Глава XXII
Стамбул. Первое время пребывания в этом городе. Цареградские персы
Я всегда считал Исфаган прекраснейшим городом во всей вселенной и с презрительною улыбкой слушал тех, которые превозносили похвалами пышность несравненной столицы «Римского кесаря», иначе называемого турецким султаном. Но какое было моё удивление, когда увидел я впервые этот великолепный город! Главная исфаганская мечеть, лежащая на большой площади и почитаемая нами изящнейшим зданием в мире, казалась мне хижиною в сравнении с огромными, блистательными храмами Стамбула, которых множество, красота и богатство превосходят всякое понятие. Прославленный своею обширностью Исфаган, потеснясь немножечко, вошёл бы весь в один из многочисленных посадов, составляющих Стамбул. Какое разнообразие! Какие очаровательные виды! Эта бесконечная цепь возвышений, плотно покрытых красивыми строениями; эти горы блестящих куполов, сливающихся в одну массу; этот лес лёгких и высоких минаретов, населяющий всю воздушную страну, представили глазам моим картину, которую довольно увидеть однажды, чтобы навсегда сохранить в памяти. До тех пор я полагал, что всякий хороший город должен, подобно Исфагану, быть окружён бесплодною пустынею, чтоб казаться приятнее; но вид чудесных заливов, истекающих беспрерывно один из другого, в которых холмы, нагруженные разноцветными строениями и зеленью дерев, отражаются как в зеркале, удостоверил меня, что степи в окрестностях столиц могут с выгодою быть заменены морем и роскошными рощами. Тысячи лодок, мелькающих по воде в разных направлениях, и огромные корабли, образующие мачтами своими лес не меньше мазендеранского, были также для меня предметами и новыми, и любопытными.
– Это ряй! – вскричал я. – Как бы мне хотелось остаться здесь навсегда! – Но когда вспомнил, что в этой волшебной стране обитает самое отверженное раскольничье племя, что она подвластна людям, которых бороды недостойны служить мётлами для наших конюшен, то народная гордость подавила во мне порывы восхищения, и я почувствовал, что делаю честь туркам, появляясь в их столице. Мне даже стало грустно при мысли, что из такой прелестной страны они должны будут перейти в самое глубочайшее отделение геенны за свою непостижимую закоснелость в расколе!
Разделавшись с таможенными приставами, мы наняли лодку в Скутари, переплыли в Стамбул и пошли искать для себя квартиры в большом караван-сарае, где обыкновенно останавливаются персидские купцы. Это здание находится в самой середине города, в небольшом расстоянии от базаров. Здесь опять, увидев несметные богатства, нагромождённые по лавкам, и неисчислимое множество значительных ага и эфенди, разъезжающих по улицам на отличных аргамаках, я воскликнул в изумлении:
– Куда Стамбул со своею пышностью, а куда наша бедная, оборванная Персия!
Осман-ага и я наняли вместе одну небольшую в караван-сарае комнатку, в которой сложили свои товары. Я тотчас расставил чубуки свои рядами на примостках и начал продавать их большими и малыми партиями. Товар мой был отменной доброты, и я получил от него весьма значительную прибыль. Кошелёк мой ежедневно становился полновеснее, но, по мере увеличения дохода, я увлекался более и более прелестями роскоши, и пожить весело на этом свете казалось мне теперь вещью такою же необходимою для спасения души, как недавно, в Персии, посвящение себя затворничеству и умерщвлениям плоти. Поэтому прежде всего я купил себе пышный янтарный мундштук с вышитым золотом мешком для табака. Поясница моя украсилась цветною шалью и вызолоченным кинжалом. Туфли мои были светло-жёлтые из отличнейшего сафьяна, с длинными острыми носками. В местах, удобных для издерживания денег, не было недостатка. Чтобы напрасно не терять времени на рассудительный их выбор, я стал посещать все известнейшие кофейни и цирюльни, где, взлезши на высокие подмостки и нежно разлегаясь на мягких тюфяках, курил себе табак, пил кофе и делал превосходный кейф с важностью первейшего оттоманского эфенди. Знакомства искал я преимущественно с турками, не доверяя моим соотечественникам, которые так легко обижаются за малейшее к ним упущение и так страстно любят разведывать о своих приятелях. Они уже сведали, кто я таков, и смотрели на меня не слишком приязненно. За всем тем, мы жили между собою миролюбиво; и как я отнюдь не мешал им обманывать турок на их товарах, то они оставляли в покое меня и мои чубуки.
В кофейнях я позволял туркам считать себя за богатого багдадского купца. Язвина, оставшаяся на щеке после чирия, на которую досадовал я прежде как на безобразие, была теперь весьма кстати для поддержания нового моего качества иракского уроженца. Нет ничего легче, как обмануть турок наружностью. Я вдруг перенял их молчаливость, тихую поступь, медленные движения, тяжёлую степенность в речах и приёмах и так искусно умел подражать им, что многие эфенди, которые, выскочив из низкого звания, хотели непременно казаться людьми благовоспитанными, завидовали моей благородной неповоротливости и торжественной тупости ума. Я молчал так отчаянно, произнося только по временам: «Аллах!», «Нет аллаха, кроме его!» – и так прилежно пропускал сквозь пальцы шарики своих чёток, что во всех кофейнях принимали меня с отличною честью. Хозяева этих заведений сами варили для меня кофе и, налив его с размаху в чашку, подавали мне с почтительными приветствиями: «Ага мой!», «Султан мой!», «Да будет на здоровье!» Непоколебимость моей осанки снискивала мне такое уважение, что во всех спорах, возникавших между посетителями кофейных домов, где постоянный предмет рассуждений составляют лошади, собаки, оружие, табак и чума, довольно было, чтоб я, вздохнув умильно, пробормотал сквозь зубы «да» или «нет», и спор решался по моему приговору.
Глава XXIII
Сватовство. Любовный язык турецких гаремов. Объяснение на кладбище. Родословная Хаджи-Бабы
Таким образом провёл я в Стамбуле несколько месяцев. Однажды вечером, выходя из кофейни, посещаемой мною предпочтительно перед другими, увидел я старуху в платье коричневого цвета, которая, прячась за угол дома, лежащего насупротив, присматривалась ко мне с некоторым беспокойством. Старая баба, стоящая на углу улицы, – что ж тут достопримечательного! Я не обратил на неё внимания, пошёл домой, ещё важнее качаясь гусем, по-турецки.
На другой день та же самая старуха явилась опять в том же самом часу и месте. Это несколько меня удивило. Приметив её и в третий вечер, пристально заглядывающую мне в глаза, я усомнился; и хотя мне очень любопытно было знать, чего она от меня хочет, у меня, однако ж, недоставало смелости подойти к ней поближе. На следующий вечер я нарядился получше обыкновенного и, возложив на аллаха своё упование, вознамерился решительно переговорить с коричневою бабой, если она станет подстерегать меня по-прежнему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125