Если папа замечал что-либо, он никогда не говорил об этом при мне и Эмилии. Он не делал замечаний по поводу ее долгого молчания за обеденным столом, папа ничего не говорил о том, как мама выглядит, не выражал недовольства по поводу ее печального взгляда или наступающих время от времени приступов плача. После смерти Евгении, мама часто, без видимой причины, начинала плакать. Если это происходило за обеденным столом, она поднималась и выходила из столовой. Папа, моргая наблюдал, как она уходит, и снова принимался за еду. Однажды вечером, после шести месяцев со дня кончины Евгении, когда мама в очередной раз покинула столовую, я заговорила.
– Папа, ей становится все хуже и хуже, – сказала я, – она больше не читает, не слушает музыку и не хлопочет по хозяйству. Она не хочет видеть своих подруг и больше не ходит в гости на чай.
Папа откашлялся, вытер губы и усы, прежде чем ответить мне.
– На мой взгляд, это не так уж и плохо, что она больше не засиживается с этими болтушками, постоянно сующими свой нос в чужие дела. Она ничего от этого не теряет, поверь. А что касается этих глупых книжек, то я проклинаю тот день, когда она принесла первую в дом. Моя мать никогда не читала романов и не просиживала весь день, слушая музыку на Виктроле, скажу я тебе.
– Но что ей делать со всем этим временем? – спросила я.
– Что ей делать? Ну… ну, она могла бы работать, – отрезал он.
– Но я считала, что у тебя достаточно слуг.
– Да! Но я говорю не о работе в поле или в доме. Она могла бы присматривать за моим отцом или за мной, следить за порядком в доме. Она должна быть как капитан на судне, – гордо сказал папа, – и выглядеть как жена крупного землевладельца.
– Но, папа, это так на нее не похоже. Она не читает книг, не встречается с подругами. Мама совсем о себе не заботится. Она такая грустная, ее не волнуют ни ее прическа, ни платья, ни…
– Она слишком была занята тем, чтобы быть всегда привлекательной, – язвительно заметила Эмили. – Если бы она больше времени отдавала чтению Библии и регулярно посещала церковь, то не была бы такой подавленной сейчас. Что сделано, то сделано. Это было веление Господа, и оно свершилось. Мы должны быть благодарны Богу за это.
– Как ты можешь говорить такие жестокие слова? Это же ее дочь умерла, наша родная сестра!
– Моя сестра, а не твоя.
– Мне плевать на твои слова. Евгения также была моей сестрой, и я была ей более сестрой, чем ты, – заявила я.
Эмили рассмеялась. Я посмотрела на папу, но тот продолжал жевать, глядя перед собой.
– Мама такая печальная, – повторила я, качая головой. Я почувствовала, что слезы наворачиваются мне на глаза.
– Причина маминой депрессии в тебе! – обвинила меня Эмили. – Ты ходишь тут с серым лицом, на глазах вечно слезы. Ты изо дня в день напоминаешь ей о смерти Евгении. Ты ни на мгновение не оставляешь ее в покое, – объявила она. Ее длинная рука с вытянутым костлявым пальцем, протянувшись через стол, уткнулась в меня.
– Нет.
– Довольно! – сказал папа. Он нахмурил свои темные густые брови и сердито посмотрел на меня. – Твоя мать сама дошла до состояния трагедии, и я не позволю сделать это предметом обсуждения за обеденным столом. Я не желаю видеть вытянутые лица, – предупредил он. – Понятно?
– Да, папа, – сказала я.
Папа тут же развернул газету и начал жаловаться на цены на табак.
– Они собираются задушить мелких фермеров. Это просто очередной способ погубить Старый Юг, – проворчал он.
Почему это было важнее для него, чем то, что случилось с мамой? Почему все, кроме меня, оставались слепы и не замечали того ужасного периода, который для нее наступил, как она изменилась и потускнела. Я спросила об этом Лоуэлу. Убедившись, что ни Эмили, ни папа не слышат, она ответила:
– Никто так не слеп, как те, кто не видят.
– Но если они ее любят, Лоуэла, как, несомненно, должны, почему они предпочитают не обращать внимания на это?
Лоуэла посмотрела на меня так, что я все поняла без слов. Папа должен был любить маму, думала я, как-то по особенному. Ведь он женился на ней, он хотел детей от нее, и они у них были; он выбрал ее и сделал ее хозяйкой плантации, она носила его имя. Я знала, как это много для него значит.
А Эмили – несмотря на ее полные ненависти и подлости поступки, ее фанатичную религиозность и твердость – все еще оставалась дочерью своей мамы. Это была ее мать, которая постепенно умирала. Эмили должна была жалеть ее, сострадать ей, хотеть помочь.
Но, увы, Эмили продолжая больше времени отводить молитвам, чтению Библии и пению церковных гимнов. И когда Эмили читала свою Библию или молилась, мама сидела или стояла не двигаясь, на ее милом лице лежала тень, глаза – безжизненны и неподвижны как у загипнотизированного человека. Когда религиозные чтения Эмили заканчивались, мама бросала на меня взгляд, полный глубокого отчаяния и удалялась в свою комнату.
Тем не менее, хотя мама питалась не очень хорошо после смерти Евгении, я заметила, что ее лицо округлилось, и в талии она располнела. Когда я обратила на это внимание Лоуэлы, она сказала:
– Не удивительно.
– Что ты имеешь в виду? Почему – не удивительно, Лоуэла?
– Это все из-за мятного ликера, сдобренного бренди, и конфет. Она просто фунтами их ест, – сказала Лоуэла, покачав головой, – она совсем не слушает меня. Нет, мэм. Все, что я ей говорю, от нее отскакивает как от стенки, и я слышу только собственное эхо в этой комнате.
– Бренди! А папа знает?
– Подозреваю, что да, – сказала Лоуэла. – Но все, что он сделал, так это приказал Генри принести очередной ящик бренди. – Она с отвращением покачала головой. – Это к добру не приведет.
Я запаниковала. Жизнь Мидоуз была печальна без Евгении, но без мамы – она стала бы просто невыносимой. В семье со мной остались бы только папа и Эмили. Я поспешила к маме и нашла ее сидящей за туалетным столиком. Она была одета в один из своих шелковых пеньюаров и в бургундский халат. Мама причесывалась, но ее движения были медленнее, чем это обычно бывает. Мгновение я стояла в дверях, рассматривая маму: она сидела, не шелохнувшись, невидящим взглядом уставившись на свое отражение.
– Мама, – крикнула я, садясь рядом с ней. – Хочешь, я сделаю что-нибудь для тебя?
Сначала я подумала, что она меня не слышит, но она глубоко вздохнула и повернулась ко мне. Я услышала запах бренди, и мое сердце упало.
– Здравствуй, Виолетт, – сказала она и улыбнулась. – Сегодня вечером ты выглядишь так мило, но впрочем ты всегда выглядела мило.
– Виолетт? Я – не Виолетт, мама. Я – Лилиан. Мама посмотрела на меня, но я была уверена, что она меня не слышит. Затем мама повернулась и снова принялась рассматривать свое отражение в зеркале.
– Ты хотела посоветоваться со мной насчет Аарона, да? И ты хотела спросить меня, стоит ли тебе позволять что-то большее, чем держаться с ним за руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91