..
— Ну, конечно, раз он ему дядя Ваня...
Как я вышел на улицу, из-за угла дернула единственная, поди, за весь тот день гармонь. Мужик какой-то, слегка выпивший, и вправду похожий на Ваню Курского, ну, артиста Алейникова из кинухи «Большая жизнь», правда, пожалуй, куда того поздоровше, пел, шагая в окружении пацанов и баб:
Прощай, Маруся дорога-ая!
Прощай, братишка мой родной!
Тебя я больше не уви-ижу,
Лежу с разбитой головой!
Пел он не то чтобы с тоскою, хотя слова и также мотив были шибко печальные, и не то чтобы весело, а как-то разгульно и будто нарочно надрывая душу себе и всем. Едва он кончил куплет, женщины, которые шли с ним рядом справа и слева, одна старая, наверное мать, другая совсем молоденькая — жена она там ему, или сестра, или просто так, — прильнули к нему с обоих боков и заголосили. Мужик зажал гармонь:
— Ну, чего вы опять? Все ведь вам сказано?
— Сам всегда на рожон-то лезешь! Нужен будешь — дак призовут. Как людей, повестко-ой! — запричитала старуха.
— А я вам, курицам, что толкую? Все едино идти. Чем ране посодят, тем ране выпустят!
Он осклабился большущей зубатой улыбкой, повел плечами, будто освобождаясь от пут, и снова рванул гармонь, на этот раз залихватски и весело:
Ах куда же ты, Ванек,
Ах куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты.
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся?
Без тебя большевики
Обойдутся!
Он опять сжал меха и прокричал со смехом:
— Ни хрена не обойдутся! Не обходились никогда — и нынче не обойдутся! Робить — я, и воевать — я! Потому что я есть кто? Трудящий человек. Поняли, курицы?
И он пошагал дальше, снова запев:
Отец мой был природный пахарь...
Вдруг от забора заголосила какая-то баба, да по-страшному:
— Мужиков-то наших почто берут, почто бе-ерут! Выходил бы Сталин с ихним с Гитлером и бились бы, кому быть головой...
Она вдруг замолкла, как кляп забили. Замолкли все.
— Растворила хлебало опять, дура мамина! Кого берут? Сам иду! — цыкал на нее белобрысый мужичонка, выталкивая ее за угол, в проулок.
Парень, что перед этим пел да споткнулся, снова рванул гармошку, еще ярее:
Отец мой был природный пахарь...
Мужики на улице как-то исподволь переглядывались.
То, что орала баба, и тогда мне показалось контрой. Конечно, если бы вышли сшибаться один на один, наш дорогой вождь Иосиф Виссарионович сразу бы обломал рога ихнему мизгирю-усатику не хуже, чем князь Александр Невский крестоносскому магистру в кинухе. Только так нельзя допускать: это мы должны в бой за Родину, в бой за Сталина! Встретим мы по-сталински врага. Весь советский народ как один человек за Советскую Родину встанет! На земле, в небесах и на море в тру... Тьфу ты — вот надо же?! Уже и тогда меня в самый неподходящий поворот заносило!
А хотел бы я сейчас все-таки знать, где они теперь, те мужики, добровольцы самого первого дня, вроде бы как мои кореша? Дожили ли, дошли-добрели до нашей светлой Победы? Да хотя б по-пластунски доползли, только б... А может, и вправду живы! Такие-то, дядя Миша Кондрашов вон говорил, Володя-студент, да и отец, да и повсюду об этом писали, наперед выживали, чем те, которые из-под палки. Не нами сказано — смелого пуля боится, смелого штык не берет... Может, и в Берлине самом тоже сейчас поминают двадцать второе июня, как еще только-только сряжались тогда воевать. А помнишь, чего доброго скажут еще, того желторотого губошлепа-придурка-то, косопятого «добровольца»?..
Как мог скорее примотавши домой, я не стал терять времени даром. Обещания, мол, дяди Ванины обещаниями, но я и сам с усам: пока суд да дело, надо и дело делать. Тем более, что мать с Томкой могли вот-вот, бросивши все, прийти.
Прежде всего надо было — как это? — продумать экипировку. Я же тогда ходил в штанишечках до колен, на лямочках — сзади крест-накрест, спереди перекладина — в чулочках в резиночку, на лифчике...
Тьфу!
Ну, со штанами-то не беда, есть и одни длинные. Так что явиться на сборный пункт все-таки будет в чем, а в армии форму дадут. Кальсон вот, правда, вообще нет, но попервости и в трусешках сойдет. Всякие лифчики-резиночки-чулочки — знамо дело, лисапед: хочешь едешь, хочешь нет, — конечно, побоку. Носки, рукавицы вязаные — это есть. Вот бы варежки иметь бы с двумя пальцами, чтобы для стрельбы... Но и в армии не все их имеют. Из того, что нужно иметь при себе, явившись для отправки на фронт, по моему тогдашнему соображению, не хватало только портянок.
Я слышал, что лучше всех портянки, которые из шерстяной мануфактуры: и теплые, и хорошо впитывают сырость, оттого ноги в них меньше потеют. Но где ее достать, такую материю?
