Банкир же, которого они пытались посетить в его загородном доме, просто спустил на них телохранителей.
Горчаков при мне вцепился в журналиста Старосельцева и вырвал у него клятву в том, что он установит, кто брал интервью у пропавших женщин, кто вообще был инициатором этих интервью, и вообще выяснит все подводные течения. Старосельцев побежал исполнять, правда, в обмен на клятву о предоставлении ему эксклюзивного права на освещение всех этих драматических событий в прессе. Я это одобрила и даже изъявила готовность прямо сейчас сфотографироваться в виде трупа, а то потом на месте происшествия не протолкнёшься. Но они даже не засмеялись, а Горчаков с сочувствием посмотрел на меня и зачем-то пощадил по голове.
Мой добрый муж тоже не остался в стороне от процесса и стал в своем морге проверять опознавательные карты на безымянных покойниц, надеясь найти следы исчезнувших женщин. Утром, собираясь на работу, я посоветовала ему начать с трупов, обнаруженных в окрестностях того городка, куда мы с Синцовым накануне ездили, и, не удержавшись, еще раз глупо пошутила, предложив заполнить опознавательную карту на меня — пока я тут, под рукой, и все мои антропометрические характеристики можно занести в карту с максимальной достоверностью. Муж обиделся, замкнулся в себе и перестал со мной разговаривать. Поддержал, называется, в трудную минуту; непонятно, что ли, что это я от нервов?
Сидя на работе, я вспомнила о его поведении, и мне вдруг стало плохо. Вернее, сначала стало никак, а потом ужасно. Сначала исчезли все желания, кроме одного — прилечь куда-нибудь, чтобы никто не трогал. Я изящно слегла на стол — как водоросль, или даже нет: как макаронина в кастрюле с кипящей водой сворачивается в спиральку и медленно опускается на донышко, закрыла глаза и поняла, что подняться не смогу, даже если закричат: «Пожар!» И еще — что у меня не бьется сердце.
Сколько я так пролежала, даже не знаю. Мыслей в голове не было никаких. Я даже не испытывала эмоций по поводу того, что не бьется сердце. Было все равно.
Когда на столе рядом с моей головой зазвонил телефон, я решила, что мне выстрелили в голову из пулемета. Сердце вдруг забилось, причем чуть ли не громче пулеметной очереди, правда, ненадолго, через минуту оно сбавило обороты и опять затаилось. Я онемевшей рукой еле подняла трубку и приложила к уху:
— Але…
— Мария Сергеевна, это ты? Маренич беспокоит.
Голос у Маринки, как всегда, был громким и жизнерадостным.
— А! — сказала я. Это было все, что я оказалась в состоянии из себя выдавить.
— Ты говорить, что ли, не можешь? — прокричала она мне в ухо. В голове и так уже была рана от пулеметной очереди, а тут еще Марина с ее громким голосом.
— Могу, — прошелестела я. — У меня просто слабость.
— Слабость?! Голова болит?
— Ничего не болит, просто слабость. Говорить тяжело.
— Так. Ну-ка, пульс себе померяй, — распорядилась она.
Я даже не стала утруждаться: считать пульс, смотреть на секундную стрелку; просто сказала, что пульса нет.
— Понятно, — засмеялась она. — У тебя давление упало.
— А! — сказала я без выражения. Если честно, мне было все равно.
— Э, э, ты не умирай там! Я знаю, как это бывает. Хреново. Лекарства какие-нибудь есть?
— Не-а.
— А рядом кто-нибудь?
— Не-а, — я уже с трудом удерживала телефонную трубку. Никогда не предполагала, что она так много весит. Сказать об этом Марине у меня не было сил.
— Так, придется тебя лечить по телефону. Дело в том, что низкое давление — это хреново. Высокое можно медикаментами сбить, а низкое так просто не поднимешь. Что ж с тобой делать? Ты подумай о чем-нибудь плохом, а?
— Зачем это? — мне, в общем-то, было все равно, я спросила просто из вежливости, поудобнее пристраивая голову на столе. Оказалось, что трубку можно не держать в руке, а положить ее на стол рядом с головой.
— Зачем? — Марина захохотала. — У тебя произойдет выброс адреналина, и давление поднимется. О, давай я тебе всяких гадостей наговорю! Я так мужа вылечила недавно, он тоже гипотоник. Заперся в туалете, и прихватило его, с унитаза встать не может. Скребется — помоги, мол. Ну, не дверь же ломать в сортир! Я ему и говорю снаружи: импотент ты хренов, да зачем ты мне такой сдался, сдохни там, только воду не забудь спустить за собой! Что ты думаешь? Быстро давление подскочило, и сам с толчка сполз.
— Не убил потом? — поинтересовалась я, поднимая голову. Действительно, стало лучше.
— Что ты! Благодарил… Ну как ты? Голосочек вроде повеселее, а?
— Да, стало лучше.
— Ну, вот и хорошо. А я чего звоню-то? Твой просил передать.
Понятно. Обиженный муж сам говорить со мной не хочет, подослал напарницу.
— Что передать?
— Он с каких-то твоих бумажек соскобы сделал…
— Какие соскобы?
— Ну, уж это тебе лучше знать.
— А-а! — я вспомнила, что прошлой ночью Сашка действительно соскоблил в отдельные конвертики частички вещества, которым была выполнена подпись на договоре займа, и которым были сделаны надписи на полях Библии. Предполагалось, что он тихо, без всяких постановлений отдаст их на биологию, чтобы там посмотрели, не кровь ли это.
— Ну как ты? Слушать дальше можешь? — заботливо спросила Марина. И, не дожидаясь ответа, продолжила:
— В общем, не буду тебе долго по ушам ездить. Кровь в соскобах — женская, группы разные. «В» третья и нулевая.
Я помолчала, переваривая услышанное.
— Так что, все-таки это кровь?
— А ты думала, варенье?
— Человеческая, что ли?
— Ну естественно! Не свиная же. Ладно, полежи немного, если есть где. А лучше пусть тебя домой отправят.
Марина повесила трубку. Нет, домой мне не хотелось. Что я там, буду лежать в одиночестве и ждать, пока меня взорвут? Фигушки.
Расстроенная, я заставила себя подняться и подойти к зеркалу. Отражение в зеркале превзошло самые худшие мои опасения. Серо-зеленый цвет лица совпадал с тошнотворным настроением, слегка оживляли его черные круги под глазами. Я покачала головой, походила по кабинету, — вроде бы ноги меня держали, и состояние водоросли постепенно отпускали.
Махнув рукой на то, какое впечатление я произвожу на окружающих, я поехала в музей религии. Там было тихо и прохладно; звуки шагов отдавались под гулкими сводами и замирали дальним эхом. Женщина, встретившая меня, —доктор исторических наук Гермгольц Татьяна Игоревна — оказалась миловидной особой средних лет, старомодно одетой, говорила приглушенным голосом, очень ласково, и на меня впервые за последние тревожные дни снизошла благодать. Захотелось остаться тут, в прохладных залах с деликатным эхом, живущим под высокими потолками, где людей явно занимают вечные проблемы, а не всякая суета.
Доктор исторических наук с благоговением взяла потрепанную Библию, которая мне за это время стала внушать неясный трепет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55