.. Разве им тут плохо жилось? Зачем они опять придумали это в самый радостный день?
Я поглядел на Борин протез. Что-то, видно, все-таки на самом деле изменилось сегодня, и теперь не воротишь. Я почти со злостью смотрел на китель полковника. Приехал вот...
Немного помолчав, Оксана прибавила:
— Папину часть перебрасывают на Дальний Восток, и ему разрешили...
Вот оно что! Полковник тут, оказывается, совсем ни при чем, раз перебрасывают: служба есть служба. Только с чего — на Дальний Восток? Война же на западе. Нет, война сегодня уже кончилась. Навсегда. Я просто здесь чего-то не знаю, и, как, наверное, сейчас сказали бы дядя Миша с отцом, «это не твоего ума дело» — служба есть служба.
Договорить она не успела. В сенцах раздался стук в двери.
— А, Вова! — послышался голос Оксаны, какой-то даже неестественный, оживленный. — Проходите, проходите!
«Какого она еще там Вову так?» — подумал я.
— Разрешите поздравить вас с днем Победы. Я шел мимо, ваших папу и маму встретил, они сказали, что вы дома, и... — раздался не то мальчиший, не то взрослый, но — вроде бы знакомый голос.
— Спасибо, Вова. Вас тоже. Проходите. Только мне за водой нужно сходить.
— Ничего, я подожду! Дайте какую-нибудь книжечку посмотреть. Симонова. Вы тогда обещали.
Обещала? Этому — тоже обещала?.. А как же тогда — «подарю»?
Оксана вошла ко мне в комнату и сказала, почему-то шепотом:
— Дай ему книжку. Пожалуйста.
Ему? И какой-то ферт — плевал бы я извиняться за такое слово! — будет читать то же, что только что прочитал я?
Я хотел швырнуть туда книжку, да не мог я так обходиться с Оксаной. Я молча протянул томик, лишь отвернулся от нее.
Она вышла в другую комнату:
— Вот, пожалуйста... Вы, наверное, знакомы? Витя!
Мне пришлось подойти к двери.
Ах вот оно что! В той комнате стоял Очкарик.
— Здравствуй, — буркнул он.
— Здравия желаем, товарищ очкастый генерал! — приложил я руку к пустой своей голове. Но Оксана жегнула меня таким взором, что я тут же спекся. — Чего ты, Витя? Вы подождите меня, я скоро. Она накинула пальто, погремела в сенцах ведрами и ушла. Очкарик перешел на мое место, в ту комнату, и уткнулся в книжку. А я, оставшись вроде бы как один, только сейчас начал думать как следует, что же произошло.
Оксана уезжает... Уезжает, уедет... А черта ли лысого этот рахит опять втерся, ошивается тут? Чего ему надо? Я, может, с Оксаной вижусь последний раз. Или он туда же, четырехглазая рожа?
— Эй, Очкарь, готовься к бою! — с шуточки начал подымать себя я. — Твоя фамилия «Отвали», понял?
— Я, по-моему, не к тебе пришел, — реагировал он, не вынимая очков из книжки. Но сразу же как-то прижался на табуретке, будто усох. Ага, чует кошка...
— Не ко мне?! — Я начал ярить себя. — А я говорю — отвали. А то!..
А что — «а то»? Что я могу с ним сделать? Сшибаться здесь нельзя; узко; хоть он и хиляк, а все на два года старше меня, может попробовать отмахиваться, перевернем что-нибудь у Оксаны.
Но отступать мне уже было некуда. Да и вся давняя злость на него разожглась во мне, требовала свести с ним наконец счеты на совесть.
До этой минуты какой-то особенной злобы к нему именно я не чувствовал, я его презирал и терпеть не мог как-то вообще, будто он был не он, а вроде карикатуры на человека. Клизьма и клизьма. Шут с ней, что такая клизьма мне порядком насаливала в жизни, — не та, так другая найдется. Но представить, что эдакая клизьма может иметь какое-то отношение — к Оксане?! — было до того унизительно и стыдно, что мне требовалось вот сейчас же доказать и ему и себе, что он всего-навсего мокрица и слизняк — клизьма, короче, что одно дело произносить красивые и правильные речи, когда с тебя-то с самого никакого спроса нет, и другое — решиться на что-нибудь, сделать что-то на собственный страх и риск.
Я захрустел зубами, как иногда делал Мамай, если хотел взять кого-нибудь на испуг и показать, что он шибко бешеный и грозный, выхватил из кармана пистолет и оттянул затвор. Затвор у меня щелкал громко — самодельный...
— Молись, сука!
Очкарик вскинул голову, вытаращил очки, побледнел, екнул горлом, отвесил рот и, бросив книжку и уронив табуретку, пулей вылетел через две двери.
Смылся! Словно корова его языком слизнула, будто и духу его тут не было. Я чуть не сдох — больше-то даже от удивления, чем от смеха.
Вот и вся тебе красная цена в базарный день, задница — комсомольский секретарь. Отличничек! Краса и гордость школы! Сочинитель стишков! Кавалер де Грие! Клизьма ты, клизьма...
