А побег навсегда — это непонятное. Чуждое. А непонятное — неинтересно.
Жизнь Александра Македонского на сцене под ликование толп воспроизводилась вновь и вновь, хотя была нестерпимо скучна однообразным сползанием: он любил евнухов, а единственная женщина, гетера, которая, как предполагают, могла быть с ним в близости, и то втравила его, пьяного, в бессмысленное сожжение и без того покорившегося завоевателю города. Если Александр Македонский, как утверждают, — бог, то кто она, повелевающая им? Кто она, названная им богиней любви, как не богиня смерти?..
Да, на ступенях амфитеатра сражались — и в прямом, и в переносном смысле — за упоение опуститься ещё ниже; противоположные же преступления — против тех немногих, кто пытался совершить побег, — судя по сюжетам трагедий, толпу не интересовали.
Пилат, ты — который из оказавшихся на зрелище этой жизни?
Что интересно тебе?
А тебе сокровенному?
И кому интересен ты?
Итак, кто ты, Пилат?
Куда идёшь?
К чему стремишься?
Что для тебя важнее — тога триумфатора или хитон торговца? А может, всё-таки, — запылённый плащ философа, которому освобождение от пут зависимостей позволяет называть вещи своими именами?
Что в тебе более важно: что ты всадник, что наместник или что Понтиец? Или — человек?
— Кто ты, Пилат?! — непроизвольно воздев руки к Небу, обиталищу Истины, вслух сказал обычно умеющий быть сдержанным Киник. И, имея в виду лестницу, соединяющую небо и землю, добавил — И куда идёшь?
От входа в Хранилище раздались знакомые шаги.
— Радуйся! — первым коротко, как всегда на римский манер, поприветствовал хранителя наместник.
— Радуйся! — в тон ему отозвался Киник.
Наместник был мрачен.
Пилат же, прежде чем сесть в кресло, стал обходить Хранилище, то и дело бережно прикасаясь ладонями к свиткам книг. В последние дни жизнь как никогда сильно раздвоилась. Одна жизнь пробуждалась здесь, в Хранилище мысли, — здесь были размышления, сомнения, жизнь, но не было страха, дисциплинирующего весь привычный уклад цивилизованной жизни, в которой всё время хочется прислониться спиной к непроницаемому для мечей камню колонн, а главная мечта — завести верного пса…
Но долго наместник беседовать с Киником не мог — начинало тянуть во дворец. И, наоборот, без свободного течения мысли пребывание во дворце становилось для Пилата скучным уже на второй день.
Пилату и наместнику было тягостно не столько сосуществование в нём нескольких жизней, сколько углублявшееся в эти дни расслоение, удаление одной жизни от другой — их противопоставление. Уже одно осознание их несовместимости радости не приносило.
Сейчас, благоговейно прикасаясь и к древним, уже пожелтевшим свиткам, и к тем, что пожелтеть ещё не успели, Пилат как никогда ощущал, что он вернулся домой . Нет, не на Понт, но — домой . Домой? Где он, дом? И что — он?
Пилату хотелось просить у Киника прощения. Неизвестно за что. Может быть, за свою… бесхребетность, что ли… Может быть, за неумение понять себя. Может быть, за назначение Киника в Хранилище — ведь это попытка низвести киника до хранителя. Словом, Пилат и сам не смог бы объяснить своих чувств. Смешанных и противоречивых.
Пилат — Понтиец, всадник, офицер легиона, наместник и муж своей жены — опустился в кресло.
Он откинулся назад и положил руки на колени — ладонями вверх. Помолчал и сказал:
— Странная здесь, над книгами, кровля. Она не задерживает солнца. Я ладонями ощущаю его тепло.
— Я тебя понимаю, — тихо проговорил Киник. И закрыл глаза.
— Я готов, — неожиданно для себя вдруг сказал Пилат.
Киник поступил не менее странно, хотя для себя и не столь неожиданно.
— Ты — кто ? — спросил он.
— В каком смысле? — опешил наместник.
— Закрой глаза, — предложил Киник. — Сядь, чтобы тебе было удобно, и расслабься. И чтобы голова не висела.
Пилат откинулся головой к стене и закрыл глаза. Складки лица расправились.
— Не удивляйся тому, что увидишь, — слышал он голос Киника. — И почувствуешь. Всё это правда. Тебе сколько сейчас лет? Первая цифра, которая приходит в голову?
— Четыре, — чуть удивлённо ответил Пилат. — Не может быть… Мне же ведь…
— Стоишь? Сидишь?
— Стою.
— Один?
— Нет. Рядом кто-то… громадный. До неба! Странно… От кого-то я это «до неба» уже слышал… Не помню от кого… Моя рука поднята вверх. Рядом — нечто огромное, но… я почему-то до её руки всё-таки достаю. И опустить руку не могу. Вот эту, — и Пилат приподнял правую руку.
— «Её»? Это — женщина?
— Н-н-н… Не вижу, — нахмурился от усилия разглядеть Пилат.
«„Её”, но „не вижу”»… — подумал Киник.
— Может, это богиня? — спросил он.
— Да, — обрадованно кивнул Пилат. — Очень сильная богиня. Богиня богинь.
— Кто? Имя?
— Имя?.. Киб`ела. Матерь богов.
— Ты среди богов Кибелу выделяешь? — спросил Киник.
— Н-н-н… Нет.
— А жертвы ей приносишь?
— Буквальные? Нет. Но душой я, конечно…
— А кому-нибудь из богов приносишь?
— О да! — Пилат даже удивился. За кого Киник его принимает? Да и как бы он мог удержаться на должности, если бы не приносил жертвы божественному Тиберию?.. И если бы не принимал участие в жертвоприношениях авг`уров (а каждому наместнику Рим придавал их несколько).
— А Кибела — какая? Плохая или хорошая ?
Пилат нахмурился. И не ответил. Более того, он напрягся, скрестив руки. И ноги тоже.
Продолжать дальше, понятно, было бессмысленно. «Богиня» сопротивлялась, вырвать руку четырёхлетний Пилат ещё не дорос, и, скорее всего, сопротивление дальше только возрастёт — и символы могут смениться придумками.
— Открывай глаза. Всё, — вздохнул Киник.
Пилат открыл глаза, ошарашенно озираясь. Он растирал занывшую руку: она каким-то образом успела затечь. Этого быть не могло, глаза были закрыты всего несколько минут… но это было так. Впрочем… Раз опустить её не позволяли годами…
— Что это было? — спросил Пилат.
— Ты и твоя жизнь. Вернее — твоя нежить , — ответил Киник.
— А кто — она ? — и Пилат с опаской кивнул вверх.
— Поживём — увидим, — уклонился от немедленного ответа Киник. И задумался. Пилат ведь уже говорил — не то в прошлый, не то в позапрошлый свой приход — что-то про себя как ребёнка, которого держат за руку. Держат за руку…
Кибела… В Греции её, с чуть изменённым назначением, называли Гекатой, богиней ночи… Посвящённые Кибеле мистерии — непременно ночные: поклоняющиеся в темноте священного леса доходили до умопомрачения, а потом избранные, в течение десяти лет постом и молитвой готовившиеся к высшему посвящению богине, себя оскопляли — осколком кремня. Так же, согласно легенде, некогда поступил, чтобы получить прощение за совокупление с доступными нимфами, возлюбленный и муж Матери богов Аттис… Возлюбленный? Нет, муж…
Муж?.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220