Вальш положил один франк, женщина, игравшая на виоле, поблагодарила его автоматическим, торжественным поклоном.
— Поедемте искать тело, — услышал я свой голос. — Отправимся в Бонн сегодня же вечером.
— Я не поеду, — сказал Вальш. — Когда я писал «Эту женщину», я поставил себя вне истории. Рассказ я уже написал. И покончил с этим.
— Ты написал, что когда-нибудь отправишься Ее искать. Если я Ее найду, уверял ты, я уже не буду чувствовать себя одиноким. Вот и настал момент.
— Прошло десять лет, — возразил он. — Я уже другой.
— Я, во всяком случае, поеду, — сказал я. Разочарование и печаль нахлынули на меня. Я чувствовал, что переживаю что-то похожее на воспоминание, но в другом направлении, как если бы события воспоминания еще только должны произойти. — А когда я Ее найду, не знаю, что буду делать. Что можно делать с подобным телом?
— Ничего, — сказала Лилия. — Оставить его там, где оно находится, а затем сообщить. Вы один знаете, кому надо об этом сказать.
— Такое тело! — сказал, понизив голос, Вальш.
— Возможно, я погружу его в багажник и привезу сюда, — сказал я. — Или повезу в Мадрид и передам Перону. Не знаю, желает ли он его иметь. Не знаю, желал ли он его вообще когда-нибудь.
Вальш с любопытством уставился на меня из далека своих темных очков. Я почувствовал, что мое упорство его поразило.
— Прежде чем отправиться в путь, тебе надо знать, как выглядит тело, — сказал он. — Она сильно изменилась. Не похожа ни на фотографию, ни на образ в кинохрониках. Хотя тебе это покажется невероятным, но Она стала еще красивей.
Он раскрыл свой бумажник. Под удостоверением личности лежало желтое сморщенное фото. Он мне его показал. Эвита была снята в профиль, с классическим пучком на затылке и коварной улыбкой. Меня удивило, что Вальш носит эту фотографию как талисман, но я ему этого не сказал.
— Если ты Ее найдешь, — продолжал он, — она должна быть вот такой. Ее телу ничто не может повредить — ни сырость Рейна, ни течение времени. Она должна быть такая, как на этом фото, — спящая, безмятежная.
— Кто тебе дал фотографию? — спросил я. У меня даже дух захватило.
— Полковник, — ответил он. — У него их было больше сотни. Фотографии Эвиты были по всему дому. Некоторые очень даже впечатляющие. Она там парила в воздухе на шелковой простыне или в хрустальном гробу, обрамленном цветами. Полковник проводил дни, глядя на них. Когда я его посетил, единственным его занятием, кажется, было изучать фотографии через лупу и напиваться допьяна.
— Ты мог бы эту фотографию опубликовать, — сказал я. — Тебе бы заплатили, сколько попросишь.
— Нет, — возразил он. По лицу мелькнула, подобно облачку, быстрая усмешка. — Эта женщина принадлежит не мне.
В тот же вечер я выехал в Бонн. Аргентинское посольство было безлюдно, почти весь персонал находился в отпуске. По счастливой случайности единственный оставшийся на месте служащий оказался моим давним знакомым. Благодаря ему я смог побывать в саду. Позади клумб с тюльпанами я обнаружил штабель досок и остатки какого-то стеклянного купола. Мой друг мне сказал, что это развалины сарая.
Мы перекусили в пивной, и после двух-трех кружек пива, движимый инстинктом, я принялся ему рассказывать, зачем приехал. Я увидел, что он смотрит на меня с недоумением, словно не понимая, кто я такой. Он согласился, что ротация в саду довольно необычна, но об Эвите понятия не имел. Мое предположение, сказал он, безосновательно. Возможно, что тело здесь побывало, но не для того, чтобы остаться. Я попросил его в любом случае посмотреть документы бухгалтерии за 1957—1958 годы, даже если они покажутся ему малозначительными: ведомости по ремонту, выплаты командировочных, расходы на перенос строений. Всякий пустяк может оказаться полезным.
До наступления сумерек мы осмотрели дом на Аденауэр-аллее, 47, где жил Полковник напротив посольства. Теперь там никто не жил, дом был полуразрушен. Его обрекло на снос сооружение метро. Окна верхних спален выходили на ветхий гараж, на северном углу крыши гаража росли кусты и бурьян. В кухне я увидел обрушившийся чердачный люк. Я просунул голову в темную дыру, тщетно надеясь, что труп окажется там. Я услышал только шуршанье крыс да стоны ветра. В коридорах лежал слой пыли.
На следующее утро мой друг прислал коробку из-под обуви, наполненную старыми бумагами, с короткой запиской без подписи: «Когда посмотришь то, что я тебе присылаю, выбрось это. Если что-то найдешь, я тебе ничего не давал, я тебя не знаю, ты в Бонне никогда не был».