Не покромсать шевиотовый отрез, который тогда еще хранился у матери в комоде, или отцовский штатский костюм ума у меня все же хватило. А вот собственные, которые выходные, штаны я моментально сообразил изладить; да и на фиг бы они мне вообще теперь такие сдались — на лямочках-то?!
Лямочки эти я ножницами отчекрыжил, пластанул свои шкеры (штаны, штаны!) по швам — по вшам — на две половинки, получилось шик-блеск-красота и сплошная прелесть. Что по середышу обе мои портянки оказались почти разорванными, мало меня смущало: я и тогда уже — отец научил — умел наворачивать портяночки тики-так, чтобы ни единой складочки-морщиночки, так что дай мне на прощание хоть бабушкину шаль с каймою из одних дырок с кистьми, хоть рукав от коновозчицко-извозчицкой или пожарницкой брезентухи, ногу я и спросонья сразу обверну как куколку.
В общем, приготовил я кружку-ложку, мыло-полотенце, зубную щетку, а к ней даже пасту, тогда ее еще выпускали, и порошок вместе, потому что не помнил, разрешают ли на фронте пользоваться пастой. Зубы чистить, известное дело, конечно, я презирал, как и теперь не люблю, отец заставляет, но и тогда знал, что в армии их чистить положено.
Все я уложил-припрятал в портфельчик, потому что мировой боевой сидор-вещмешок отец, само собою, держал при себе. И стал маяться в ожидании, когда пройдет время.
Мать с Томкой вернулись куда позднее четырех. Но все равно мать тут же начала собираться к Кондаковым, потому что Настькин отец тоже служил в армии, а значит, тоже начал воевать. Мне мамка сказала:
— Умойся как следует. Том, помоги ему бинт переменить, а то он у него как онуча. Что ли и на одной-то ноге носился как саврас?
Мать, конечно, была расстроенная, хоть и не подавала виду, но я-то знал, что перечить ей в таких случаях не приведи бог, поэтому отнекнулся:
— Никуда я не носился...
— Апашку белую в гардеробе возьми, выглаженная висит. Шею только на совесть вымой! Штаны синие наденешь.
Вот это номер, чтоб я помер!
Я делал вид, что разбился в лепешку — не могу их найти, бестолково мыкался по комнате. Мать осерчала вконец — до задрипанных каких-то штанов ей тогда было! — тоже перерыла с Томкой на пару обе комнаты, да шиш бы они, конечно, что нашли, потом швырнула мне самые старые, рвань-рванину — по крышам в них лазил, — сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Ну, конечно, раз он ему дядя Ваня...
Как я вышел на улицу, из-за угла дернула единственная, поди, за весь тот день гармонь. Мужик какой-то, слегка выпивший, и вправду похожий на Ваню Курского, ну, артиста Алейникова из кинухи «Большая жизнь», правда, пожалуй, куда того поздоровше, пел, шагая в окружении пацанов и баб:
Прощай, Маруся дорога-ая!
Прощай, братишка мой родной!
Тебя я больше не уви-ижу,
Лежу с разбитой головой!
Пел он не то чтобы с тоскою, хотя слова и также мотив были шибко печальные, и не то чтобы весело, а как-то разгульно и будто нарочно надрывая душу себе и всем. Едва он кончил куплет, женщины, которые шли с ним рядом справа и слева, одна старая, наверное мать, другая совсем молоденькая — жена она там ему, или сестра, или просто так, — прильнули к нему с обоих боков и заголосили. Мужик зажал гармонь:
— Ну, чего вы опять? Все ведь вам сказано?
— Сам всегда на рожон-то лезешь! Нужен будешь — дак призовут. Как людей, повестко-ой! — запричитала старуха.
— А я вам, курицам, что толкую? Все едино идти. Чем ране посодят, тем ране выпустят!
Он осклабился большущей зубатой улыбкой, повел плечами, будто освобождаясь от пут, и снова рванул гармонь, на этот раз залихватски и весело:
Ах куда же ты, Ванек,
Ах куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты.
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся?
Без тебя большевики
Обойдутся!
Он опять сжал меха и прокричал со смехом:
— Ни хрена не обойдутся! Не обходились никогда — и нынче не обойдутся! Робить — я, и воевать — я! Потому что я есть кто? Трудящий человек. Поняли, курицы?
И он пошагал дальше, снова запев:
Отец мой был природный пахарь...
Вдруг от забора заголосила какая-то баба, да по-страшному:
— Мужиков-то наших почто берут, почто бе-ерут! Выходил бы Сталин с ихним с Гитлером и бились бы, кому быть головой...
Она вдруг замолкла, как кляп забили. Замолкли все.
— Растворила хлебало опять, дура мамина! Кого берут? Сам иду! — цыкал на нее белобрысый мужичонка, выталкивая ее за угол, в проулок.
Парень, что перед этим пел да споткнулся, снова рванул гармошку, еще ярее:
Отец мой был природный пахарь...
Мужики на улице как-то исподволь переглядывались.
