”. Ее интересуют только отчеты о процессе Боффано. Читает она сосредоточенно, ничего не говорит, выражение лица отсутствующее.
— Мам, — зовет ее Оливер.
— Да?
Она смотрит прямо ему в лицо, но, судя по всему, ничего не видит. Потом снова утыкается носом в статью.
— Я все ждал, пока у тебя настроение станет лучше…
— Ну и что?
— Но, похоже, перемен к лучшему не ожидается.
— Так-так.
— В общем, смотри сама.
Он достает тетрадку с контрольной по математике и показывает матери. На каждой строчке красные чернила. Внизу оценка: 37. Энни смотрит в тетрадку, кивает.
— Ясно. Молодец.
— Ты должна подписаться внизу, — говорит Оливер.
— У меня нет ручки.
— Вот она.
Он протягивает ей ручку, и Энни расписывается. Потом возвращает ему тетрадку и снова погружается в чтение.
— Мам, ты хоть вспомнишь потом, что видела контрольную и подписала ее сама? Ведь училка и позвонить может.
— Кто может позвонить?
— Учительница.
— Понятно.
— Так ты запомнишь?
— Запомню.
— Мам, ну скажи хоть что-нибудь. Ведь я получил всего тридцать семь баллов.
Никакого ответа.
— Тридцать семь из ста.
— Что ты хочешь от меня услышать? — Она бросает на него яростный взгляд. — Молодец, продолжай в том же духе.
Проходит почти минута, мама шелестит газетными страницами. Родоначальница семейства бледнолицых начинает вынимать из сушилки груду тряпья. Ее отпрыски колотят друг друга об стену. Энни заканчивает читать газеты, кладет их на стол и поворачивается к сыну:
— Так что ты хочешь от меня услышать? Наверно, что-нибудь в этом роде: “Ах, Оливер, деточка, ты недостаточно стараешься. Почему бы тебе не прикладывать чуточку больше усилий?” Этого ты хочешь? Не вижу смысла попусту распинаться. Ты и без меня знаешь, что лодырничаешь и бездельничаешь. Не хочешь работать — твое дело. Рисуй своих драконов, валяй дурака. Учиться тебе не интересно. Ты сидишь на контрольной по математике и мечтаешь стать художником, таким же, как твоя мамочка. Валяй, становись. Тебя ждет такая же развеселая житуха, как у меня. Денег нет — наплевать. Чувствуешь себя полным дерьмом, потому что не можешь заплатить за электричество — ерунда. Целый день просиживаешь, как идиотка, над компьютером, не можешь починить машину — какие мелочи. Главное — ты художник. Сиди, смотри, как жизнь проходит мимо. А потом, в один прекрасный день, твоя жизнь кончится!
Голос Энни звучит все громче и громче, в нем появляется истерическая нотка. Никогда в жизни Оливер не слышал от нее такой длинной речи. Сушилка последний раз громыхнула и затихла. Ничто теперь не заглушало голос Энни. Худосочные чертенята моментально перестали возиться и, разинув рты, стали наслаждаться бесплатным аттракционом. Даже их мамаша уже не запихивает в сумку белье, а бесцеремонно пялится на Энни.
— Все самые важные решения в твоей жизни будешь принимать не ты, а другие люди, — пророчествует мать Оливера. — Тупоголовые критики и коллекционеры, неспособные отличить произведение искусства от бумаги для обоев, станут главными судьями твоего творчества. Если ты хочешь жить так — ради Бога, это твоя жизнь, а не моя. Завалишь экзамен по математике — пеняй на себя. Я тебе ничем помочь не могу. Ты сам должен решать свои проблемы. Ты или они — кто-то победит, а кто-то проиграет. На мою помощь не рассчитывай. Единственное, чем я могу помочь, — своим примером. Смотри, что они со мной сделали.
— Мама, — шепчет Оливер.
— Полюбуйся, что они сделали с твоей матерью!
— Но мама же.
— Что?
— Ради Бога, замолчи.
Энни не может остановиться. Ее филиппика продолжается.
Тогда Оливер швыряет учебники и тетради на пол и бежит к двери. На улице темно, осенний вечер. Возле входа в супермаркет Оливер останавливается, смотрит невидящим взглядом на механическую лошадку для маленьких детишек.
По его лицу текут слезы, и он ничего не может с этим поделать. Только бы не встретиться с кем-нибудь из одноклассников. Стоит, рыдает. Подходит какой-то старый хрен, спрашивает, не обидел ли его кто.
— Все нормально, — бормочет Оливер.
— Может быть, у тебя что-то болит?
— Отстаньте вы от меня! — рявкает Оливер, заразившись материнской злобой.