Я знаю, что мне еще и за это придется заплатить — ох, заплатить! Но какую бы пакость ты мне теперь в отместку ни сделал, в каких бы смертных грехах меня ни обвинял и каким бы грозным судьей ни казался при этом, какие бы правильные и убедительные речи при этом ни говорил, ты никогда не сможешь посмотреть мне прямо в глаза. Сла-абак!
А я тебе — смогу.
Завтра — будь что будет, и, что бы уж ни было, сегодня мой праздник, наш праздник Победы, и плевать я хотел с верхней полки на то, что ты со мной сделаешь завтра!
Тут я вспомнил, как он сиганул на своих вихлястых, на полусогнутых, и мне стало здорово смешно и весело. Только почему-то дрожали руки, так что я даже побоялся разрядить пистолет. «А что было бы, если бы он не трухнул? — вдруг подумал я с опустившимся сердцем. — Что бы я тогда делал? Ведь не стрелять же?!» Ну, да он проверенный, известный бздун, по-другому и не могло быть, все рассчитано было точно! Я только никак, правда, не ожидал, что он сразу так вот и сиганет без никаких, как заяц.
А интересно, как бы вел себя под пистолетом я сам? С фашистами — понятно: не можешь сопротивляться — плюнь ему в харю и умирай с честью, — а вот если свой? Да когда не мойка, которой все равно до смерти тебя не зарежут, ну, рыло покоцают, а настоящее оружие?
Все равно Очкарик слабак — рядом же пистолет! В кобуре, правда, да и какая система, неизвестно, не успел бы... Но есть ведь в жизни такие моменты, когда дрожи, но форс держи, подыхай, но стой на своем. Мог бы понимать, что его, ясно, на пушку берут, проверяют ту стойкость, про которую недавно пел, будто соловушка. Куда там — даже и этого не понял, а и понял, так струсу ничего не мог сделать, совладать с самим собой. Так зачем же он и нужен такой — шибко правильный, которого кругом хвалят и любят, а он не умеет постоять ни за себя, ни за других, ни за правильность свою, ни за дело.
Школа
О своем я уже не заплачу, но не видеть бы мне на земле золотое клеймо неудачи на еще безмятежном челе (Анна Ахматова, 60-е годы).
С этим Очкариком, будь он неладен, все время меня сводила нелегкая. Причем складывалось всегда так, что мне предстояло драться сразу на две стороны; ну, как бы нашим пришлось, если б на нас налезли еще и япошки. С самого первого раза и пошло — когда был воскресник на льду и надо было рассчитаться с Мамаем, а тут и Очкарик путался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Я поглядел на Борин протез. Что-то, видно, все-таки на самом деле изменилось сегодня, и теперь не воротишь. Я почти со злостью смотрел на китель полковника. Приехал вот...
Немного помолчав, Оксана прибавила:
— Папину часть перебрасывают на Дальний Восток, и ему разрешили...
Вот оно что! Полковник тут, оказывается, совсем ни при чем, раз перебрасывают: служба есть служба. Только с чего — на Дальний Восток? Война же на западе. Нет, война сегодня уже кончилась. Навсегда. Я просто здесь чего-то не знаю, и, как, наверное, сейчас сказали бы дядя Миша с отцом, «это не твоего ума дело» — служба есть служба.
Договорить она не успела. В сенцах раздался стук в двери.
— А, Вова! — послышался голос Оксаны, какой-то даже неестественный, оживленный. — Проходите, проходите!
«Какого она еще там Вову так?» — подумал я.
— Разрешите поздравить вас с днем Победы. Я шел мимо, ваших папу и маму встретил, они сказали, что вы дома, и... — раздался не то мальчиший, не то взрослый, но — вроде бы знакомый голос.
— Спасибо, Вова. Вас тоже. Проходите. Только мне за водой нужно сходить.
— Ничего, я подожду! Дайте какую-нибудь книжечку посмотреть. Симонова. Вы тогда обещали.
Обещала? Этому — тоже обещала?.. А как же тогда — «подарю»?
Оксана вошла ко мне в комнату и сказала, почему-то шепотом:
— Дай ему книжку. Пожалуйста.
Ему? И какой-то ферт — плевал бы я извиняться за такое слово! — будет читать то же, что только что прочитал я?
Я хотел швырнуть туда книжку, да не мог я так обходиться с Оксаной. Я молча протянул томик, лишь отвернулся от нее.
Она вышла в другую комнату:
— Вот, пожалуйста... Вы, наверное, знакомы? Витя!
Мне пришлось подойти к двери.
Ах вот оно что! В той комнате стоял Очкарик.
— Здравствуй, — буркнул он.
— Здравия желаем, товарищ очкастый генерал! — приложил я руку к пустой своей голове. Но Оксана жегнула меня таким взором, что я тут же спекся. — Чего ты, Витя? Вы подождите меня, я скоро. Она накинула пальто, погремела в сенцах ведрами и ушла. Очкарик перешел на мое место, в ту комнату, и уткнулся в книжку. А я, оставшись вроде бы как один, только сейчас начал думать как следует, что же произошло.
