Тогда крысы снова падают на передние лапки и возвращаются к своей привычной жизни в тепле, сытости и лености.
Лишь теперь я замечаю, что крысы отсюда совсем не выходят на поверхность. Они слишком толсты, чтобы протиснуться по узкому желобу туннеля, соединяющего подземный лабиринт бункеров с внешним миром.
Когда-то они вошли сюда так же, как и я, – ведомые любопытством и надеждой набить свой вечно пустой желудок, а нажравшись и познав наслаждение постоянного насыщения, прекратили дальнейшие поиски и скитания. И даже если после долгого периода такой жизни в них снова вдруг просыпалось желание ещё хоть раз увидеть солнечный свет и черноту ночи, ощутить нежное дуновение ветерка, они уже были слишком толсты, а может, и слишком ленивы, чтобы протиснуться обратно… Они останутся тут до самой старости и смерти. Слабые и немощные, раздутые от постоянного обжорства и недостатка движения, старики одиноко доживают здесь свои дни между банками с салом и мешками с мукой.
Другие, разбитые параличом, который так часто нападает на старых крыс, предостерегающе попискивая, таскают за собой разжиревшие животы и неподвижные задние лапы. За ними тянутся полосы мочи, кала и крови, сочащейся из стертых до живого мяса животов.
Когда я раньше вместе с молодой самкой пробегал мимо них, мне были непонятны эти полные зависти и боли взгляды.
Она меньше размером, тоньше и изящнее, с более длинным, чем у остальных, корпусом. Наверное, именно поэтому она с такой легкостью преодолевает узкое отверстие туннеля. Вот опять она юркнула в него и пропала из виду, а я, шедший за ней, застрял на полпути. Теперь я с трудом, пятясь задом, выползаю обратно, оставляя на острых выступах стен клочки шерсти.
Я с нетерпением жду – вернется ли она? Бегаю от стены к стене. Обгрызаю краску с широкой стальной двери, рядом с которой навалены горы ящиков и коробок.
Она возвращается. Прижимается ко мне. От неё пахнет прибрежным песком, розами и копченой рыбой. Эти запахи пробуждают воспоминания…
Я тоскую… Как бы мне хотелось вернуться в дом, окруженный садом, в нору между корнями деревьев, к шумящей от ветра траве. Я бы ел свежий хлеб и согретые солнцем фрукты, хрустящие косточки… А может, мне удалось бы отыскать дорогу к портовой набережной? Я обжираюсь шоколадом, сухим молоком, прогрызаю картонку с сухарями.
Напряженность… Жажда, желание. Железы под хвостом вновь наливаются соками, набухают… Почему она сбрасывает меня со спины? Почему не дает обхватить себя лапками? Неужели она ждет потомства?
Я бегу за ней, преследую, загоняю под ящики.
Из проржавевших жестянок сочится жир, лапки становятся липкими.
Самка падает, переворачивается на спину. Измазанная салом, скользкая, липкая, она быстро бежит к выходу… Хочет выкупаться в песке или в воде, вычистить испачканную, жирную шерстку, чтобы она снова стала блестящей и шелковистой.
Я уже догоняю ее… Она протискивается с трудом, лишь благодаря скользкому слою налипшего на шерсть жира. Меня не пускает огромное, раздувшееся брюхо.
Я пищу от ярости.
Следы её запаха становятся все слабее и слабее. Я царапаю когтями, грызу выпирающий из стены камень, отчаянно рвусь вперед.
Вдруг чувствую ужасную боль в хвосте… Сзади меня кусает крыса. Укусы болезненные – в подбрюшье, в мошонку… Я продолжаю пытаться протиснуться дальше, хотя и понимаю, что это невозможно. Отступаю, упираюсь лапками, обороняюсь. Следующий укус – в основание хвоста – ещё больнее, чем предыдущие. Я задом напираю на кусающую меня крысу и отбрасываю её лапами. Разворачиваюсь в тесном проходе – покрытый взъерошенной шерстью шар разъяренного мяса.
Но обидчик уже исчез. Он нападал на меня, отлично зная, что я не могу повернуться, и удрал, испугавшись моих зубов. Это был старый толстый самец, обреченный оставаться здесь до самой смерти. Он кусал меня от злости, от ревности, от зависти…
А ты? Протиснешься ли ты когда-нибудь на ту сторону? Сердце бешено колотится в груди, бока дрожат, зубы стучат друг о друга. Ты тоже останешься здесь до конца!
Я жду, жду её возвращения. Отхожу только за тем, чтобы наесться. Возвращаюсь. Стачиваю зубы о подгнившую доску. Просовываю голову в отверстие. Ловлю ноздрями доносящиеся снаружи слабые запахи. Бегу обратно к ящикам, нажираюсь шоколада. Брожу вдоль стен, бегаю кругами. Возвращаюсь. Сую нос в туннель и вдруг чувствую её запах, сильный запах моей самки. Слышу её писк, слышу, как она мечется, чувствую её страх и раздражение. Я уже понял, что она не может протиснуться обратно. Она слишком растолстела. Наелась влажного зерна прямо с колосьев, смыла с шерстки жир и теперь, наевшаяся, пушистая, беременная, уже не может вернуться.
