– Саша! Саша! – вопила я.
Ловкач ворвался в ванную, благо крючка изнутри на двери у него в ванной не было. На лице у него был написан испуг. На то, что я голышом стояла в облаках пара, он даже внимания не обратил. Впрочем, мне тоже было не до церемоний.
– Нет, ты меня точно хочешь прикончить! Живьем сварить! – в панике орала я. – У тебя тут один кипяток идет!
Он склонился над ванной и, отвернув лицо от хлещущей из душа горяченной воды, с усилием начал вертеть краны. Я присела на противоположный край ванны, наблюдая за его манипуляциями. Наконец он кое-как отрегулировал воду. Только теперь в душе стал слабый напор. Он что-то хотел сказать, посмотрел на меня и тут же отвел глаза. Он смутился, матерый Ловкачище! Но самое удивительное, что я тоже почувствовала себя не в своей тарелке. Я сдернула с крючка полотенце и закуталась в него.
Он вытер руки и виновато пояснил:
– Смеситель барахлит. Надо как-нибудь нашего сантехника вызвать…
Какого, к чертовой матери, сантехника, если мы собираемся сегодня же удариться в бега? Он, кажется, слегка подзабыл про ситуацию. Но вместо этого я ему сказала другое:
– Ты как мой папуля – такой же безрукий.
– Я тебе дам – безрукий, – весьма фривольно хлопнул он меня по попке. – Вылезай, дочка.
– Силушек нетути…
– Вылезай, вылезай.
Я старательно изобразила на лице полный упадок сил. Он не долго думал. Облапил меня, как медведь-гризли, и без видимых усилий подхватил на руки. Отнес в комнату и опустил на уже застеленный диван. Вот так-то. Мне это пришлось весьма по вкусу. А какой, спрашивается, женщине не понравится, если ее будут носить на руках?..
Он дал мне свою неглаженную, но чистую рубашку. Пока я в нее влезала, приволок с кухни большую кружку чая и початую упаковку коронетовского черничного рулета. Погасил верхний свет, оставив только ночничок над диваном и деликатно удалился в ванную. Я забралась под одеяло и впилась зубами в рулет. Кстати, раскладушку он тоже поставил и застелил. У настоящих Ловкачей слово не расходится с делом.
Вернулся он минут через пятнадцать. В свежей футболке и спортивных трикотажных штанах. Мокрые светлые волосы на голове веером торчали в разные стороны. Так он еще больше походил на мальчишку. Присел на краешек дивана и предложил мне сигарету. Мы дружно задымили.
– Слушай, дочка, а тебе не кажется, что пришла пора заканчивать одиссею? – неожиданно спросил он.
– Ты о чем это?
– О людях, которые могут профессионально заняться твоей проблемой. О том, что надо сегодня же обратиться на Лубянку, а не заниматься самодеятельностью.
Я молча полезла из-под одеяла.
– Ты чего? – остановил он меня.
Глядя мимо него, я с расстановкой сказала:
– Я могу уйти прямо сейчас. Не дожидаясь утра.
Он силой заставил меня снова вернуться в постель.
– Никуда ты отсюда сейчас не пойдешь.
– А что тогда ты ко мне пристаешь?
– А ты решила провести жизнь в подполье?
– От кого я это слышу?! От знатного передовика труда? От матери-героини? Все ваше поколение одинаковое – говорите одно, а делаете другое. Только и разницы, что одни открыто заколачивают бабки на нефти, а ты гоняешь набитые контрабандным золотом машины на юг! И к тому же хочешь его украсть. Да, да, украсть, не мотай головой. И все вы такие правильные на словах, ну, просто спасу нет! У меня, по крайней мере, все честно. Я хоть не скрываю, что веселюсь за счет предков. Но мы не такие, как вы, понимаешь? Мы – дру-ги-е! И наше будущее будет другим, не таким поганым, как ваше настоящее. Потому что мы его изменим.
Кажется, он жутко развеселился от моего пламенного спича.
– Ой-ой-ой, какие мы отчаянные радикалы, – сказал он. – Генерация "Пи"! Которые тут временные, слазь! Это только кажется, что до тебя никто ничего не пытался изменить. Что ты первая до этого додумалась. Я ведь тоже все это проходил… В свое время. И хиппарство, и дурцу мы подкуривали прямо в институте, на лестничных площадках. И сейшены бывали будь здоров. Ну, нынче по-вашему – тусовки.
– По-нашему, – хмыкнула я. – Сам в бега собираешься удариться, а меня воспитываешь… Песталоцци хренов.
– Да не воспитываю я тебя. Рассказываю. Все было. А потом, в один прекрасный день этот веселый бунт одиночек кончился. Как-то сам по себе.
– Почему кончился-то? – спросила я.
– Ну… Одни поняли, что ни черта не изменишь в этой стране солнечных идиотов и унесли ноги подальше. Это неважно, что теперь она называется Россия, а не Советский Союз. Совок, он и в Африке совок. Другие просто сломались, или спились, третьи ударились в деланье денег. Иных уж нет, а те далече. Короче: все разбрелись и стали просто су-ще-ство-вать. И я, честно говоря, тоже.
Он раздавил окурок в пепельнице.
– В общем, это оказался не выход, – добавил он.
– А где ж выход, Саша?
Он пожал плечами.
– А я откуда знаю? Может быть, выход в том, чтобы вовремя остановиться и подумать. Остановиться, но не опаздывать. И снова начинать, пока не ушло твое время.
Я хорошо понимала, что сейчас он говорит не о моих бедах, а о своих. Все мои приключения последних дней отодвинулись куда-то, и мне было на них наплевать: сейчас я слушала его. Он говорил о том, что у него давно наболело в душе, но чего он, наверное, до сих пор не мог никому высказать. С первой минуты нашего знакомства он не показался мне человеком с открытым характером, и явно был (достаточно было посмотреть на его квартиру, ежу понятно, что женская рука давно ее не касалась) одинок. Да-да, одинок, несмотря на всю свою мужественность и силу. Но сознаваться в этом он не хотел. Или не мог. Но все равно я была бесконечно признательна ему, что он именно мне все выкладывает. Он мне доверился, мне, двадцатилетней девчонке. Мне стало его бесконечно жалко, просто сердце сжалось, я задыхалась от охватившей меня нежности. Я посмотрела на него, сидящего возле меня в полумраке комнаты. Такой широкоплечий и взрослый, надежный, но в тоже время и какой-то угловатый, как подросток-переросток. Прозрачная резкая тень падала ему на лицо, делила его по вертикали пополам, отчего оно выглядело еще более спокойным и печальным, как у клоуна, завершившего свое выступление, но еще не снявшего грим.
– Ладно. Поговорили, и хватит. Утром все окончательно решим.
Он начал было вставать.
– Подожди, – я удержала его за рукав.
Я приподнялась, стремительно обняла его и прижалась губами к его губам, утешая его и сочувствуя его невысказанной тоске. Он медленно поднял руки и очень осторожно прижал меня к себе. Я грудью почувствовала, как у него стучит сердце: глухо, сильно, ритмично, по-мужски. Только что мы оба были страшно одиноки в этом предрассветном безвременьи, когда, если нечаянно проснешься в одиночестве, в голову обязательно приходят печальные смутные мысли, от которых хочется беспричинно плакать, зарывшись носом в подушку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65