— Вернись, давай поговорим все вместе, — попросил он.
— Я и вернусь, — сказал она, — и буду бороться за тебя. Не потому, что ты мне так уж нравишься, а потому, что мне не нравятся эти люди.
— И Ричард тоже?
— Я ненавижу его.
— Не надо ненавидеть, — взмолился он. — Слишком все мы скоры на ненависть. А нам сейчас надо друг друга любить. — Когда он был мальчиком, всё в церкви нагоняло на него тоску, кроме причастия, того момента, когда они толпой устремлялись к ограде и облатки таяли у них во рту. Ему казалось сейчас, что нечто подобное произойдет и в гостиной или уже произошло. Его неверующая жена позволила отвести себя назад. Он гордился тем, что может показать Матиасам, какую власть еще имеет над нею, — показать, что она до конца остается его женой.
Ричард нашел карандаш и бумагу и пересел на краешек кресла, чтобы удобнее было писать на кофейном столике. Салли по-прежнему сидела не шевелясь — ее широкоскулое, с заостренным подбородком лицо опухло, глаза были закрыты. Наверху продолжала плакать малышка, разбуженная приходом Конантов.
— Салли, — сказал Ричард, — твой ребенок плачет.
Следуя железно выработанному защитному рефлексу держаться с подчеркнутым вызовом, что так отличало ее от добропорядочных женщин Коннектикута, Салли встала, откинула волосы и широким шагом вышла из комнаты.
Почему ты плачешь? Салли? Почему?
Это слишком глупо. Прости.
Скажи мне. Прошу тебя, скажи.
Ты будешь смеяться.
Нет, не буду.
Ты прости меня: я все тебе испортила.
Ничего подобного. Послушай, ты — чудо. Ну, скажи же.
Я как раз вспомнила, что сегодня — Покаянная среда , Великий пост начался.
О! Бедная моя любовь! Мое чудо, моя заблудшая католичка.
Это я-то заблудшая?
Не заблудшая, если ты еще думаешь о Покаянной среде. Вставай же. Вставай, одевайся, иди в церковь и облегчи душу.
Это такое лицемерие.
Нет. Я-то знаю, как оно бывает.
Должно быть, я действительно немного чокнутая, если, лежа с мужиком в постели, терзаюсь, что сегодня — Покаянная среда. Я все тебе испортила. И ты уже погрустнел и притих.
Нет, мне нравится, что ты об этом вспомнила. Есть ведь такая штука — духовное удовлетворение. Ты мне. даешь это удовлетворение. Так иди же. Оставь меня. Иди к обедне.
Сейчас не хочется.
Подожди. Я сейчас дотянусь до пепельницы.
Не шути с Богом, Джерри. Я боюсь.
А кто не боится?
Руфь, заразившись энергичностью Салли, пересекла комнату и, подойдя к гравюре Бюффе над камином, сказала:
— Отвратительная мазня. Все это отвратительно. — И жестом охватила гравюру Уайеса, литографии Кете Кольвиц, анонимную акварель, на которой был изображен одинокий лыжник и его синяя тень под таким же синим скошенным небом. Жест включал сюда и мебель. — Дешевка, — сказала она. — У нее вкус к дорогой дешевке.
Оба — Ричард и Джерри — рассмеялись. Затем Ричард медоточивым голосом сказал:
— Руфь, у тебя есть достоинства, которых нет у нее, а у СаЛли есть достоинства, которых нет у тебя.
— О, это я знаю, — поспешно сказала она, вспыхнув, и Джерри возмутило, что Ричард осадил ее: ведь она от природы такая застенчивая.
А Ричард тем временем продолжал:
— Вы обе очень аппетитные бабенки, и мне жаль, что ни одна из вас не хочет меня в мужья.
Возмутило Джерри и это упорное самобичевание. Он сказал Ричарду:
— А ты, оказывается, философски относишься ко всему этому.