Старого хрена как ветром сдуло. Потом из прачечной выходит мать. В одной руке у нее корзинка с бельем, в другой — учебники и тетради.
Энни сваливает все это на заднее сиденье машины, захлопывает дверцу и направляется к супермаркету. Оливер по-прежнему упорно разглядывает механическую лошадку, словно всю жизнь мечтал на ней прокатиться.
— Оливер, — скрипучим голосом говорит Энни. Ее голос раскатывается гулким эхом.
— Что?
— Марш за мной.
В супермаркете она сосредоточенно катит тележку вдоль товарных полок, Оливер плетется сзади. Мысль о пище вызывает у Энни отвращение, она буквально заставляет себя дотрагиваться до съестного. Свежие овощи исключаются — не будет она с ними возиться. Зато четыре коробки готового риса Энни берет не раздумывая. Она не ела эту гадость с детства, когда пришлось провести целое лето в Питтсбурге у тети. В тележку же отправляются замороженные ужины и готовая пицца. Оливер смотрит себе под ноги. Пару раз мать спрашивает, чего он хочет, но Оливеру все равно. Возле полки с овсяными хлопьями они останавливаются. Какой-то пухлый дядька в ветровке не может обойти их тележку, и Энни освобождает ему путь.
— Выбирай что хочешь, — говорит она Оливеру. Тот пожимает плечами. Тогда Энни берет первую попавшуюся коробку — хлопья “Корн-Чеке”.
— Ой, а я вас знаю, — раздается голос сзади. Энни оборачивается и видит, что пухлый дядька смотрит на нее. Физиономия у него не из приятных: нос сломан, одна скула расплющена, словно кто-то со всей силы ударил по ней молотом. Страшилище дружелюбно улыбается Оливеру, а его матери говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Оливер сидит на пластмассовом стуле в автоматической прачечной и пытается делать уроки. Сосредоточиться трудно, потому что вовсю шумят стиральные машины и сушилки. Кроме того, еще одно семейство, состоящее из мамаши и пяти худосочных деток, действует ему на нервы. Детки играют в гладиаторов — возятся, пихаются, орут. Оливер со вздохом откладывает учебник и берет со столика замусоленный номер “Чтения для детей”.
Детское чтение Оливера не прельщает, и он берет журнал “Пипл”. Потом крутит шнурок на куртке, наматывает на палец. Со скучающим видом смотрит в окошко стиральной машины.
Мамаша шумного семейства велит своим чадам угомониться, но они ее не слушают. Ну и семейка, думает Оливер. Все такие бледные, худосочные, будто с того света явились.
Он забирает учебники и тетрадку, плетется к матери. Та взахлеб читает журналы и газеты: “Таймс”, “Пост”, “Ньюс”, “Репортер диспэтч”, “Ньюс таймс”. Ее интересуют только отчеты о процессе Боффано. Читает она сосредоточенно, ничего не говорит, выражение лица отсутствующее.
— Мам, — зовет ее Оливер.
— Да?
Она смотрит прямо ему в лицо, но, судя по всему, ничего не видит. Потом снова утыкается носом в статью.
— Я все ждал, пока у тебя настроение станет лучше…
— Ну и что?
— Но, похоже, перемен к лучшему не ожидается.
— Так-так.
— В общем, смотри сама.
Он достает тетрадку с контрольной по математике и показывает матери. На каждой строчке красные чернила. Внизу оценка: 37. Энни смотрит в тетрадку, кивает.
— Ясно. Молодец.
— Ты должна подписаться внизу, — говорит Оливер.
— У меня нет ручки.
— Вот она.
Он протягивает ей ручку, и Энни расписывается. Потом возвращает ему тетрадку и снова погружается в чтение.
— Мам, ты хоть вспомнишь потом, что видела контрольную и подписала ее сама? Ведь училка и позвонить может.
— Кто может позвонить?
— Учительница.
— Понятно.
— Так ты запомнишь?
— Запомню.
— Мам, ну скажи хоть что-нибудь. Ведь я получил всего тридцать семь баллов.
Никакого ответа.
— Тридцать семь из ста.
— Что ты хочешь от меня услышать? — Она бросает на него яростный взгляд. — Молодец, продолжай в том же духе.