Я там ничего не нашел. По крайней мере ряд лет я полагал, что нашел пустяки, но все же эти пустяки хранил. Нашел расписку в получении Моори Кёнигом автофургона «фольксваген» белого цвета. Нашел счет за покупку ста килограммов угля, доставленных в посольство в дубовом ящике. Узнал, что два других дубовых ящика были отправлены синьору Джорджо де Маджистису в Милан. Мне это показалось странным, но почему — я не мог сообразить. Фрагменты головоломки не складывались.
Нашел записную книжку в черном переплете с надписью кудрявым каллиграфическим почерком: «Принадлежит проф. д-ру Педро Ара Саррия». Страницы были засаленные, истрепанные. Некоторые записи уцелели. Мне удалось прочитать следующее:
«23 ноября. Одиннадцать часов вечера. Помни обо мне жизнь моя». «Когда придут тебя забирать у меня уже будет все чего тебе недоставало в этом ми» «тор? Я на нем сделал надрез, решетку для ощущения» «новые губы» «Где подводит уменье, поможет терпенье. Уменьем ныне управляет бред оно не столько пишет теоремы сколько скачет» «уменье это система сомнений. Оно колеблется. Столкнувшись с гербарием твоих клеток, я тоже заколебался — ты это заметила? — двигался на ощупь, среди огоньков протоплазмы съедающей рубцы метастаз, я тебя восстановил. Ты обновилась. Ты теперь другая» «и так читай надписи, которые я сделал на твоих крыльях люцилия тинеола, ангельская бабочка». «Ты будешь тем чем ты уже не являешься» «слышишь их они прошли за тобой. Не подчиняйся их правилам. Ты должна настоять на своем, как тогда, когда была девочкой».
На дне коробки я нашел листок из тетради, на котором кто-то дрожащей рукой написал:
Еще для «Моего послания». Могут ли народы быть счастливыми? Или счастливыми могут быть только отдельные люди? Если народы не могут быть счастливыми, кто вернет мне всю растраченную любовь?
На обратном пути в Париж я остановился в гостинице в Вердене. Там я увидел над своей головой огромную бабочку, парящую в вечности безветренного неба. Одно крыло у нее было черное и махало, устремляясь вперед. Другое, желтое, пыталось лететь назад. Внезапно она взвилась вверх и исчезла в голубых просторах. Она не подчинилась воле своих крыльев. Она улетела ввысь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Поедемте искать тело, — услышал я свой голос. — Отправимся в Бонн сегодня же вечером.
— Я не поеду, — сказал Вальш. — Когда я писал «Эту женщину», я поставил себя вне истории. Рассказ я уже написал. И покончил с этим.
— Ты написал, что когда-нибудь отправишься Ее искать. Если я Ее найду, уверял ты, я уже не буду чувствовать себя одиноким. Вот и настал момент.
— Прошло десять лет, — возразил он. — Я уже другой.
— Я, во всяком случае, поеду, — сказал я. Разочарование и печаль нахлынули на меня. Я чувствовал, что переживаю что-то похожее на воспоминание, но в другом направлении, как если бы события воспоминания еще только должны произойти. — А когда я Ее найду, не знаю, что буду делать. Что можно делать с подобным телом?
— Ничего, — сказала Лилия. — Оставить его там, где оно находится, а затем сообщить. Вы один знаете, кому надо об этом сказать.
— Такое тело! — сказал, понизив голос, Вальш.
— Возможно, я погружу его в багажник и привезу сюда, — сказал я. — Или повезу в Мадрид и передам Перону. Не знаю, желает ли он его иметь. Не знаю, желал ли он его вообще когда-нибудь.
Вальш с любопытством уставился на меня из далека своих темных очков. Я почувствовал, что мое упорство его поразило.
— Прежде чем отправиться в путь, тебе надо знать, как выглядит тело, — сказал он. — Она сильно изменилась. Не похожа ни на фотографию, ни на образ в кинохрониках. Хотя тебе это покажется невероятным, но Она стала еще красивей.
Он раскрыл свой бумажник. Под удостоверением личности лежало желтое сморщенное фото. Он мне его показал. Эвита была снята в профиль, с классическим пучком на затылке и коварной улыбкой. Меня удивило, что Вальш носит эту фотографию как талисман, но я ему этого не сказал.
— Если ты Ее найдешь, — продолжал он, — она должна быть вот такой. Ее телу ничто не может повредить — ни сырость Рейна, ни течение времени. Она должна быть такая, как на этом фото, — спящая, безмятежная.
— Кто тебе дал фотографию? — спросил я. У меня даже дух захватило.