Мы сидим по обе стороны от прохода, пищим, злимся, снова и снова пытаемся протиснуться друг к другу.
У меня же есть огромное количество пищи и безветренная прохлада старого бункера… Сверху доносятся попискивания летучих мышей, но туда, под потолок, по гладким скользким стенам никогда не смогла бы вскарабкаться ни одна крыса. А мою самку ждет с той стороны мир опасностей, мир затаившихся в ожидании хищников, мир ловушек, голода и страха…
Я грызу стены, бегаю от ящика к ящику, от стены к стене, от злосчастного туннеля к набитым пищей залам.
Она уходит. Но скоро вернется и, слыша скрежет моих зубов и мой отчаянный писк, тщетно будет пытаться проскользнуть по узкому туннелю.
Я толстею, увеличиваюсь в размерах, разрастаюсь вширь, расплываюсь. Я становлюсь толстой, неповоротливой, разжиревшей крысой.
Я боюсь точно так же, как боялся тогда, когда видел, как зверей резали на столах, когда видел вывалившиеся внутренности, когда видел смерть, в кругу которой я оставался последним живым существом. Не для того же я выжил, чтобы войти в бетонную западню, в которой нажравшийся, насытившийся, отяжелевший – я буду торчать до последнего удара своего сердца?
Я слышу голоса летучих мышей и стук капель, которые время от времени срываются с потолка и падают вниз. Снова и снова пытаюсь взобраться по гладким стенам и снова падаю…
Если бы я только мог, я бы покинул это спокойное, безопасное, заполненное пищей пространство. Покинул бы ради бесконечных городских сточных каналов, ради норы, ветвящейся под плитами портовой набережной, ради норы, в которой есть множество ведущих в разные стороны выходов.
Я хожу по одним и тем же тропам, брожу под одними и теми же стенами – безумным маршем по кругу, по своим же следам…
Я даже не знаю, светит ли солнце. Идет ли дождь? Тепло сейчас или холодно? Только в сильную бурю слышится эхо громовых раскатов от ударяющих в приморский лесок молний.
Скоро ты перестанешь бегать, подпрыгивать, карабкаться, метаться, как серый живой маятник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Лишь теперь я замечаю, что крысы отсюда совсем не выходят на поверхность. Они слишком толсты, чтобы протиснуться по узкому желобу туннеля, соединяющего подземный лабиринт бункеров с внешним миром.
Когда-то они вошли сюда так же, как и я, – ведомые любопытством и надеждой набить свой вечно пустой желудок, а нажравшись и познав наслаждение постоянного насыщения, прекратили дальнейшие поиски и скитания. И даже если после долгого периода такой жизни в них снова вдруг просыпалось желание ещё хоть раз увидеть солнечный свет и черноту ночи, ощутить нежное дуновение ветерка, они уже были слишком толсты, а может, и слишком ленивы, чтобы протиснуться обратно… Они останутся тут до самой старости и смерти. Слабые и немощные, раздутые от постоянного обжорства и недостатка движения, старики одиноко доживают здесь свои дни между банками с салом и мешками с мукой.
Другие, разбитые параличом, который так часто нападает на старых крыс, предостерегающе попискивая, таскают за собой разжиревшие животы и неподвижные задние лапы. За ними тянутся полосы мочи, кала и крови, сочащейся из стертых до живого мяса животов.
Когда я раньше вместе с молодой самкой пробегал мимо них, мне были непонятны эти полные зависти и боли взгляды.
Она меньше размером, тоньше и изящнее, с более длинным, чем у остальных, корпусом. Наверное, именно поэтому она с такой легкостью преодолевает узкое отверстие туннеля. Вот опять она юркнула в него и пропала из виду, а я, шедший за ней, застрял на полпути. Теперь я с трудом, пятясь задом, выползаю обратно, оставляя на острых выступах стен клочки шерсти.
Я с нетерпением жду – вернется ли она? Бегаю от стены к стене. Обгрызаю краску с широкой стальной двери, рядом с которой навалены горы ящиков и коробок.
Она возвращается. Прижимается ко мне. От неё пахнет прибрежным песком, розами и копченой рыбой. Эти запахи пробуждают воспоминания…
Я тоскую… Как бы мне хотелось вернуться в дом, окруженный садом, в нору между корнями деревьев, к шумящей от ветра траве. Я бы ел свежий хлеб и согретые солнцем фрукты, хрустящие косточки… А может, мне удалось бы отыскать дорогу к портовой набережной? Я обжираюсь шоколадом, сухим молоком, прогрызаю картонку с сухарями.
