.. Эти прекрасно сложенные и
молчаливые юноши, явно побаивающиеся женщин, и особенно блондинок, ее
почему-то отличали, звали играть в волейбол, и Елена Валентиновна
старалась принимать пальцами, иногда забывая даже беречь очки...
Один из этих смуглых атлетов, механик с местной ТЭЦ, разрядник, едва
ли не по всем существующим видам, причем не на словах, как водится в тех
краях, а, судя по плаванию и волейболу, и, правда, первоклассный
спортсмен, вскоре начал приходить на этот, числящийся закрытым, пляж чаще
других. Они плавали вместе, он выныривал то справа, то слева, вода стекала
с его сверкающих, как котиковый мех, коротко стриженных волос, он молча
улыбался ей, вода затекала за его плотно стиснутые зубы, каких она прежде
в жизни не видела, вода сверкала на его ресницах, более всего подходящих
томной девушке, а не восьмидесятикилограммовому грузину, вода поднималась
к горизонту зеленым горбом, над которым едва возвышалась зубчатая черточка
пограничного катера, и вода уходила назад, к пляжу, косыми отлогими
волнами, неся редкие головы робких санаторных пловцов, зеркально отражая
солнце, и в этом блеске слабо вырисовывался исполосованный балконами
корпус и чье-то яркое полотенце рвалось с чьего-то шезлонга в небо - и он
снова нырял, не гася улыбку и так и не разжав хотя бы в едином слове
изумительных зубов.
За два дня до отъезда она привела его к себе в номер.
Соседка уже улетела в свой Харьков, заезд бесповоротно кончался, а
новый еще не начался - она была одна. Он пришел в белой рубашке и,
конечно, в нескладных местных джинсах. И только теперь, в темноте, она
заметила, что глаза у него светлые, очень светло-серые глаза, совсем не
здешнего, масличного цвета... Среди ночи на него напал кашель, он давился,
зажимая рот подушкой и испуганно косясь на тонкие казенные стены. Он всего
боялся, и его испуг едва не помешал всему - а она изумлялась его светлым
глазам, своей ловкости и настойчивости и вообще всему - механик, Боже
мой...
Дато проводил ее до вокзала, а к поезду почему-то не подошел -
повернулся, перебежал площадь, зажимая в руке адрес и телефон, и вскочил в
раскаченный вонючий автобус, отходящий в селение, откуда он был родом -
она не смогла отговорить его от сообщения матери. Ночью, в темном купе,
измученная прокисшим поездным воздухом и собственной трудно поправимой
глупостью, она расплакалась, яростно утираясь отвратительной даже на ощупь
простыней.
В нижней квартире она забрала кипу газет, какие-то счета и переводы,
письма дочери из спортлагеря, таксика Сомса, плачущего от счастья, и
поднялась к себе. На всем лежала сиреневая пыль. Впереди был год работы,
по утрам девочки в ОНТИ будут жаловаться на мужей, кое-что описывая
шепотом, будет невыносимый, темный и дождливый декабрь, и дай Бог дожить
до лыжной погоды... Сомс то прыгал, то ползал на животе, стонал и припадал
к коленям. Из пачки газет выпало странное письмо - конверт с цветными
косыми полосками по краю, ее адрес и имя были надписаны латиницей.
Обратный адрес с трудом разыскала на обороте - письмо было из Милана. От
начала и до конца было написано, как и следовало ожидать, по-итальянски.
Надо же, не по-немецки и не по-английски, что она с ним будет делать?
Подпись была разборчива, но совершенно незнакома. "Попрошу завтра в
отделе... Стеллу попрошу, она приличная девка... пусть прочтет...
непонятно, кто это мне может писать из Милана... может, по книжной ярмарке
какой-нибудь случайный знакомый... но я, вроде, никому адреса не
давала..." Елена Валентиновна была озадачена, но в меру - бывали у нее
знакомые в том загробном мире, время от времени она прирабатывала,
переводя на каких-то конгрессах и симпозиумах, ярмарках и выставках,
работа эта была не слишком приятная - хамство с одной стороны,
безразличное презрение, как к муравьям, - с другой... Но деньги постоянно
были нужны, отказываться не приходилось, более того - за такую работу
боролись, и давала ей эти наряды та же Стелла, муж которой чем-то эдаким
занимался не то во Внешторге, не то в МИДе, не то еще где-то... Но в
Италии у нее, кажется, никаких знакомых не было и быть не могло, с ее
основным немецким и вторым английским. Впрочем, черт их знает, где они
там, в своем мире сказок живут.
И она, спрятав письмо в сумку, принялась разбирать чемодан, стирать,
вытирать пыль - хотя бы в кухне для начала...