Оксана уезжает... Уезжает, уедет... А черта ли лысого этот рахит опять втерся, ошивается тут? Чего ему надо? Я, может, с Оксаной вижусь последний раз. Или он туда же, четырехглазая рожа?
— Эй, Очкарь, готовься к бою! — с шуточки начал подымать себя я. — Твоя фамилия «Отвали», понял?
— Я, по-моему, не к тебе пришел, — реагировал он, не вынимая очков из книжки. Но сразу же как-то прижался на табуретке, будто усох. Ага, чует кошка...
— Не ко мне?! — Я начал ярить себя. — А я говорю — отвали. А то!..
А что — «а то»? Что я могу с ним сделать? Сшибаться здесь нельзя; узко; хоть он и хиляк, а все на два года старше меня, может попробовать отмахиваться, перевернем что-нибудь у Оксаны.
Но отступать мне уже было некуда. Да и вся давняя злость на него разожглась во мне, требовала свести с ним наконец счеты на совесть.
До этой минуты какой-то особенной злобы к нему именно я не чувствовал, я его презирал и терпеть не мог как-то вообще, будто он был не он, а вроде карикатуры на человека. Клизьма и клизьма. Шут с ней, что такая клизьма мне порядком насаливала в жизни, — не та, так другая найдется. Но представить, что эдакая клизьма может иметь какое-то отношение — к Оксане?! — было до того унизительно и стыдно, что мне требовалось вот сейчас же доказать и ему и себе, что он всего-навсего мокрица и слизняк — клизьма, короче, что одно дело произносить красивые и правильные речи, когда с тебя-то с самого никакого спроса нет, и другое — решиться на что-нибудь, сделать что-то на собственный страх и риск.
Я захрустел зубами, как иногда делал Мамай, если хотел взять кого-нибудь на испуг и показать, что он шибко бешеный и грозный, выхватил из кармана пистолет и оттянул затвор. Затвор у меня щелкал громко — самодельный...
— Молись, сука!
Очкарик вскинул голову, вытаращил очки, побледнел, екнул горлом, отвесил рот и, бросив книжку и уронив табуретку, пулей вылетел через две двери.
Смылся! Словно корова его языком слизнула, будто и духу его тут не было. Я чуть не сдох — больше-то даже от удивления, чем от смеха.
Вот и вся тебе красная цена в базарный день, задница — комсомольский секретарь. Отличничек! Краса и гордость школы! Сочинитель стишков! Кавалер де Грие! Клизьма ты, клизьма...
Я знаю, что мне еще и за это придется заплатить — ох, заплатить! Но какую бы пакость ты мне теперь в отместку ни сделал, в каких бы смертных грехах меня ни обвинял и каким бы грозным судьей ни казался при этом, какие бы правильные и убедительные речи при этом ни говорил, ты никогда не сможешь посмотреть мне прямо в глаза. Сла-абак!
А я тебе — смогу.
Завтра — будь что будет, и, что бы уж ни было, сегодня мой праздник, наш праздник Победы, и плевать я хотел с верхней полки на то, что ты со мной сделаешь завтра!
Тут я вспомнил, как он сиганул на своих вихлястых, на полусогнутых, и мне стало здорово смешно и весело. Только почему-то дрожали руки, так что я даже побоялся разрядить пистолет. «А что было бы, если бы он не трухнул? — вдруг подумал я с опустившимся сердцем. — Что бы я тогда делал? Ведь не стрелять же?!» Ну, да он проверенный, известный бздун, по-другому и не могло быть, все рассчитано было точно! Я только никак, правда, не ожидал, что он сразу так вот и сиганет без никаких, как заяц.
А интересно, как бы вел себя под пистолетом я сам? С фашистами — понятно: не можешь сопротивляться — плюнь ему в харю и умирай с честью, — а вот если свой? Да когда не мойка, которой все равно до смерти тебя не зарежут, ну, рыло покоцают, а настоящее оружие?
Все равно Очкарик слабак — рядом же пистолет! В кобуре, правда, да и какая система, неизвестно, не успел бы... Но есть ведь в жизни такие моменты, когда дрожи, но форс держи, подыхай, но стой на своем. Мог бы понимать, что его, ясно, на пушку берут, проверяют ту стойкость, про которую недавно пел, будто соловушка. Куда там — даже и этого не понял, а и понял, так струсу ничего не мог сделать, совладать с самим собой. Так зачем же он и нужен такой — шибко правильный, которого кругом хвалят и любят, а он не умеет постоять ни за себя, ни за других, ни за правильность свою, ни за дело.
Школа
О своем я уже не заплачу, но не видеть бы мне на земле золотое клеймо неудачи на еще безмятежном челе (Анна Ахматова, 60-е годы).
С этим Очкариком, будь он неладен, все время меня сводила нелегкая. Причем складывалось всегда так, что мне предстояло драться сразу на две стороны; ну, как бы нашим пришлось, если б на нас налезли еще и япошки. С самого первого раза и пошло — когда был воскресник на льду и надо было рассчитаться с Мамаем, а тут и Очкарик путался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117