В кафедральном соборе святого Квидо Фонтголландского сам архиепископ-кардинал отслужил заупокойную мессу. Тогдашний министр полиции Гох, если вы еще помните, в знак протеста подал в отставку. Что это у вас, госпожа Моосгабр, за цветная коробочка на буфете? – Госпожа Кнорринг вдруг перевела взгляд на госпожу Моосгабр у буфета, которая там снова накладывала на тесто творог, изюм и миндаль, а потом посыпала сахаром. – Что это?
– Что, – сказала вдруг резко госпожа Моосгабр, – что?!
– Вон та цветная коробочка, – указала госпожа Кнорринг на буфет, – та с черно-желтой полосой и с красной надписью. Случайно, не череп ли там со скрещенными костями под надписью, или… я что-то плохо вижу.
– Пустое, – сказала госпожа Моосгабр сухо, – коробочка просто так стоит, у меня тут мало места. Тут ваниль, изюм, миндаль, а тут молоко, масло, сахар, не знаю, куда даже поставить ее, порошок для мойки окон… Ну что ж, – сказала госпожа Моосгабр, – подложу полешек в плиту и начну печь.
– А мы пойдем, – сказала госпожа Кнорринг и прижала ноты к груди, – пойдем. – И она встала со стула.
Встали со стула и господин Смирш и господин Ландл, встали Штайнхёгеры и, наконец, госпожа Фабер.
– «Dies irae», пожалуй, самое трудное из всего «Реквиема», – стоя с гордо вскинутой головой, сказала госпожа Кнорринг и на мгновение открыла ноты. – А что, теперь дирижеру мсье Скароне кажется, что валторны звучат мощно? Мсье Скароне теперь правильно чувствует фортиссимо? – обратилась она к господину Ландлу, и господин Ландл кивнул.
– Ему так кажется, – сказал господин Смирш, – мы делаем, что можем. Чтобы все было правильно, красиво, приятно. Чтобы звучало возвышенно, достойно и чисто.
– Они звучат так, – сказал господин Ландл, – что все грохочет. Грохочет так, что в глазах стоят сплошные всполохи.
– Это о конце света и о Судном дне? – спросила госпожа Моосгабр задумчиво и обтерла руки о фартук. – Этот ужас в конце?
– Да, этот ужас в конце, Судный день, – кивнула госпожа Кнорринг и закрыла ноты.
– А когда будет, мадам, премьера? – беспокойно и удрученно спросил господин Штайнхёгер, и госпожа Штайнхёгер прошептала:
– Когда будет премьера?
– Это пока неизвестно, – сказала госпожа Кнорринг, – пока это в звездах. Но возможно, это будет раньше, чем мы думаем. Пойдемте через перекресток, – сказала она господину Ландлу, – я хочу посмотреть, что делается на улицах.
Когда госпожа Кнорринг ушла вместе с господами Смиршем и Ландлом, ушли Штайнхёгеры и госпожа Фабер, и в кухне с госпожой Моосгабр осталась одна привратница, часы у печи пробили пять. Привратница посмотрела на печь, на стол, на буфет и сказала:
– Ну, я тоже пойду, госпожа Моосгабр, вам еще печь. Это правда было ужасно. Трудно поверить. А на вид этот человек выглядел совершенно нормальным. – И потом добавила: – Значит, завтра, госпожа Моосгабр, обязательно наденьте шубу. И возьмите все, что к ней полагается. Завтра вы приступаете к работе и к тому же завтра – государственный праздник. Вы действительно все сделаете сами?
– Сама, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на буфет, – право, сама. Но я хотела бы вам кое о чем напомнить. – И когда привратница Кральц кивнула, госпожа Моосгабр сказала: – Напомнить о тех двух флагах, что у меня в шкафу в коридоре. Они ваши, и шест ваш, они просто у меня на хранении. И знаете ли вы, что второй флаг – запасной, на тот случай, если с первым что случится?
– Что вы, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница и схватилась за шею, – что вы, конечно, я знаю. И знаю, что они в полном порядке.
– Да-да, – госпожа Моосгабр слегка улыбнулась, – но вы не знаете, что я еще хочу сказать. Я хотела бы один черный флаг взять завтра с собой…
Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр, когда часы у печи снова начали бить, но это вовсе не значило, что прошло много времени, – часы у печи отбивали каждую четверть часа. Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр в том же виде, что и пришла: в короткой ситцевой юбке, с оголенной шеей, но все-таки немного другая – она очень смеялась.
– Сгораю от любопытства, – засмеялась она в проезде у бочки с известкой и схватилась за шею, – когда придете завтра вечером или послезавтра утром, вы должны будете, госпожа Моосгабр, рассказать мне, как вам было на вилле вдовца, что за птица эта экономка, и каков этот Оберон, и как вы накрывали стол. А что до флага – не ломайте себе голову!