— Что ты, я весь киплю, Джерри. Весь киплю.
— Так вывел бы ты его во двор, — посоветовала Руфь, — и вздул как следует!
— Я уверен, что ты меня одолеешь, — сказал Джерри. — Ты на целых двадцать фунтов тяжелее. Мы с тобой вполне могли бы выступать как Листон и Пэттерсон.
— Я так не действую, — заявил Ричард. — Но что я могу сделать — и об этом надо будет подумать, — я могу нанять кого-нибудь, чтоб тебя избили. Когда ты в винном деле, одно знаешь твердо — где горлышко. Дай подолью еще.
— О'кей, спасибо. Ты прав, действительно, чем больше пьешь, тем больше оно нравится.
— А тебе, Руфи-детка?
— Капельку. Один из нас все-таки должен вернуться и отвезти домой эту женщину, которая сидит сейчас с нашими детьми.
— Вы ведь только что приехали, — заметил Ричард, до краев наполняя ее бокал. — В самом деле, что-то редковато мы видели этим летом Конантов, и я чрезвычайно обижен. У меня такое ощущение, что они задрали нос.
— Я знала, что так будет, — сказала Руфь. — Мне очень жаль, но это одна из причин, по которой меня так и подмывало тебе рассказать. Жизнь моя разваливалась, и мне не хотелось обижать вас, избегая общения с вами. Но я просто не в состоянии была видеть Салли чаще, чем необходимо. Волейбол был для меня уже вполне достаточным адом — больше выдержать я не могла.
— Ты все лето знала, что они живут?
— Нет, я думала, что они прекратили. Ведь Джерри дал мне обещание. Так что я оказалась даже тупее тебя.
— Да, тупость изрядная, — сказал Ричард. — Ну, а я, видно, считал Джерри человеком со странностями, не знаю.
Джерри сказал:
— Ты просто прелесть. Но как же ты все-таки узнал?
— По телефонным счетам. Просмотрел их за весь год. Там был счет на разговор по вызову из Нью-Йорка этой весной, номер был мне совершенно неизвестен, но это не породило у меня подозрений. Осторожничать они перестали только в августе. Уйма разговоров с нью-йоркским номером — видимо, это его рабочий телефон, и самое нелепое: она записала пару разговоров с ним из Флориды на наш счет.
Руфь сказала:
— Значит, она хотела, чтобы ты обнаружил. Она разозлилась на Джерри за то, что он не поехал к ней во Флориду.
Джерри сказал:
— Все это не так. Он просто избил ее, и она призналась. Он настоящий громила. Ты же слышала, что он говорил. Он большой бесстрашный громила из винной лавки — наверное, нанял кого-нибудь, чтобы избить ее.
Ричард сказал:
— Поосторожней, Джерри. На свете есть такая штука, как диффамация. Я никогда не бил Салли — это одна из ее фантазий. Она, может, и сама этому верит, Господи, в жизни не думал, что она так далеко зайдет. Тебе просто продали травленый товар, сынок.
— Я видел на ней синяки.
Руфь сказала:
— Джерри. Неужели надо говорить такое?
— Пусть болтает, Руфь, пусть все выкладывает. Дай накукарекаться счастливому петуху. Я видел мою истинную любовь без одежды. Каково, а? Я смотрел на голую красоту.
Джерри сказал:
— Один раз ты так ударил ее по голове, что она целую неделю не слышала на одно ухо.
— Э-э? Это еще что за разговорчики? А ты насчет самообороны слыхал? Я поднял руку, чтоб защитить глаза, а она налетела на нее головой. Хочешь посмотреть на мои синяки? — Весь потный, но вдохновленный этой мыслью, Ричард встал и сделал вид, будто намеревается расстегнуть ремень. В эту минуту Салли с Теодорой на руках вернулась в комнату; с каким-то деревянным презрительным достоинством она прошла сквозь группу, сбившуюся воедино за время ее отсутствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Я и вернусь, — сказал она, — и буду бороться за тебя. Не потому, что ты мне так уж нравишься, а потому, что мне не нравятся эти люди.