Стелла была на больничном и вышла только через неделю. Письмо они
прочли в обед, и у Елены Валентиновны сразу как начало звенеть в голове,
так и звенело, пока отпрашивалась, ехала домой, поднималась в лифте. Все
ее недоумения, опасения и догадки, связанные с письмом, отлетели и уже
успели мгновенно забыться - то, что шепотом прочла пораженная до заикания
Стелла, не имело, не могло иметь ничего общего с нею, с ее жизнью. И, тем
не менее это было, было написано простым итальянском языком и нисколько,
ни капельки не было похоже на шутку! Жизнь едва заметно покачнулась, и в
голове Елены Валентиновны все звенело, звенело...
Она открыла дверь и в комнате, прямо напротив, увидела в кресле Дато.
Он сидел, глубоко откинувшись и разбросав нот в тех же наивных штанах. В
животе его, чуть выше кустарной медной пуговицы, торчала наборная рукоятка
ножа. Кровь уже потемнела на той же белой рубашке. Елена Валентиновна
закричала без голоса и упала на пол в прихожей. Из-под дивана тихо завыл
Сомс. В открытую дверь протиснулся человек, перешагнул через Елену
Валентиновну, захлопнул дверь, прошел в комнату, сел на диван, закурил.
Сомс оборвал вой и зарычал. "Но, собачка, - сказал человек, - тихо,
слушай..."
- Сережка, а не выдумал все это твой иностранец? - спросил
Кристапович. Окурки "Беломора", из мундштуков которых вылезали ватки,
громоздились в пепельнице - старой немецкой пепельнице синего стекла с
выдавленным на дне оленем. Кристапович двинул пепельницу по столу, окурки
посыпались, и обнаружилось, что под ними лежит перочинный нож со штопором
- а его искали час назад по всей комнате. Кристапович закашлялся,
отдышался, глотнул коньяку. - А может, и не выдумал... То-то я ее уже
давно во дворе не вижу... Ну, давай, давай дальше...
Месяцы этой зимы летели, как летит время во сне - тянется, тянется -
и вдруг все, конец, пробуждение, и оказывается, что и всего-то длился весь
кошмар минут пятнадцать... Начиная с первых слов Георгин Аркадьевича -
"Зачем молодого любовника резать? Нехорошо, слушай, мать второй год чачу
на свадьбу варит, он от невесты отказывается, в Москву едет, к пожилой
москвичке, слушай, а она его финкой - а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
молчаливые юноши, явно побаивающиеся женщин, и особенно блондинок, ее
почему-то отличали, звали играть в волейбол, и Елена Валентиновна
старалась принимать пальцами, иногда забывая даже беречь очки...
Один из этих смуглых атлетов, механик с местной ТЭЦ, разрядник, едва
ли не по всем существующим видам, причем не на словах, как водится в тех
краях, а, судя по плаванию и волейболу, и, правда, первоклассный
спортсмен, вскоре начал приходить на этот, числящийся закрытым, пляж чаще
других. Они плавали вместе, он выныривал то справа, то слева, вода стекала
с его сверкающих, как котиковый мех, коротко стриженных волос, он молча
улыбался ей, вода затекала за его плотно стиснутые зубы, каких она прежде
в жизни не видела, вода сверкала на его ресницах, более всего подходящих
томной девушке, а не восьмидесятикилограммовому грузину, вода поднималась
к горизонту зеленым горбом, над которым едва возвышалась зубчатая черточка
пограничного катера, и вода уходила назад, к пляжу, косыми отлогими
волнами, неся редкие головы робких санаторных пловцов, зеркально отражая
солнце, и в этом блеске слабо вырисовывался исполосованный балконами
корпус и чье-то яркое полотенце рвалось с чьего-то шезлонга в небо - и он
снова нырял, не гася улыбку и так и не разжав хотя бы в едином слове
изумительных зубов.
За два дня до отъезда она привела его к себе в номер.
Соседка уже улетела в свой Харьков, заезд бесповоротно кончался, а
новый еще не начался - она была одна. Он пришел в белой рубашке и,
конечно, в нескладных местных джинсах. И только теперь, в темноте, она
заметила, что глаза у него светлые, очень светло-серые глаза, совсем не
здешнего, масличного цвета... Среди ночи на него напал кашель, он давился,
зажимая рот подушкой и испуганно косясь на тонкие казенные стены. Он всего
боялся, и его испуг едва не помешал всему - а она изумлялась его светлым
глазам, своей ловкости и настойчивости и вообще всему - механик, Боже
мой...
Дато проводил ее до вокзала, а к поезду почему-то не подошел -
повернулся, перебежал площадь, зажимая в руке адрес и телефон, и вскочил в
раскаченный вонючий автобус, отходящий в селение, откуда он был родом -
она не смогла отговорить его от сообщения матери. Ночью, в темном купе,
измученная прокисшим поездным воздухом и собственной трудно поправимой
глупостью, она расплакалась, яростно утираясь отвратительной даже на ощупь
простыней.
