Мне вдруг стало весело. Я ощутил за всем этим какой-то грандиозный и в конце концов обнадеживающий символ: свет жизни, хотя бы и электрический, перемещается из советских учреждений в частные дома. Эти учреждения когда-то высосали свет жизни из наших домов. И вот - расплата.
Раньше в самых невероятных мечтах как нам представлялось? Нам представлялось, что последний советский чиновник, покидая последнее советское учреждение, погасит свет и уйдет домой. Нет, оказывается, не гасит свет, а вывинтит последнюю лампочку и уйдет домой, топыря карман, как некогда топырил четвертинкой. Тоже источник света.
- Хорошо идут лампочки? - спросил я.
- Отлично, - охотно пояснил он, - за сегодняшний день вторая сумка.
- Где вы их достаете? - неосторожно спросил я.
- Это тайна фирмы, - с достоинством ответил он.
- А еще что-нибудь продаете? - спросил я.
- Есть погоны, - ответил он сдержанно.
- Какие погоны? - спросил я как человек, крайне заинтересованный именно этим товаром.
Продавец оживился и снова поставил на пол поднятую сумку.
- Начиная от майорских и кончая генеральскими, - сказал он. Взглянул на море, добавил: - Адмиральские включительно...
Он наклонился к сумке, но тут я его остановил.
- Погоны пока не надо, - сказал я, как бы передумав, как бы сам подчиняясь логике тайного замысла, - оружие есть?
Он выпрямился и посмотрел на меня надменным взглядом. Губы его зашевелились в негодующем монологе с выключенным звуком. В мире нет более комического зрелища, чем выражение надменности на лице, подсушенном алкоголем.
- Вы бы спросили наркотики, - наконец прошипел он, подхватывая сумку, - нелегальщину не держим!
С этими словами он покинул нас. Я взглянул на моего собеседника. Всё это время, пока я разговаривал с продавцом перегоревших лампочек и погон самозваных генералов, лицо его выражало всенарастающее беспокойство. Я никак не мог понять причину его возбуждения. Как только продавец отошел, он почти прокричал:
- Запомните, лампочка Ильича тут ни при чем! Лампочка Ильича тут ни при чем!
- Допустим, - сказал я, успокаивая его, с тем чтобы наконец вернуться к нашей полумистической беседе.
- Зачем Америке замороженный Сталин? - опять точно вспомнил мой собеседник место, где он остановился. - Как зачем? Они же знают, что в Германии на конспиративной квартире лежит замороженный Ленин. В нужный исторический момент его разморозят. Он вернется в Россию, и тогда победа мирового пролетариата будет обеспечена. А Сталин развалил мировое социалистическое движение. Если они знают, что я уже разморожен, то не исключено, что и Сталина они уже разморозили. События в Ираке это подтверждают...
- Как так? - спросил я.
- Саддам Хусейн. Соображаешь, на кого похож?
- Не понимаю, - сказал я, хотя и соображал, на кого он похож.
- Что им стоило взять Багдад? Ничего. Решение ООН? Плевали они на это решение. Тогда почему?
- Саддам Хусейн это размороженный Сталин? - дебиловато спросил я.
- Фу, как грубо! - ответил он. - Метафизически - да. Но физически нет. Тут главное - мета! Мета! Мета! Они Сталину показывают через Хусейна: вот что мы сделаем с твоей страной, если ты взбунтуешься, когда мы тебя посадим на русский трон. Сталин им выгоден. Ленина - боятся.
Сталин не обязательно будет подброшен в своем обличье. Тут возможны варианты пласти-ческой операции, потому что антисталинские настроения еще сильны, хотя и сталинистов много. Но народ, поверив в живого Ленина, воспрянет, и мы победим.
- Ну а что, если переворот не удастся? - спросил я. - Ведь власти тоже учитывают легкость, с которой вы в семнадцатом году взяли Зимний дворец?
- Ввяжемся в бой, а там посмотрим, - твердо сказал он, - а если не удастся переворот и если меня не укокошат, снова в заморозку до нового революционного подъема. Слушайте, а давайте вместе дернем в заморозку, если мы сейчас не победим? Я уверен, что вы наш. Не хотелось бы вас терять в будущем. Ну как?
- Я подумаю, - сказал я серьезно.
- Подумайте, подумайте, - ответил он, холодновато замыкаясь, - была бы честь предложена.
- При нашем российском разгильдяйстве, - сказал я, смягчая причину своей неопределен-ности, - наши ученые отправят в заморозку, а там забудут разморозить.
- Не бойтесь! Исключено! - оживился он. - Здесь в подполье немецкие ученые, которые меня разморозили. Спецы, свое дело знают!
Я подумал, подумал, а потом сказал:
- А вдруг долго не будет революционного подъема? Так, пожалуй, весь двадцать первый век пробудешь в заморозке...
- Ну и что? - неожиданно развел он руками и, лихо подмигнув, наклонился ко мне. - У вас будет уникальная возможность заглянуть в двадцать первый век! Вы же писатель, неужели вам не любопытно?
- Конечно, любопытно, - согласился я и добавил, ностальгически капризничая: - Но ведь вернуться в свою эпоху уже нельзя будет?
- Этого я вам не могу обещать, - сказал он сурово, у вас регрессивная фантазия. Вы всё время смотрите назад. Это и по вашему творчеству видно. А надо: всегда вперед!
Я подумал, подумал, а потом сказал:
- А во время заморозки человек что-нибудь чувствует?
Он поднял голову и, закрыв глаза, блаженно откинулся назад. Так в парикмахерском кресле ловят струю одеколона. Потом он открыл глаза, выпрямился и задумчиво произнес:
- Это самое сладостное время моей жизни. Мне всё время казалось, что Инесса рядом. Тысяча и одна ночь рядом с Инессой! Правда, одно время я чувствовал неприятный треск в ушах. Потом после разморозки ученые вычислили, что этот треск связан с бомбежками Гамбурга. А в остальном изумительно - жизнь в свете полярного сияния.
Я подумал, подумал, а потом сказал:
- А во время заморозки можно кому-нибудь надиктовать впечатления?
- Чушь! - воскликнул он и, не скрывая брезгливости, добавил: - Вы, очевидно, были пациентом балаганного гипнотизера: я вижу цветущий луг, хоровод девушек и тому подобное. Здесь глубочайшая отключка от внешнего мира. Работает только воображение, как во сне. Сначала нагромождение бессмысленных событий. Потом ты корректируешь эти бессмысленные картины. Я оставил в своем воображении работу над Ленинианой и общение с Инессой.
- Чего было больше? - деловито спросил я.
- Достаточно и того и другого, - ответил он и горделиво добавил: - Дай Бог каждому.
- В заморозке? - спросил я.
- Вообще, - сказал он.
Я подумал, подумал и спросил:
- Ваша любовь к мороженому не связана с вашим пребыванием в заморозке?
Он посмотрел на меня внезапно остекленевшими глазами. Потом отвел глаза, потом снова посмотрел на меня. Я опять почувствовал, что мысль его карабкается и срывается, карабкается и срывается. Я не думал, что вопрос этот вызовет у него такую тяжелую работу, и уже готов был извиниться, как вдруг, багровея и с мучительной подозрительностью глядя мне в глаза, он выдавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97