Шкура в пятнах дочиста выеденной шерсти, лишь кое-где торчат взъерошенные клочки волосков, видны засохшие кровоподтеки, из ран течет гной…
Вши въелись даже в кожу век, в уголки губ, в кончики ушей. Они падают с вибриссов, с усов, с бровей, соскальзывают на землю, чтобы двинуться в мою сторону. На темном полу они напоминают живую лужу, которая обтекает меня своими многочисленными щупальцами, разливается, разбрызгивается во все стороны.
Они приближаются, проползают между частицами пыли и паутиной. Я прыгаю на ступеньку и по лестнице бегу наверх, в покинутый людьми дом. Кругом лежат мертвые крысы, а изголодавшиеся вши таятся в щелях полов, в складках штор и занавесок, в опилках и вате, в подушках и коврах. Крысы, которые пока ещё живы, не замечают меня, занятые борьбой с пожирающими их живьем насекомыми.
Я перехожу из дома в дом, из подвала в подвал, залезаю на чердаки, заглядываю в кладовки и гаражи.
Встречаю крыс, покрытых вшами от кончика хвоста до усов, – крыс измученных, отчаявшихся, которые даже уже и не стряхивают кровососов, влезающих им в глаза и уши, затыкающих ноздри, так что становится невозможно дышать. Израненная самка умирает рядом со своими малышами, с которых вши полностью объели нежную, безволосую шкурку.
Я тащусь дальше, чешусь и трусь боками о мебель и кирпичи. Это не помогает, это не может помочь, потому что на меня бросаются все новые и новые насекомые. От укусов кожа болит, чешется, зудит, горит… Они режут, рвут, кусают, душат меня.
Не успеваешь почесать брюхо, как они уже на шее, на ногах, на хвосте, на загривке и на спине. Они передвигаются вдоль позвоночника, словно знают, что там их зубами не достанешь, что там с ними ничего невозможно сделать.
До сих пор страх был другим… Я знал, что такое бояться человека, кошку, куницу, ласку, сову. Я спасался бегством, уверенный, что можно убежать. А теперь противник обосновался прямо на мне, овладел мною, стал частью моего тела, перемещается вместе со мной, а я не могу избавиться от него.
Тени заслоняют глаза. Я протираю мордочку лапками, очищаю вибриссы. Надолго ли у меня хватит сил сопротивляться? Когда наступит момент полного отчаяния? Когда – совсем одуревший, измученный бессонницей, с пятнами совершенно сожранной кожи – я, взъерошенный, присяду где-нибудь под стеной и стану ждать конца?
Из соседней комнаты доносится громкий храп, который кажется мне знакомым. Пролезаю в щель под дверью.
Пустые бутылки, запах вина, пронзающая до самых внутренностей кислая вонь человеческого дыхания…
Я знаю это лицо! Он спит с широко раскрытым – как вход в крысиную нору – ртом, с приоткрытыми глазами, выдыхая густые, насыщенные алкоголем пары. Длинные пальцы вздрагивают, будто он и во сне продолжает играть. Дудочка лежит на тумбочке, рядом со стаканом недопитого вина. Вши ходят по волосам, губам, векам, ладоням, сыплются с усов и бороды, как каша.
С минуту я, совершенно ошеломленный, сижу совсем рядом с его широким лицом. С каким удовольствием я укусил бы его, но боюсь, что он меня схватит.
Из любопытства перескакиваю на тумбочку и засовываю голову в стакан. Ну и вонища! Я чуть не теряю сознания.
Крысолов громко отрыгивает. Я соскальзываю на пол и обхожу кровать вокруг. Крысолов храпит и хрипит. Он напивается от отчаяния, потому что в городе больше нет крыс, которых он мог бы повести за собой и убить. Здесь это сделали за него вши.
Я залезаю в лежащую рядом открытую сумку. В ней пусто. Только в боковом кармане лежат продолговатые, разглаженные, сложенные толстой пачкой листочки бумаги. Они издают сильный запах краски и людских рук, запах пота, слюны, жира, табака. Я отгрызаю уголок от жесткой бумажки и с отвращением выплевываю.
Крысолов продолжает храпеть, и мне даже отсюда слышны эти громкие хриплые звуки. Пора бежать. Ведь Крысолов в любую минуту может проснуться и закрыть меня в сумке.
Я вылезаю. Крысолов потягивается, распрямляя ноги и руки.
Ползающие по нему вши падают на серую, всю в пятнах простыню.
В испуге я вскакиваю на тумбочку и задеваю хвостом дудочку – она катится к краю. К тому моменту, как дудочка падает, я успеваю спрыгнуть на пол. Храп прекращается. Крысолов приподнимается на локте и протирает заспанные глаза. Наверное, он успел заметить мою тень, когда я протискивался в щель под дверью.
От страха я даже не чувствую больше укусов вшей, не ощущаю зуда и жжения. Я хочу поскорее оказаться вне пределов досягаемости Крысолова, там, где не слышны звуки его дудочки.