В нижней квартире она забрала кипу газет, какие-то счета и переводы,
письма дочери из спортлагеря, таксика Сомса, плачущего от счастья, и
поднялась к себе. На всем лежала сиреневая пыль. Впереди был год работы,
по утрам девочки в ОНТИ будут жаловаться на мужей, кое-что описывая
шепотом, будет невыносимый, темный и дождливый декабрь, и дай Бог дожить
до лыжной погоды... Сомс то прыгал, то ползал на животе, стонал и припадал
к коленям. Из пачки газет выпало странное письмо - конверт с цветными
косыми полосками по краю, ее адрес и имя были надписаны латиницей.
Обратный адрес с трудом разыскала на обороте - письмо было из Милана. От
начала и до конца было написано, как и следовало ожидать, по-итальянски.
Надо же, не по-немецки и не по-английски, что она с ним будет делать?
Подпись была разборчива, но совершенно незнакома. "Попрошу завтра в
отделе... Стеллу попрошу, она приличная девка... пусть прочтет...
непонятно, кто это мне может писать из Милана... может, по книжной ярмарке
какой-нибудь случайный знакомый... но я, вроде, никому адреса не
давала..." Елена Валентиновна была озадачена, но в меру - бывали у нее
знакомые в том загробном мире, время от времени она прирабатывала,
переводя на каких-то конгрессах и симпозиумах, ярмарках и выставках,
работа эта была не слишком приятная - хамство с одной стороны,
безразличное презрение, как к муравьям, - с другой... Но деньги постоянно
были нужны, отказываться не приходилось, более того - за такую работу
боролись, и давала ей эти наряды та же Стелла, муж которой чем-то эдаким
занимался не то во Внешторге, не то в МИДе, не то еще где-то... Но в
Италии у нее, кажется, никаких знакомых не было и быть не могло, с ее
основным немецким и вторым английским. Впрочем, черт их знает, где они
там, в своем мире сказок живут.
И она, спрятав письмо в сумку, принялась разбирать чемодан, стирать,
вытирать пыль - хотя бы в кухне для начала...
Стелла была на больничном и вышла только через неделю. Письмо они
прочли в обед, и у Елены Валентиновны сразу как начало звенеть в голове,
так и звенело, пока отпрашивалась, ехала домой, поднималась в лифте. Все
ее недоумения, опасения и догадки, связанные с письмом, отлетели и уже
успели мгновенно забыться - то, что шепотом прочла пораженная до заикания
Стелла, не имело, не могло иметь ничего общего с нею, с ее жизнью. И, тем
не менее это было, было написано простым итальянском языком и нисколько,
ни капельки не было похоже на шутку! Жизнь едва заметно покачнулась, и в
голове Елены Валентиновны все звенело, звенело...
Она открыла дверь и в комнате, прямо напротив, увидела в кресле Дато.
Он сидел, глубоко откинувшись и разбросав нот в тех же наивных штанах. В
животе его, чуть выше кустарной медной пуговицы, торчала наборная рукоятка
ножа. Кровь уже потемнела на той же белой рубашке. Елена Валентиновна
закричала без голоса и упала на пол в прихожей. Из-под дивана тихо завыл
Сомс. В открытую дверь протиснулся человек, перешагнул через Елену
Валентиновну, захлопнул дверь, прошел в комнату, сел на диван, закурил.
Сомс оборвал вой и зарычал. "Но, собачка, - сказал человек, - тихо,
слушай..."
- Сережка, а не выдумал все это твой иностранец? - спросил
Кристапович. Окурки "Беломора", из мундштуков которых вылезали ватки,
громоздились в пепельнице - старой немецкой пепельнице синего стекла с
выдавленным на дне оленем. Кристапович двинул пепельницу по столу, окурки
посыпались, и обнаружилось, что под ними лежит перочинный нож со штопором
- а его искали час назад по всей комнате. Кристапович закашлялся,
отдышался, глотнул коньяку. - А может, и не выдумал... То-то я ее уже
давно во дворе не вижу... Ну, давай, давай дальше...
Месяцы этой зимы летели, как летит время во сне - тянется, тянется -
и вдруг все, конец, пробуждение, и оказывается, что и всего-то длился весь
кошмар минут пятнадцать... Начиная с первых слов Георгин Аркадьевича -
"Зачем молодого любовника резать? Нехорошо, слушай, мать второй год чачу
на свадьбу варит, он от невесты отказывается, в Москву едет, к пожилой
москвичке, слушай, а она его финкой - а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37