— Полковник, — ответил он. — У него их было больше сотни. Фотографии Эвиты были по всему дому. Некоторые очень даже впечатляющие. Она там парила в воздухе на шелковой простыне или в хрустальном гробу, обрамленном цветами. Полковник проводил дни, глядя на них. Когда я его посетил, единственным его занятием, кажется, было изучать фотографии через лупу и напиваться допьяна.
— Ты мог бы эту фотографию опубликовать, — сказал я. — Тебе бы заплатили, сколько попросишь.
— Нет, — возразил он. По лицу мелькнула, подобно облачку, быстрая усмешка. — Эта женщина принадлежит не мне.
В тот же вечер я выехал в Бонн. Аргентинское посольство было безлюдно, почти весь персонал находился в отпуске. По счастливой случайности единственный оставшийся на месте служащий оказался моим давним знакомым. Благодаря ему я смог побывать в саду. Позади клумб с тюльпанами я обнаружил штабель досок и остатки какого-то стеклянного купола. Мой друг мне сказал, что это развалины сарая.
Мы перекусили в пивной, и после двух-трех кружек пива, движимый инстинктом, я принялся ему рассказывать, зачем приехал. Я увидел, что он смотрит на меня с недоумением, словно не понимая, кто я такой. Он согласился, что ротация в саду довольно необычна, но об Эвите понятия не имел. Мое предположение, сказал он, безосновательно. Возможно, что тело здесь побывало, но не для того, чтобы остаться. Я попросил его в любом случае посмотреть документы бухгалтерии за 1957—1958 годы, даже если они покажутся ему малозначительными: ведомости по ремонту, выплаты командировочных, расходы на перенос строений. Всякий пустяк может оказаться полезным.
До наступления сумерек мы осмотрели дом на Аденауэр-аллее, 47, где жил Полковник напротив посольства. Теперь там никто не жил, дом был полуразрушен. Его обрекло на снос сооружение метро. Окна верхних спален выходили на ветхий гараж, на северном углу крыши гаража росли кусты и бурьян. В кухне я увидел обрушившийся чердачный люк. Я просунул голову в темную дыру, тщетно надеясь, что труп окажется там. Я услышал только шуршанье крыс да стоны ветра. В коридорах лежал слой пыли.
На следующее утро мой друг прислал коробку из-под обуви, наполненную старыми бумагами, с короткой запиской без подписи: «Когда посмотришь то, что я тебе присылаю, выбрось это. Если что-то найдешь, я тебе ничего не давал, я тебя не знаю, ты в Бонне никогда не был».
Я там ничего не нашел. По крайней мере ряд лет я полагал, что нашел пустяки, но все же эти пустяки хранил. Нашел расписку в получении Моори Кёнигом автофургона «фольксваген» белого цвета. Нашел счет за покупку ста килограммов угля, доставленных в посольство в дубовом ящике. Узнал, что два других дубовых ящика были отправлены синьору Джорджо де Маджистису в Милан. Мне это показалось странным, но почему — я не мог сообразить. Фрагменты головоломки не складывались.
Нашел записную книжку в черном переплете с надписью кудрявым каллиграфическим почерком: «Принадлежит проф. д-ру Педро Ара Саррия». Страницы были засаленные, истрепанные. Некоторые записи уцелели. Мне удалось прочитать следующее:
«23 ноября. Одиннадцать часов вечера. Помни обо мне жизнь моя». «Когда придут тебя забирать у меня уже будет все чего тебе недоставало в этом ми» «тор? Я на нем сделал надрез, решетку для ощущения» «новые губы» «Где подводит уменье, поможет терпенье. Уменьем ныне управляет бред оно не столько пишет теоремы сколько скачет» «уменье это система сомнений. Оно колеблется. Столкнувшись с гербарием твоих клеток, я тоже заколебался — ты это заметила? — двигался на ощупь, среди огоньков протоплазмы съедающей рубцы метастаз, я тебя восстановил. Ты обновилась. Ты теперь другая» «и так читай надписи, которые я сделал на твоих крыльях люцилия тинеола, ангельская бабочка». «Ты будешь тем чем ты уже не являешься» «слышишь их они прошли за тобой. Не подчиняйся их правилам. Ты должна настоять на своем, как тогда, когда была девочкой».
На дне коробки я нашел листок из тетради, на котором кто-то дрожащей рукой написал:
Еще для «Моего послания». Могут ли народы быть счастливыми? Или счастливыми могут быть только отдельные люди? Если народы не могут быть счастливыми, кто вернет мне всю растраченную любовь?
На обратном пути в Париж я остановился в гостинице в Вердене. Там я увидел над своей головой огромную бабочку, парящую в вечности безветренного неба. Одно крыло у нее было черное и махало, устремляясь вперед. Другое, желтое, пыталось лететь назад. Внезапно она взвилась вверх и исчезла в голубых просторах. Она не подчинилась воле своих крыльев. Она улетела ввысь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100