Напряженность… Жажда, желание. Железы под хвостом вновь наливаются соками, набухают… Почему она сбрасывает меня со спины? Почему не дает обхватить себя лапками? Неужели она ждет потомства?
Я бегу за ней, преследую, загоняю под ящики.
Из проржавевших жестянок сочится жир, лапки становятся липкими.
Самка падает, переворачивается на спину. Измазанная салом, скользкая, липкая, она быстро бежит к выходу… Хочет выкупаться в песке или в воде, вычистить испачканную, жирную шерстку, чтобы она снова стала блестящей и шелковистой.
Я уже догоняю ее… Она протискивается с трудом, лишь благодаря скользкому слою налипшего на шерсть жира. Меня не пускает огромное, раздувшееся брюхо.
Я пищу от ярости.
Следы её запаха становятся все слабее и слабее. Я царапаю когтями, грызу выпирающий из стены камень, отчаянно рвусь вперед.
Вдруг чувствую ужасную боль в хвосте… Сзади меня кусает крыса. Укусы болезненные – в подбрюшье, в мошонку… Я продолжаю пытаться протиснуться дальше, хотя и понимаю, что это невозможно. Отступаю, упираюсь лапками, обороняюсь. Следующий укус – в основание хвоста – ещё больнее, чем предыдущие. Я задом напираю на кусающую меня крысу и отбрасываю её лапами. Разворачиваюсь в тесном проходе – покрытый взъерошенной шерстью шар разъяренного мяса.
Но обидчик уже исчез. Он нападал на меня, отлично зная, что я не могу повернуться, и удрал, испугавшись моих зубов. Это был старый толстый самец, обреченный оставаться здесь до самой смерти. Он кусал меня от злости, от ревности, от зависти…
А ты? Протиснешься ли ты когда-нибудь на ту сторону? Сердце бешено колотится в груди, бока дрожат, зубы стучат друг о друга. Ты тоже останешься здесь до конца!
Я жду, жду её возвращения. Отхожу только за тем, чтобы наесться. Возвращаюсь. Стачиваю зубы о подгнившую доску. Просовываю голову в отверстие. Ловлю ноздрями доносящиеся снаружи слабые запахи. Бегу обратно к ящикам, нажираюсь шоколада. Брожу вдоль стен, бегаю кругами. Возвращаюсь. Сую нос в туннель и вдруг чувствую её запах, сильный запах моей самки. Слышу её писк, слышу, как она мечется, чувствую её страх и раздражение. Я уже понял, что она не может протиснуться обратно. Она слишком растолстела. Наелась влажного зерна прямо с колосьев, смыла с шерстки жир и теперь, наевшаяся, пушистая, беременная, уже не может вернуться.
Мы сидим по обе стороны от прохода, пищим, злимся, снова и снова пытаемся протиснуться друг к другу.
У меня же есть огромное количество пищи и безветренная прохлада старого бункера… Сверху доносятся попискивания летучих мышей, но туда, под потолок, по гладким скользким стенам никогда не смогла бы вскарабкаться ни одна крыса. А мою самку ждет с той стороны мир опасностей, мир затаившихся в ожидании хищников, мир ловушек, голода и страха…
Я грызу стены, бегаю от ящика к ящику, от стены к стене, от злосчастного туннеля к набитым пищей залам.
Она уходит. Но скоро вернется и, слыша скрежет моих зубов и мой отчаянный писк, тщетно будет пытаться проскользнуть по узкому туннелю.
Я толстею, увеличиваюсь в размерах, разрастаюсь вширь, расплываюсь. Я становлюсь толстой, неповоротливой, разжиревшей крысой.
Я боюсь точно так же, как боялся тогда, когда видел, как зверей резали на столах, когда видел вывалившиеся внутренности, когда видел смерть, в кругу которой я оставался последним живым существом. Не для того же я выжил, чтобы войти в бетонную западню, в которой нажравшийся, насытившийся, отяжелевший – я буду торчать до последнего удара своего сердца?
Я слышу голоса летучих мышей и стук капель, которые время от времени срываются с потолка и падают вниз. Снова и снова пытаюсь взобраться по гладким стенам и снова падаю…
Если бы я только мог, я бы покинул это спокойное, безопасное, заполненное пищей пространство. Покинул бы ради бесконечных городских сточных каналов, ради норы, ветвящейся под плитами портовой набережной, ради норы, в которой есть множество ведущих в разные стороны выходов.
Я хожу по одним и тем же тропам, брожу под одними и теми же стенами – безумным маршем по кругу, по своим же следам…
Я даже не знаю, светит ли солнце. Идет ли дождь? Тепло сейчас или холодно? Только в сильную бурю слышится эхо громовых раскатов от ударяющих в приморский лесок молний.
Скоро ты перестанешь бегать, подпрыгивать, карабкаться, метаться, как серый живой маятник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52