— И Ричард тоже?
— Я ненавижу его.
— Не надо ненавидеть, — взмолился он. — Слишком все мы скоры на ненависть. А нам сейчас надо друг друга любить. — Когда он был мальчиком, всё в церкви нагоняло на него тоску, кроме причастия, того момента, когда они толпой устремлялись к ограде и облатки таяли у них во рту. Ему казалось сейчас, что нечто подобное произойдет и в гостиной или уже произошло. Его неверующая жена позволила отвести себя назад. Он гордился тем, что может показать Матиасам, какую власть еще имеет над нею, — показать, что она до конца остается его женой.
Ричард нашел карандаш и бумагу и пересел на краешек кресла, чтобы удобнее было писать на кофейном столике. Салли по-прежнему сидела не шевелясь — ее широкоскулое, с заостренным подбородком лицо опухло, глаза были закрыты. Наверху продолжала плакать малышка, разбуженная приходом Конантов.
— Салли, — сказал Ричард, — твой ребенок плачет.
Следуя железно выработанному защитному рефлексу держаться с подчеркнутым вызовом, что так отличало ее от добропорядочных женщин Коннектикута, Салли встала, откинула волосы и широким шагом вышла из комнаты.
Почему ты плачешь? Салли? Почему?
Это слишком глупо. Прости.
Скажи мне. Прошу тебя, скажи.
Ты будешь смеяться.
Нет, не буду.
Ты прости меня: я все тебе испортила.
Ничего подобного. Послушай, ты — чудо. Ну, скажи же.
Я как раз вспомнила, что сегодня — Покаянная среда , Великий пост начался.
О! Бедная моя любовь! Мое чудо, моя заблудшая католичка.
Это я-то заблудшая?
Не заблудшая, если ты еще думаешь о Покаянной среде. Вставай же. Вставай, одевайся, иди в церковь и облегчи душу.
Это такое лицемерие.
Нет. Я-то знаю, как оно бывает.
Должно быть, я действительно немного чокнутая, если, лежа с мужиком в постели, терзаюсь, что сегодня — Покаянная среда. Я все тебе испортила. И ты уже погрустнел и притих.
Нет, мне нравится, что ты об этом вспомнила. Есть ведь такая штука — духовное удовлетворение. Ты мне. даешь это удовлетворение. Так иди же. Оставь меня. Иди к обедне.
Сейчас не хочется.
Подожди. Я сейчас дотянусь до пепельницы.
Не шути с Богом, Джерри. Я боюсь.
А кто не боится?
Руфь, заразившись энергичностью Салли, пересекла комнату и, подойдя к гравюре Бюффе над камином, сказала:
— Отвратительная мазня. Все это отвратительно. — И жестом охватила гравюру Уайеса, литографии Кете Кольвиц, анонимную акварель, на которой был изображен одинокий лыжник и его синяя тень под таким же синим скошенным небом. Жест включал сюда и мебель. — Дешевка, — сказала она. — У нее вкус к дорогой дешевке.
Оба — Ричард и Джерри — рассмеялись. Затем Ричард медоточивым голосом сказал:
— Руфь, у тебя есть достоинства, которых нет у нее, а у СаЛли есть достоинства, которых нет у тебя.
— О, это я знаю, — поспешно сказала она, вспыхнув, и Джерри возмутило, что Ричард осадил ее: ведь она от природы такая застенчивая.
А Ричард тем временем продолжал:
— Вы обе очень аппетитные бабенки, и мне жаль, что ни одна из вас не хочет меня в мужья.
Возмутило Джерри и это упорное самобичевание. Он сказал Ричарду:
— А ты, оказывается, философски относишься ко всему этому.
— Что ты, я весь киплю, Джерри. Весь киплю.