Я бегу по улице, по асфальту, под яркими солнечными лучами. Вдоль сточной канавы – вперед, лишь бы подальше от человека, которого все крысы боятся и ненавидят, а встречая его на своем пути, часто не знают, что это именно он. Лишь смерть других позволяет нам понять, какая угроза над нами нависла.
Я боюсь его взгляда, боюсь рук, которые убивают, поджигают, топят, режут, боюсь его дудочки, боюсь тяжелых башмаков, боюсь коварства, с каким он может ввести меня в заблуждение, и той хитрости, которой он у меня же и научился.
Я перепрыгиваю через железные решетки сточных колодцев, через кучи мусора, перебегаю через улицы. Слышу позади грохот тяжелых шагов… Нет. Это всего лишь стучит мое собственное сердце.
На мостовой стоит пыхтящая, дымящая машина. Я с размаху влетаю прямо в лужу густой темной жидкости с резким запахом. Она облепляет меня со всех сторон, впитывается в шерсть и кожу, склеивает волоски в жесткие, торчащие во все стороны пучки. Лапки скользят, я спотыкаюсь, отряхиваюсь, скольжу на брюхе по гладкой поверхности – лишь бы поскорее оказаться как можно дальше отсюда…
Вокруг сгущаются сумерки. Приближается ночь.
Вибриссами и лапками я чувствую, что это уже другой город. Солома, конский навоз, дым горящей травы. Кажется, здесь Крысолов мне уже не угрожает? Ведь он же остался там – в завшивленной, провонявшей запахами вина и сна комнате?
Я сворачиваю в кусты. Заползаю в самую гущу засохших ветвей. Укусы вшей больше не болят, не чешутся. Только от шерсти очень сильно пахнет. Я поворачиваюсь на бок и погружаюсь во мрак. Вокруг шелестят сухие листья.
Высокие дома стоят на холмистой окраине города. Здесь заканчиваются городские подземные коммуникации – трубы, туннели, провода, водопровод. Крысы неохотно посещают это место, ведь здесь меньше отбросов и сточных вод, а на голой поверхности труднее спрятаться. В центре города – у каменных набережных, у реки, рядом с рынком, в густо застроенных районах – крыса практически невидима. А здесь все наоборот. На зеленых газонах и гладком тротуаре меня можно заметить издалека.
Я начал приходить сюда, когда чаще стали звучать взрывы, а запах гари стал все глубже проникать в подземные норы. Здесь пока ещё царила тишина, которую нарушали лишь журчание воды, эхо далеких колоколов, писк и шорохи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Вши въелись даже в кожу век, в уголки губ, в кончики ушей. Они падают с вибриссов, с усов, с бровей, соскальзывают на землю, чтобы двинуться в мою сторону. На темном полу они напоминают живую лужу, которая обтекает меня своими многочисленными щупальцами, разливается, разбрызгивается во все стороны.
Они приближаются, проползают между частицами пыли и паутиной. Я прыгаю на ступеньку и по лестнице бегу наверх, в покинутый людьми дом. Кругом лежат мертвые крысы, а изголодавшиеся вши таятся в щелях полов, в складках штор и занавесок, в опилках и вате, в подушках и коврах. Крысы, которые пока ещё живы, не замечают меня, занятые борьбой с пожирающими их живьем насекомыми.
Я перехожу из дома в дом, из подвала в подвал, залезаю на чердаки, заглядываю в кладовки и гаражи.
Встречаю крыс, покрытых вшами от кончика хвоста до усов, – крыс измученных, отчаявшихся, которые даже уже и не стряхивают кровососов, влезающих им в глаза и уши, затыкающих ноздри, так что становится невозможно дышать. Израненная самка умирает рядом со своими малышами, с которых вши полностью объели нежную, безволосую шкурку.
Я тащусь дальше, чешусь и трусь боками о мебель и кирпичи. Это не помогает, это не может помочь, потому что на меня бросаются все новые и новые насекомые. От укусов кожа болит, чешется, зудит, горит… Они режут, рвут, кусают, душат меня.
Не успеваешь почесать брюхо, как они уже на шее, на ногах, на хвосте, на загривке и на спине. Они передвигаются вдоль позвоночника, словно знают, что там их зубами не достанешь, что там с ними ничего невозможно сделать.
До сих пор страх был другим… Я знал, что такое бояться человека, кошку, куницу, ласку, сову. Я спасался бегством, уверенный, что можно убежать. А теперь противник обосновался прямо на мне, овладел мною, стал частью моего тела, перемещается вместе со мной, а я не могу избавиться от него.
Тени заслоняют глаза. Я протираю мордочку лапками, очищаю вибриссы. Надолго ли у меня хватит сил сопротивляться? Когда наступит момент полного отчаяния? Когда – совсем одуревший, измученный бессонницей, с пятнами совершенно сожранной кожи – я, взъерошенный, присяду где-нибудь под стеной и стану ждать конца?