XX
И прошел вечер, прошла ночь, и настало утро. Утро последнего дня октября месяца, день государственного праздника – тезоименитства вдовствующей княгини правительницы Августы. Через два дня – Душички.
Что делала госпожа Моосгабр в это утро – неизвестно. Должно быть, варила что-то к обеду, может, немного кукурузной каши. Может, опять проверяла мышеловки в кухне за диваном, буфетом и печью, а также мышеловки в коридоре, кладовой и комнате, хотя всего этого каждое утро не делала. Может, вынесла мышей в урну, стоявшую под лестницей неподалеку от ее кухонного матового окна, если, конечно, кой-какие мышки за ночь попались, а потом положила в мышеловки новые куски сала, хотя и этого каждое утро регулярно не делала. Может, она вообще ничего такого сегодня не делала. Несомненно, пожалуй, одно: госпожа Наталия Моосгабр после обеда хорошо убрала квартиру – кухню, комнату, коридор – и стала готовиться к работе у Оберона Фелсаха, сына оптовика, готовиться к работе и ужину в Фелсаховой вилле.
Поскольку вилла Фелсаха была в районе Блауэнталя, не очень далеко от трех убогих улиц, где стоял старый обветшалый дом, госпоже Моосгабр не пришлось идти на перекресток к торговому дому «Подсолнечник» и переходить по белым полосам на асфальте, не пришлось сворачивать в большие многолюдные улицы города, и, разумеется, она не сворачивала и не заходила, не заходила и не сворачивала, а шла к оптовику тем же путем, что и в первый раз. И потому даже не знала, что происходит сейчас после обеда на этих больших многолюдных улицах города. Здесь по дороге от трех убогих улиц к вилле оптовика она проходила мимо небольших группок людей, празднично одетых, поспешавших к центру города, людей молчаливых и тихих или шумных и оживленно толкующих… и госпожа Моосгабр отлично знала, что все эти проходившие мимо люди, молчаливые и тихие или шумные и оживленно толкующие, таращат на нее глаза, пялятся, оборачиваются, поворачиваются, она чувствовала взгляды этих людей спереди, сбоку, сзади и знала, почему они смотрят. Из большой темно-коричневой гривы черно-коричневой шубы выглядывала шляпа со старой лиловой лентой, широкими полями и разноцветными – зелеными и красными – перьями, которые колыхались и дрожали, а щеки, утопавшие в гриве, были красно-белые, а рот и брови накрашенные. Но сейчас у госпожи Моосгабр были еще и заняты руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– Что, – сказала вдруг резко госпожа Моосгабр, – что?!
– Вон та цветная коробочка, – указала госпожа Кнорринг на буфет, – та с черно-желтой полосой и с красной надписью. Случайно, не череп ли там со скрещенными костями под надписью, или… я что-то плохо вижу.
– Пустое, – сказала госпожа Моосгабр сухо, – коробочка просто так стоит, у меня тут мало места. Тут ваниль, изюм, миндаль, а тут молоко, масло, сахар, не знаю, куда даже поставить ее, порошок для мойки окон… Ну что ж, – сказала госпожа Моосгабр, – подложу полешек в плиту и начну печь.
– А мы пойдем, – сказала госпожа Кнорринг и прижала ноты к груди, – пойдем. – И она встала со стула.
Встали со стула и господин Смирш и господин Ландл, встали Штайнхёгеры и, наконец, госпожа Фабер.
– «Dies irae», пожалуй, самое трудное из всего «Реквиема», – стоя с гордо вскинутой головой, сказала госпожа Кнорринг и на мгновение открыла ноты. – А что, теперь дирижеру мсье Скароне кажется, что валторны звучат мощно? Мсье Скароне теперь правильно чувствует фортиссимо? – обратилась она к господину Ландлу, и господин Ландл кивнул.
– Ему так кажется, – сказал господин Смирш, – мы делаем, что можем. Чтобы все было правильно, красиво, приятно. Чтобы звучало возвышенно, достойно и чисто.
– Они звучат так, – сказал господин Ландл, – что все грохочет. Грохочет так, что в глазах стоят сплошные всполохи.
– Это о конце света и о Судном дне? – спросила госпожа Моосгабр задумчиво и обтерла руки о фартук. – Этот ужас в конце?
– Да, этот ужас в конце, Судный день, – кивнула госпожа Кнорринг и закрыла ноты.
– А когда будет, мадам, премьера? – беспокойно и удрученно спросил господин Штайнхёгер, и госпожа Штайнхёгер прошептала:
– Когда будет премьера?
