его земными делами руководил Иаков, в сердце которого жил принцип справедливой пустыни. Царствие отменяло Закон; а они продолжали соблюдать его ежедневно и ежечасно, в малейших деталях.
А что новая трактовка, объявленное ими «искупление», прощение, которое дает право попасть в Царствие? Это было важно для проповедования. Без нее трудно было бы привлекать новых членов, так как первое, о чем люди спрашивали, — это о значении позорной смерти Иешуа. Без новой трактовки смысла в ней не было, так как Царствие не пришло. Трактовка работала: они пожинали первые плоды. Новообращенные после обряда крещения действительно преображались и очищались от грехов.
Однако Иешуа никогда ничего не говорил об этом.
То, что он говорил, и скрытый смысл его изречений вели в противоположном направлении. Он учил их молиться: «Прости нам, как мы прощаем других». Ни слова об искуплении или жертве: прощение зависело исключительно от готовности человека простить самому. Разве это не справедливо? Как ты поступаешь, так будут поступать и с тобой. Разве это не естественно? Что посеешь, то и пожнешь. Разве это противоречит остальному, что он говорил? Бог — Отче ваш, Он желает прощать.
А отец, который потребовал кровавой платы за ошибки, отец, который не мог без этого простить, — разве это…
Кефа беспокойно заворочался в своих оковах. С какой бы стороны он ни рассматривал эту мысль, каждый раз она представлялась ему во всем своем ужасе. Прощение через мучительную смерть, искупление кровью от отцовского возмездия… В этом не было откровения Духа, не было священного таинства, которому нужно молиться, чтобы постичь милосердие. Эта мысль родилась в голове законника Иакова Благочестивого, и это была самая чудовищная, отвратительная и богохульная идея из всех идей, которые Кефа знал.
И он проповедовал ее, потому что иначе следовало признать, что смерть Иешуа была бессмысленной. Что ее можно было предотвратить. Что совершена страшная ошибка.
Чья ошибка?
О Господи, не моя.
«Ты сказал то, о чем никогда нельзя говорить, и за это придется уплатить высокую цену».
Но не такую же?
«Никто из вас не знает, когда следует говорить, а когда молчать».
Разве имеет значение то, что он рассказал другим? Все равно вскоре это было бы на устах у всех.
«О некоторых вещах нельзя говорить».
В конце концов он это понял: как раз вовремя, чтобы спастись.
«Я не знаю его. Я не встречался с ним раньше».
Он спасся, но тем самым утратил себя, и все его поступки с тех пор были шагами впотьмах.
— Послезавтра.
— Что? — Кефа в удивлении поднял голову. Над ним стоял молодой сирийский охранник.
— Послезавтра тебя под конвоем переводят в Кесарию. Я слышал об этом в караульном помещении.
— А-а… — сказал Кефа.
Царь был в Кесарии. Это означало конец.
— Спасибо, — сказал он.
Солдат стоял в нерешительности.
— Может быть, ты чего-нибудь хочешь? — сказал он. — Ведро, например?
— Нет, спасибо, — сказал Кефа. Вонь от ведра в тесном помещении была невыносимой, и он пользовался им как можно реже. — Но я бы выпил воды.
Солдат принес кружку и дал ее Кефе. Пока Кефа пил, неловко звякая цепями, солдат прошептал: «Царь при смерти».
Кефа посмотрел на него, пораженный. Глаза солдата ничего не выражали. Он подождал, пока Кефа допьет, потом вернулся к столу и взял кости.
Сердце Кефы учащенно билось. Напрасно он пытался его успокоить.
Наверняка царь не при смерти. Такие слухи ходили и раньше. И даже если он при смерти, это ничего не меняло. У Кефы достаточно недругов, чтобы он оставался в тюрьме. Иаков Бар-Забдай был убит: их всех убьют. «Когда я уйду, вы будете как овцы среди волков».
Понятно, что овцы среди волков не смогут продержаться долго.
Кефу приводило в смятение, что его тело будет слепо бороться за жизнь, тогда как его душа готова к смерти. Но он решил, что приятие мысли о смерти было также проявлением трусости. Это было естественно.
Он по-прежнему привратник. Он дал слово и не мог взять его обратно. Он, полный пороков, такой слабый, обуреваемый сомнениями, будет стоять в воротах…
У него перехватило дыхание, когда его пронзило холодом, как из могилы.
Привратник стоит в воротах .
Неужели смысл именно в этом? Он должен открывать двери для других, но не для себя? Как Моисей, который умер в нескольких шагах от Земли обетованной?
Если это воля твоя.
Господи, сделай так, чтобы это не было твоей волей. Я не вынесу этого.
«Первый станет последним. Последний станет первым».
Помоги мне.
«Я пришел, чтобы сделать слепых зрячими».
Да, Господи.
«И лишить зрячих зрения».