То, что орала баба, и тогда мне показалось контрой. Конечно, если бы вышли сшибаться один на один, наш дорогой вождь Иосиф Виссарионович сразу бы обломал рога ихнему мизгирю-усатику не хуже, чем князь Александр Невский крестоносскому магистру в кинухе. Только так нельзя допускать: это мы должны в бой за Родину, в бой за Сталина! Встретим мы по-сталински врага. Весь советский народ как один человек за Советскую Родину встанет! На земле, в небесах и на море в тру... Тьфу ты — вот надо же?! Уже и тогда меня в самый неподходящий поворот заносило!
А хотел бы я сейчас все-таки знать, где они теперь, те мужики, добровольцы самого первого дня, вроде бы как мои кореша? Дожили ли, дошли-добрели до нашей светлой Победы? Да хотя б по-пластунски доползли, только б... А может, и вправду живы! Такие-то, дядя Миша Кондрашов вон говорил, Володя-студент, да и отец, да и повсюду об этом писали, наперед выживали, чем те, которые из-под палки. Не нами сказано — смелого пуля боится, смелого штык не берет... Может, и в Берлине самом тоже сейчас поминают двадцать второе июня, как еще только-только сряжались тогда воевать. А помнишь, чего доброго скажут еще, того желторотого губошлепа-придурка-то, косопятого «добровольца»?..
Как мог скорее примотавши домой, я не стал терять времени даром. Обещания, мол, дяди Ванины обещаниями, но я и сам с усам: пока суд да дело, надо и дело делать. Тем более, что мать с Томкой могли вот-вот, бросивши все, прийти.
Прежде всего надо было — как это? — продумать экипировку. Я же тогда ходил в штанишечках до колен, на лямочках — сзади крест-накрест, спереди перекладина — в чулочках в резиночку, на лифчике...
Тьфу!
Ну, со штанами-то не беда, есть и одни длинные. Так что явиться на сборный пункт все-таки будет в чем, а в армии форму дадут. Кальсон вот, правда, вообще нет, но попервости и в трусешках сойдет. Всякие лифчики-резиночки-чулочки — знамо дело, лисапед: хочешь едешь, хочешь нет, — конечно, побоку. Носки, рукавицы вязаные — это есть. Вот бы варежки иметь бы с двумя пальцами, чтобы для стрельбы... Но и в армии не все их имеют. Из того, что нужно иметь при себе, явившись для отправки на фронт, по моему тогдашнему соображению, не хватало только портянок.
Я слышал, что лучше всех портянки, которые из шерстяной мануфактуры: и теплые, и хорошо впитывают сырость, оттого ноги в них меньше потеют. Но где ее достать, такую материю?
Не покромсать шевиотовый отрез, который тогда еще хранился у матери в комоде, или отцовский штатский костюм ума у меня все же хватило. А вот собственные, которые выходные, штаны я моментально сообразил изладить; да и на фиг бы они мне вообще теперь такие сдались — на лямочках-то?!
Лямочки эти я ножницами отчекрыжил, пластанул свои шкеры (штаны, штаны!) по швам — по вшам — на две половинки, получилось шик-блеск-красота и сплошная прелесть. Что по середышу обе мои портянки оказались почти разорванными, мало меня смущало: я и тогда уже — отец научил — умел наворачивать портяночки тики-так, чтобы ни единой складочки-морщиночки, так что дай мне на прощание хоть бабушкину шаль с каймою из одних дырок с кистьми, хоть рукав от коновозчицко-извозчицкой или пожарницкой брезентухи, ногу я и спросонья сразу обверну как куколку.
В общем, приготовил я кружку-ложку, мыло-полотенце, зубную щетку, а к ней даже пасту, тогда ее еще выпускали, и порошок вместе, потому что не помнил, разрешают ли на фронте пользоваться пастой. Зубы чистить, известное дело, конечно, я презирал, как и теперь не люблю, отец заставляет, но и тогда знал, что в армии их чистить положено.
Все я уложил-припрятал в портфельчик, потому что мировой боевой сидор-вещмешок отец, само собою, держал при себе. И стал маяться в ожидании, когда пройдет время.
Мать с Томкой вернулись куда позднее четырех. Но все равно мать тут же начала собираться к Кондаковым, потому что Настькин отец тоже служил в армии, а значит, тоже начал воевать. Мне мамка сказала:
— Умойся как следует. Том, помоги ему бинт переменить, а то он у него как онуча. Что ли и на одной-то ноге носился как саврас?
Мать, конечно, была расстроенная, хоть и не подавала виду, но я-то знал, что перечить ей в таких случаях не приведи бог, поэтому отнекнулся:
— Никуда я не носился...
— Апашку белую в гардеробе возьми, выглаженная висит. Шею только на совесть вымой! Штаны синие наденешь.
Вот это номер, чтоб я помер!
Я делал вид, что разбился в лепешку — не могу их найти, бестолково мыкался по комнате. Мать осерчала вконец — до задрипанных каких-то штанов ей тогда было! — тоже перерыла с Томкой на пару обе комнаты, да шиш бы они, конечно, что нашли, потом швырнула мне самые старые, рвань-рванину — по крышам в них лазил, — сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117