— Так вывел бы ты его во двор, — посоветовала Руфь, — и вздул как следует!
— Я уверен, что ты меня одолеешь, — сказал Джерри. — Ты на целых двадцать фунтов тяжелее. Мы с тобой вполне могли бы выступать как Листон и Пэттерсон.
— Я так не действую, — заявил Ричард. — Но что я могу сделать — и об этом надо будет подумать, — я могу нанять кого-нибудь, чтоб тебя избили. Когда ты в винном деле, одно знаешь твердо — где горлышко. Дай подолью еще.
— О'кей, спасибо. Ты прав, действительно, чем больше пьешь, тем больше оно нравится.
— А тебе, Руфи-детка?
— Капельку. Один из нас все-таки должен вернуться и отвезти домой эту женщину, которая сидит сейчас с нашими детьми.
— Вы ведь только что приехали, — заметил Ричард, до краев наполняя ее бокал. — В самом деле, что-то редковато мы видели этим летом Конантов, и я чрезвычайно обижен. У меня такое ощущение, что они задрали нос.
— Я знала, что так будет, — сказала Руфь. — Мне очень жаль, но это одна из причин, по которой меня так и подмывало тебе рассказать. Жизнь моя разваливалась, и мне не хотелось обижать вас, избегая общения с вами. Но я просто не в состоянии была видеть Салли чаще, чем необходимо. Волейбол был для меня уже вполне достаточным адом — больше выдержать я не могла.
— Ты все лето знала, что они живут?
— Нет, я думала, что они прекратили. Ведь Джерри дал мне обещание. Так что я оказалась даже тупее тебя.
— Да, тупость изрядная, — сказал Ричард. — Ну, а я, видно, считал Джерри человеком со странностями, не знаю.
Джерри сказал:
— Ты просто прелесть. Но как же ты все-таки узнал?
— По телефонным счетам. Просмотрел их за весь год. Там был счет на разговор по вызову из Нью-Йорка этой весной, номер был мне совершенно неизвестен, но это не породило у меня подозрений. Осторожничать они перестали только в августе. Уйма разговоров с нью-йоркским номером — видимо, это его рабочий телефон, и самое нелепое: она записала пару разговоров с ним из Флориды на наш счет.
Руфь сказала:
— Значит, она хотела, чтобы ты обнаружил. Она разозлилась на Джерри за то, что он не поехал к ней во Флориду.
Джерри сказал:
— Все это не так. Он просто избил ее, и она призналась. Он настоящий громила. Ты же слышала, что он говорил. Он большой бесстрашный громила из винной лавки — наверное, нанял кого-нибудь, чтобы избить ее.
Ричард сказал:
— Поосторожней, Джерри. На свете есть такая штука, как диффамация. Я никогда не бил Салли — это одна из ее фантазий. Она, может, и сама этому верит, Господи, в жизни не думал, что она так далеко зайдет. Тебе просто продали травленый товар, сынок.
— Я видел на ней синяки.
Руфь сказала:
— Джерри. Неужели надо говорить такое?
— Пусть болтает, Руфь, пусть все выкладывает. Дай накукарекаться счастливому петуху. Я видел мою истинную любовь без одежды. Каково, а? Я смотрел на голую красоту.
Джерри сказал:
— Один раз ты так ударил ее по голове, что она целую неделю не слышала на одно ухо.
— Э-э? Это еще что за разговорчики? А ты насчет самообороны слыхал? Я поднял руку, чтоб защитить глаза, а она налетела на нее головой. Хочешь посмотреть на мои синяки? — Весь потный, но вдохновленный этой мыслью, Ричард встал и сделал вид, будто намеревается расстегнуть ремень. В эту минуту Салли с Теодорой на руках вернулась в комнату; с каким-то деревянным презрительным достоинством она прошла сквозь группу, сбившуюся воедино за время ее отсутствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80