Во Вьетнаме, где было жизненно необходимо во что-то верить – просто ради самой веры, – суеверия цвели пышным цветом, и со временем к дарованиям Кудесника начали относиться всерьез. Сперва, конечно, были шуточки. Треп, не более того. «Слышьте, парни, – говорил кто-нибудь, – раз, два, сегодня мы невидимки», а другой добавлял: «Это уж точно, у Кудесника волшебный порошок есть, посыплет, и привет». Вроде как игра такая была – со смешками, но и с надеждой. Вечером, прежде чем отправляться в засаду, все выстраивались в очередь, чтобы дотронуться до Кудесниковой каски, точно к причастию шли, и лица у ребят были хмурые, юные, торжественные. У него спрашивали совета по всяким рисковым делам; из уст в уста передавались истории о его поразительной неуязвимости, ведь он и царапины до сих пор не получил, даже тогда, в январе, когда у самого его окопа взорвался минометный снаряд. Чудеса, да и только. Парень явно с тем миром связан.
Джон Уэйд эти настроения поощрял. Он понял, что полезно вести себя сдержанно, больше помалкивать. Когда на него наседали, он устраивал небольшую демонстрацию своих возможностей, один-два трюка с любым подручным реквизитом.
Много всякого, например, можно было сделать со складным ножом и трупом. А еще он пророчил, предсказывал будущее. «Плохие знаки, – говорил он, – плохой завтра день» – и устремлял взгляд в рисовые поля. Ошибиться было невозможно. Все дни были плохие.
«Я – ротный шаман, – писал он Кэти. – И ты знаешь, они меня слушают. Верят во всю эту муть».
Кэти не отвечала несколько недель. Потом пришла открытка: «Мой тебе совет. Поосторожней с фокусами. А то добьешься, что в один прекрасный день исчезну я».
Подписано – Кэт. И ни нежных слов, ни смешных историй.
В ту же секунду Джон почувствовал, как в нем восстают все прежние страхи, как поднимают голову все отвратительные возможности. Отгородиться от них он не мог. Даже средь бела дня сквозь мозг проносились картины. Темные спальни, к примеру. Ее противозачаточный колпачок. Хотелось снова начать за ней слежку – так и тянуло, – но он мог только ждать, ничего больше. Ночами бурлила кровь. В голове всё вертелись сомнения. Ближе к концу февраля, когда письмо наконец пришло, ему почудился в ее тоне некий холодок, некая дистанция и формальность. Она писала, какое кино видела, в какой была картинной галерее, какое обнаружила потрясающее испанское пиво. Его воображение вставило недостающие подробности.
Поганый выдался февраль. Кэти – раз, война – два. Двое подорвались на минах. Еще одному продырявило шею. Вебер умер из-за разорванной почки. Боевой дух был хуже некуда. Пока они мотались от деревни к деревне, парни перешептывались о том, что магия, дескать, вся вышла, что Кудесник потерял связь с потусторонним миром. Вроде как винили его. Не впрямую – просто сделались неприветливы. Фокус показать больше не просили. Шутки, байки – все исчезло. Шли дни, и чем дальше, тем больше Джон Уэйд чувствовал себя отрезанным и от ребят, и от Кэти, и от собственного будущего. Словно выбросило на мель – абсолютно потерян. Порой он задавался вопросом, все ли у него в порядке с головой. Внутренний ландшафт как заволокло туманом; он не мог понять, где находится.
«Что-то не так, – написал он Кэти. – Не делай этого мне. Я не слепой – Кудесник хорошо видит».
Она быстро ответила: «Ты меня пугаешь».
И потом много дней он не получал писем вообще, ни открытки, ничего, а война все наваливалась и наваливалась. Ощущение конца схватило и не отпускало.
На второй неделе февраля сержанта Райнхарта застрелил снайпер. Сержант ел батончик «Марс». Чуть надкусил, засмеялся, начал что-то говорить и упал в траву под всклокоченной старой пальмой – губы коричневые от шоколада, мозги текучие, гладкие. Был чудесный тропический день. Солнечный, ласковый, очень теплый; но Джон Уэйд почувствовал дрожь. Холод шел изнутри. Глубокая заморозка, подумал он, а потом началось что-то и вовсе небывалое – какая-то зверская сила схватила его и приподняла за плечи. Ярость – да, конечно, но и безумие тоже, и тоска, и грех, все вместе.
Несколько секунд стоял обхватив себя руками, пронизанный холодом, а потом начал двигаться.
Осознанного решения никакого не было. Он потерял всякую связь с собственной волей, со своими руками и ногами, и потом, когда все кончилось, он вспоминал, как плыл к вражескому укрытию – не бежал, а бесшумно, стремительно плыл в невесомости, – как, описав дугу, зашел с тыла, ни о чем не думая, ничего не рассчитывая, как проскользнул сквозь густой кустарник, пригибаясь, не выдавая себя, как его плавно вынесло к маленькому человечку в черных штанах и черной рубашке.
Он вспоминал, как человек обернулся. Он вспоминал, как их глаза встретились.
Другое он тоже вспоминал, но только смутно. Как его понесло вперед. Как легкие наполнились раскаленным пеплом, как дуло его автомата уставилось человечку в скулу. Он вспоминал, как страшно сдавило живот. Он вспоминал трезвые глаза Кэти, упрекающие его за многое, за сделанное и несделанное.
Звука как бы и вовсе не было – Кудесник ничего не слышал. Просто скула у человечка исчезла.
В третьей роте потом только и разговору было что о новом трюке Кудесника.
Всё пережевывали и пережевывали.
– Паф, – сказал один. – Чтоб мне провалиться, паф – и все.
На закате они приволокли труп снайпера в ближайшую деревушку. Под дулами автоматов собрали публику. Один канат привязали к ступням мертвеца, другой – к запястьям, и перед самой темнотой Кудесник и его подручные осуществили акт левитации, вознеся тело в вышину меж двумя деревьями, где оно парило, освещенное восхитительной красной луной.
Джон Уэйд вернулся в ноябре 1969 года. В Сиэтле он стал звонить Кэти из аэропорта, но на втором гудке вдруг ухмыльнулся и повесил трубку.
Перелет в Миннеаполис был потерянным временем. Из-за часовых поясов, наверно, но и не только из-за них Он не знал, чего от себя ждать. В сером небе над Северной Дакотой прошел в уборную, снял там форму, надел свитер и слаксы и внимательно, оценивающе рассмотрел себя в зеркале. Глаза были не ахти. Усталые, тускловатые. Постояв, он подмигнул сам себе. «Здорово, Кудесник, – пробормотал он. – Как колдуется-то?»
Приземлившись вечером, он поехал на автобусе в университет. Дошел со своим вещмешком до площадки под окнами ее общежития, сел на бетонную скамью и стал ждать. Было начало десятого. В ее окне света не было – вполне естественно, – и часа два он прикидывал в уме, где она может теперь быть и чем заниматься. Ничего утешительного в голову не приходило. Мысли потом стали вертеться вокруг разных категорий, которые при необходимости можно пустить в ход. Верность, к примеру. Стойкость, любовь, постоянство, вера и все прочие атрибуты властного притяжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62