Из соседней комнаты доносится громкий храп, который кажется мне знакомым. Пролезаю в щель под дверью.
Пустые бутылки, запах вина, пронзающая до самых внутренностей кислая вонь человеческого дыхания…
Я знаю это лицо! Он спит с широко раскрытым – как вход в крысиную нору – ртом, с приоткрытыми глазами, выдыхая густые, насыщенные алкоголем пары. Длинные пальцы вздрагивают, будто он и во сне продолжает играть. Дудочка лежит на тумбочке, рядом со стаканом недопитого вина. Вши ходят по волосам, губам, векам, ладоням, сыплются с усов и бороды, как каша.
С минуту я, совершенно ошеломленный, сижу совсем рядом с его широким лицом. С каким удовольствием я укусил бы его, но боюсь, что он меня схватит.
Из любопытства перескакиваю на тумбочку и засовываю голову в стакан. Ну и вонища! Я чуть не теряю сознания.
Крысолов громко отрыгивает. Я соскальзываю на пол и обхожу кровать вокруг. Крысолов храпит и хрипит. Он напивается от отчаяния, потому что в городе больше нет крыс, которых он мог бы повести за собой и убить. Здесь это сделали за него вши.
Я залезаю в лежащую рядом открытую сумку. В ней пусто. Только в боковом кармане лежат продолговатые, разглаженные, сложенные толстой пачкой листочки бумаги. Они издают сильный запах краски и людских рук, запах пота, слюны, жира, табака. Я отгрызаю уголок от жесткой бумажки и с отвращением выплевываю.
Крысолов продолжает храпеть, и мне даже отсюда слышны эти громкие хриплые звуки. Пора бежать. Ведь Крысолов в любую минуту может проснуться и закрыть меня в сумке.
Я вылезаю. Крысолов потягивается, распрямляя ноги и руки.
Ползающие по нему вши падают на серую, всю в пятнах простыню.
В испуге я вскакиваю на тумбочку и задеваю хвостом дудочку – она катится к краю. К тому моменту, как дудочка падает, я успеваю спрыгнуть на пол. Храп прекращается. Крысолов приподнимается на локте и протирает заспанные глаза. Наверное, он успел заметить мою тень, когда я протискивался в щель под дверью.
От страха я даже не чувствую больше укусов вшей, не ощущаю зуда и жжения. Я хочу поскорее оказаться вне пределов досягаемости Крысолова, там, где не слышны звуки его дудочки.
Я бегу по улице, по асфальту, под яркими солнечными лучами. Вдоль сточной канавы – вперед, лишь бы подальше от человека, которого все крысы боятся и ненавидят, а встречая его на своем пути, часто не знают, что это именно он. Лишь смерть других позволяет нам понять, какая угроза над нами нависла.
Я боюсь его взгляда, боюсь рук, которые убивают, поджигают, топят, режут, боюсь его дудочки, боюсь тяжелых башмаков, боюсь коварства, с каким он может ввести меня в заблуждение, и той хитрости, которой он у меня же и научился.
Я перепрыгиваю через железные решетки сточных колодцев, через кучи мусора, перебегаю через улицы. Слышу позади грохот тяжелых шагов… Нет. Это всего лишь стучит мое собственное сердце.
На мостовой стоит пыхтящая, дымящая машина. Я с размаху влетаю прямо в лужу густой темной жидкости с резким запахом. Она облепляет меня со всех сторон, впитывается в шерсть и кожу, склеивает волоски в жесткие, торчащие во все стороны пучки. Лапки скользят, я спотыкаюсь, отряхиваюсь, скольжу на брюхе по гладкой поверхности – лишь бы поскорее оказаться как можно дальше отсюда…
Вокруг сгущаются сумерки. Приближается ночь.
Вибриссами и лапками я чувствую, что это уже другой город. Солома, конский навоз, дым горящей травы. Кажется, здесь Крысолов мне уже не угрожает? Ведь он же остался там – в завшивленной, провонявшей запахами вина и сна комнате?
Я сворачиваю в кусты. Заползаю в самую гущу засохших ветвей. Укусы вшей больше не болят, не чешутся. Только от шерсти очень сильно пахнет. Я поворачиваюсь на бок и погружаюсь во мрак. Вокруг шелестят сухие листья.
Высокие дома стоят на холмистой окраине города. Здесь заканчиваются городские подземные коммуникации – трубы, туннели, провода, водопровод. Крысы неохотно посещают это место, ведь здесь меньше отбросов и сточных вод, а на голой поверхности труднее спрятаться. В центре города – у каменных набережных, у реки, рядом с рынком, в густо застроенных районах – крыса практически невидима. А здесь все наоборот. На зеленых газонах и гладком тротуаре меня можно заметить издалека.
Я начал приходить сюда, когда чаще стали звучать взрывы, а запах гари стал все глубже проникать в подземные норы. Здесь пока ещё царила тишина, которую нарушали лишь журчание воды, эхо далеких колоколов, писк и шорохи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52