Я ничего не понимаю.
«Вам придется стать умными. И коварными, как змеи».
Но мы не умны…
«Вы должны быть как дети».
Но, учитель…
«Я дал тебе Ключ».
Кефа закрыл глаза. Его силы истощились.
— Я простой человек, — сказал он. — Не мог бы ты дать его кому-нибудь другому?
Мария.
Лицо, страшно искаженное, было иногда лицом ребенка, а иногда — старухи. Рот выкрикивал оскорбления, потом обвисал и пускал слюни. Глаза были пустыми ямами. Она тряслась и корчилась, периодически обхватывая себя руками, словно плетками, и напевая обрывки какой-то песенки.
— Назови свое имя, — холодно сказал Иешуа.
Она попятилась. Сделав несколько шагов, остановилась и выбросила вперед руку, указывая на него.
— Я тебя знаю, — прошипела она.
— Назови свое имя.
— Я знаю, кто ты, — насмешливо пропела она.
— Придержи свой язык!
Он угрожающе наступал на нее. Она завыла от страха и замолотила руками.
Он тоже поднял вверх руку и, повернув ладонь с вытянутыми пальцами вниз, пошел к ней.
— Ты, посмешище, ничтожество, я заклинаю тебя Богом, который велит тебе сказать твое имя.
— Не-е-е-т! — Казалось, крик вырвался из нее, и она схватила себя за горло, чтобы заглушить его.
— Твое имя.
Она завыла и упала в бессилии на землю, цепляясь за его ноги. Он не двигался.
Она лежала неподвижно, а потом зарыдала.
— Я буду хорошей, — всхлипывала она. Это был голос испуганного ребенка. — Я буду хорошей. Не бей меня. Забери меня отсюда.
— Встань, — приказал Иешуа.
Плач прекратился. С потрясающей быстротой она встала на корточки и отползла назад, что-то напевая. Потом ее тело напряглось, а голова стала подергиваться из стороны в сторону, как будто она к чему-то прислушивалась. Казалось, она нашла, откуда идет звук, и стала слушать. На лице появилось лукавое выражение, словно она знала что-то неведомое прочим. Она медленно подняла руку снова и показала на него.
— Скажи свое имя! — грозно закричал он.
Она завыла, вскочила на ноги и бросилась бежать, по-прежнему указывая на него. Слова полились из нее бурным потоком.
— Я — порок, я — порча. Я — Шиббета, я — Куда, я — Эшшата, я — Шабрири. — Пауза, затем победный вопль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
А что новая трактовка, объявленное ими «искупление», прощение, которое дает право попасть в Царствие? Это было важно для проповедования. Без нее трудно было бы привлекать новых членов, так как первое, о чем люди спрашивали, — это о значении позорной смерти Иешуа. Без новой трактовки смысла в ней не было, так как Царствие не пришло. Трактовка работала: они пожинали первые плоды. Новообращенные после обряда крещения действительно преображались и очищались от грехов.
Однако Иешуа никогда ничего не говорил об этом.
То, что он говорил, и скрытый смысл его изречений вели в противоположном направлении. Он учил их молиться: «Прости нам, как мы прощаем других». Ни слова об искуплении или жертве: прощение зависело исключительно от готовности человека простить самому. Разве это не справедливо? Как ты поступаешь, так будут поступать и с тобой. Разве это не естественно? Что посеешь, то и пожнешь. Разве это противоречит остальному, что он говорил? Бог — Отче ваш, Он желает прощать.
А отец, который потребовал кровавой платы за ошибки, отец, который не мог без этого простить, — разве это…
Кефа беспокойно заворочался в своих оковах. С какой бы стороны он ни рассматривал эту мысль, каждый раз она представлялась ему во всем своем ужасе. Прощение через мучительную смерть, искупление кровью от отцовского возмездия… В этом не было откровения Духа, не было священного таинства, которому нужно молиться, чтобы постичь милосердие. Эта мысль родилась в голове законника Иакова Благочестивого, и это была самая чудовищная, отвратительная и богохульная идея из всех идей, которые Кефа знал.
И он проповедовал ее, потому что иначе следовало признать, что смерть Иешуа была бессмысленной. Что ее можно было предотвратить. Что совершена страшная ошибка.
Чья ошибка?
О Господи, не моя.
«Ты сказал то, о чем никогда нельзя говорить, и за это придется уплатить высокую цену».
Но не такую же?
«Никто из вас не знает, когда следует говорить, а когда молчать».
Разве имеет значение то, что он рассказал другим? Все равно вскоре это было бы на устах у всех.
«О некоторых вещах нельзя говорить».
В конце концов он это понял: как раз вовремя, чтобы спастись.
«Я не знаю его. Я не встречался с ним раньше».
Он спасся, но тем самым утратил себя, и все его поступки с тех пор были шагами впотьмах.