Проходит почти минута, мама шелестит газетными страницами. Родоначальница семейства бледнолицых начинает вынимать из сушилки груду тряпья. Ее отпрыски колотят друг друга об стену. Энни заканчивает читать газеты, кладет их на стол и поворачивается к сыну:
— Так что ты хочешь от меня услышать? Наверно, что-нибудь в этом роде: “Ах, Оливер, деточка, ты недостаточно стараешься. Почему бы тебе не прикладывать чуточку больше усилий?” Этого ты хочешь? Не вижу смысла попусту распинаться. Ты и без меня знаешь, что лодырничаешь и бездельничаешь. Не хочешь работать — твое дело. Рисуй своих драконов, валяй дурака. Учиться тебе не интересно. Ты сидишь на контрольной по математике и мечтаешь стать художником, таким же, как твоя мамочка. Валяй, становись. Тебя ждет такая же развеселая житуха, как у меня. Денег нет — наплевать. Чувствуешь себя полным дерьмом, потому что не можешь заплатить за электричество — ерунда. Целый день просиживаешь, как идиотка, над компьютером, не можешь починить машину — какие мелочи. Главное — ты художник. Сиди, смотри, как жизнь проходит мимо. А потом, в один прекрасный день, твоя жизнь кончится!
Голос Энни звучит все громче и громче, в нем появляется истерическая нотка. Никогда в жизни Оливер не слышал от нее такой длинной речи. Сушилка последний раз громыхнула и затихла. Ничто теперь не заглушало голос Энни. Худосочные чертенята моментально перестали возиться и, разинув рты, стали наслаждаться бесплатным аттракционом. Даже их мамаша уже не запихивает в сумку белье, а бесцеремонно пялится на Энни.
— Все самые важные решения в твоей жизни будешь принимать не ты, а другие люди, — пророчествует мать Оливера. — Тупоголовые критики и коллекционеры, неспособные отличить произведение искусства от бумаги для обоев, станут главными судьями твоего творчества. Если ты хочешь жить так — ради Бога, это твоя жизнь, а не моя. Завалишь экзамен по математике — пеняй на себя. Я тебе ничем помочь не могу. Ты сам должен решать свои проблемы. Ты или они — кто-то победит, а кто-то проиграет. На мою помощь не рассчитывай. Единственное, чем я могу помочь, — своим примером. Смотри, что они со мной сделали.
— Мама, — шепчет Оливер.
— Полюбуйся, что они сделали с твоей матерью!
— Но мама же.
— Что?
— Ради Бога, замолчи.
Энни не может остановиться. Ее филиппика продолжается.
Тогда Оливер швыряет учебники и тетради на пол и бежит к двери. На улице темно, осенний вечер. Возле входа в супермаркет Оливер останавливается, смотрит невидящим взглядом на механическую лошадку для маленьких детишек.
По его лицу текут слезы, и он ничего не может с этим поделать. Только бы не встретиться с кем-нибудь из одноклассников. Стоит, рыдает. Подходит какой-то старый хрен, спрашивает, не обидел ли его кто.
— Все нормально, — бормочет Оливер.
— Может быть, у тебя что-то болит?
— Отстаньте вы от меня! — рявкает Оливер, заразившись материнской злобой.
Старого хрена как ветром сдуло. Потом из прачечной выходит мать. В одной руке у нее корзинка с бельем, в другой — учебники и тетради.
Энни сваливает все это на заднее сиденье машины, захлопывает дверцу и направляется к супермаркету. Оливер по-прежнему упорно разглядывает механическую лошадку, словно всю жизнь мечтал на ней прокатиться.
— Оливер, — скрипучим голосом говорит Энни. Ее голос раскатывается гулким эхом.
— Что?
— Марш за мной.
В супермаркете она сосредоточенно катит тележку вдоль товарных полок, Оливер плетется сзади. Мысль о пище вызывает у Энни отвращение, она буквально заставляет себя дотрагиваться до съестного. Свежие овощи исключаются — не будет она с ними возиться. Зато четыре коробки готового риса Энни берет не раздумывая. Она не ела эту гадость с детства, когда пришлось провести целое лето в Питтсбурге у тети. В тележку же отправляются замороженные ужины и готовая пицца. Оливер смотрит себе под ноги. Пару раз мать спрашивает, чего он хочет, но Оливеру все равно. Возле полки с овсяными хлопьями они останавливаются. Какой-то пухлый дядька в ветровке не может обойти их тележку, и Энни освобождает ему путь.
— Выбирай что хочешь, — говорит она Оливеру. Тот пожимает плечами. Тогда Энни берет первую попавшуюся коробку — хлопья “Корн-Чеке”.
— Ой, а я вас знаю, — раздается голос сзади. Энни оборачивается и видит, что пухлый дядька смотрит на нее. Физиономия у него не из приятных: нос сломан, одна скула расплющена, словно кто-то со всей силы ударил по ней молотом. Страшилище дружелюбно улыбается Оливеру, а его матери говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81