– Это пока неизвестно, – сказала госпожа Кнорринг, – пока это в звездах. Но возможно, это будет раньше, чем мы думаем. Пойдемте через перекресток, – сказала она господину Ландлу, – я хочу посмотреть, что делается на улицах.
Когда госпожа Кнорринг ушла вместе с господами Смиршем и Ландлом, ушли Штайнхёгеры и госпожа Фабер, и в кухне с госпожой Моосгабр осталась одна привратница, часы у печи пробили пять. Привратница посмотрела на печь, на стол, на буфет и сказала:
– Ну, я тоже пойду, госпожа Моосгабр, вам еще печь. Это правда было ужасно. Трудно поверить. А на вид этот человек выглядел совершенно нормальным. – И потом добавила: – Значит, завтра, госпожа Моосгабр, обязательно наденьте шубу. И возьмите все, что к ней полагается. Завтра вы приступаете к работе и к тому же завтра – государственный праздник. Вы действительно все сделаете сами?
– Сама, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на буфет, – право, сама. Но я хотела бы вам кое о чем напомнить. – И когда привратница Кральц кивнула, госпожа Моосгабр сказала: – Напомнить о тех двух флагах, что у меня в шкафу в коридоре. Они ваши, и шест ваш, они просто у меня на хранении. И знаете ли вы, что второй флаг – запасной, на тот случай, если с первым что случится?
– Что вы, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница и схватилась за шею, – что вы, конечно, я знаю. И знаю, что они в полном порядке.
– Да-да, – госпожа Моосгабр слегка улыбнулась, – но вы не знаете, что я еще хочу сказать. Я хотела бы один черный флаг взять завтра с собой…
Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр, когда часы у печи снова начали бить, но это вовсе не значило, что прошло много времени, – часы у печи отбивали каждую четверть часа. Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр в том же виде, что и пришла: в короткой ситцевой юбке, с оголенной шеей, но все-таки немного другая – она очень смеялась.
– Сгораю от любопытства, – засмеялась она в проезде у бочки с известкой и схватилась за шею, – когда придете завтра вечером или послезавтра утром, вы должны будете, госпожа Моосгабр, рассказать мне, как вам было на вилле вдовца, что за птица эта экономка, и каков этот Оберон, и как вы накрывали стол. А что до флага – не ломайте себе голову!
XX
И прошел вечер, прошла ночь, и настало утро. Утро последнего дня октября месяца, день государственного праздника – тезоименитства вдовствующей княгини правительницы Августы. Через два дня – Душички.
Что делала госпожа Моосгабр в это утро – неизвестно. Должно быть, варила что-то к обеду, может, немного кукурузной каши. Может, опять проверяла мышеловки в кухне за диваном, буфетом и печью, а также мышеловки в коридоре, кладовой и комнате, хотя всего этого каждое утро не делала. Может, вынесла мышей в урну, стоявшую под лестницей неподалеку от ее кухонного матового окна, если, конечно, кой-какие мышки за ночь попались, а потом положила в мышеловки новые куски сала, хотя и этого каждое утро регулярно не делала. Может, она вообще ничего такого сегодня не делала. Несомненно, пожалуй, одно: госпожа Наталия Моосгабр после обеда хорошо убрала квартиру – кухню, комнату, коридор – и стала готовиться к работе у Оберона Фелсаха, сына оптовика, готовиться к работе и ужину в Фелсаховой вилле.
Поскольку вилла Фелсаха была в районе Блауэнталя, не очень далеко от трех убогих улиц, где стоял старый обветшалый дом, госпоже Моосгабр не пришлось идти на перекресток к торговому дому «Подсолнечник» и переходить по белым полосам на асфальте, не пришлось сворачивать в большие многолюдные улицы города, и, разумеется, она не сворачивала и не заходила, не заходила и не сворачивала, а шла к оптовику тем же путем, что и в первый раз. И потому даже не знала, что происходит сейчас после обеда на этих больших многолюдных улицах города. Здесь по дороге от трех убогих улиц к вилле оптовика она проходила мимо небольших группок людей, празднично одетых, поспешавших к центру города, людей молчаливых и тихих или шумных и оживленно толкующих… и госпожа Моосгабр отлично знала, что все эти проходившие мимо люди, молчаливые и тихие или шумные и оживленно толкующие, таращат на нее глаза, пялятся, оборачиваются, поворачиваются, она чувствовала взгляды этих людей спереди, сбоку, сзади и знала, почему они смотрят. Из большой темно-коричневой гривы черно-коричневой шубы выглядывала шляпа со старой лиловой лентой, широкими полями и разноцветными – зелеными и красными – перьями, которые колыхались и дрожали, а щеки, утопавшие в гриве, были красно-белые, а рот и брови накрашенные. Но сейчас у госпожи Моосгабр были еще и заняты руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96