— Послезавтра.
— Что? — Кефа в удивлении поднял голову. Над ним стоял молодой сирийский охранник.
— Послезавтра тебя под конвоем переводят в Кесарию. Я слышал об этом в караульном помещении.
— А-а… — сказал Кефа.
Царь был в Кесарии. Это означало конец.
— Спасибо, — сказал он.
Солдат стоял в нерешительности.
— Может быть, ты чего-нибудь хочешь? — сказал он. — Ведро, например?
— Нет, спасибо, — сказал Кефа. Вонь от ведра в тесном помещении была невыносимой, и он пользовался им как можно реже. — Но я бы выпил воды.
Солдат принес кружку и дал ее Кефе. Пока Кефа пил, неловко звякая цепями, солдат прошептал: «Царь при смерти».
Кефа посмотрел на него, пораженный. Глаза солдата ничего не выражали. Он подождал, пока Кефа допьет, потом вернулся к столу и взял кости.
Сердце Кефы учащенно билось. Напрасно он пытался его успокоить.
Наверняка царь не при смерти. Такие слухи ходили и раньше. И даже если он при смерти, это ничего не меняло. У Кефы достаточно недругов, чтобы он оставался в тюрьме. Иаков Бар-Забдай был убит: их всех убьют. «Когда я уйду, вы будете как овцы среди волков».
Понятно, что овцы среди волков не смогут продержаться долго.
Кефу приводило в смятение, что его тело будет слепо бороться за жизнь, тогда как его душа готова к смерти. Но он решил, что приятие мысли о смерти было также проявлением трусости. Это было естественно.
Он по-прежнему привратник. Он дал слово и не мог взять его обратно. Он, полный пороков, такой слабый, обуреваемый сомнениями, будет стоять в воротах…
У него перехватило дыхание, когда его пронзило холодом, как из могилы.
Привратник стоит в воротах .
Неужели смысл именно в этом? Он должен открывать двери для других, но не для себя? Как Моисей, который умер в нескольких шагах от Земли обетованной?
Если это воля твоя.
Господи, сделай так, чтобы это не было твоей волей. Я не вынесу этого.
«Первый станет последним. Последний станет первым».
Помоги мне.
«Я пришел, чтобы сделать слепых зрячими».
Да, Господи.
«И лишить зрячих зрения».
Я ничего не понимаю.
«Вам придется стать умными. И коварными, как змеи».
Но мы не умны…
«Вы должны быть как дети».
Но, учитель…
«Я дал тебе Ключ».
Кефа закрыл глаза. Его силы истощились.
— Я простой человек, — сказал он. — Не мог бы ты дать его кому-нибудь другому?
Мария.
Лицо, страшно искаженное, было иногда лицом ребенка, а иногда — старухи. Рот выкрикивал оскорбления, потом обвисал и пускал слюни. Глаза были пустыми ямами. Она тряслась и корчилась, периодически обхватывая себя руками, словно плетками, и напевая обрывки какой-то песенки.
— Назови свое имя, — холодно сказал Иешуа.
Она попятилась. Сделав несколько шагов, остановилась и выбросила вперед руку, указывая на него.
— Я тебя знаю, — прошипела она.
— Назови свое имя.
— Я знаю, кто ты, — насмешливо пропела она.
— Придержи свой язык!
Он угрожающе наступал на нее. Она завыла от страха и замолотила руками.
Он тоже поднял вверх руку и, повернув ладонь с вытянутыми пальцами вниз, пошел к ней.
— Ты, посмешище, ничтожество, я заклинаю тебя Богом, который велит тебе сказать твое имя.
— Не-е-е-т! — Казалось, крик вырвался из нее, и она схватила себя за горло, чтобы заглушить его.
— Твое имя.
Она завыла и упала в бессилии на землю, цепляясь за его ноги. Он не двигался.
Она лежала неподвижно, а потом зарыдала.
— Я буду хорошей, — всхлипывала она. Это был голос испуганного ребенка. — Я буду хорошей. Не бей меня. Забери меня отсюда.
— Встань, — приказал Иешуа.
Плач прекратился. С потрясающей быстротой она встала на корточки и отползла назад, что-то напевая. Потом ее тело напряглось, а голова стала подергиваться из стороны в сторону, как будто она к чему-то прислушивалась. Казалось, она нашла, откуда идет звук, и стала слушать. На лице появилось лукавое выражение, словно она знала что-то неведомое прочим. Она медленно подняла руку снова и показала на него.
— Скажи свое имя! — грозно закричал он.
Она завыла, вскочила на ноги и бросилась бежать, по-прежнему указывая на него. Слова полились из нее бурным потоком.
— Я — порок, я — порча. Я — Шиббета, я — Куда, я — Эшшата, я — Шабрири. — Пауза, затем победный вопль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84