Хотя в обмороки от его воплей Ольга не падала: ко всему, оказывается, привыкнуть можно. Того, что от нее требовал Лобанов, она сделать не могла. И быть такой, как он требовал, не могла. Хотя первые полгода совместной жизни очень старалась. Потом год старалась не очень — слишком много уходило сил, чтобы следить за собой: как ходит, что говорит, как расставляет посуду на кухне, как складывает вещи в шкафу, чтобы звонить по пять раз на дню, отчитываясь, что делает и когда придет, чтобы оправдываться, если пришла слишком, по его мнению, поздно, и доказывать, что раньше прийти она ну никак не могла.
В конце концов Ольга устала от тотального лобановского контроля, от его нотаций и внушений, что она несовершенная, малоприспособленная и без его опеки ни на что не годная. Она даже развелась с ним восемь лет назад. Развода Лобанов долго не давал, не являлся на заседания суда, вымотал из Ольги всю душу и последние силы. Развода она добилась, но ничего не изменилось. Ольга так и осталась жить с фамилией Лобанова, под одной с ним крышей, только что вещи его перетащила в отдельную комнату да спать с ним отказывалась. Квартиру даже разменять нельзя было. Она располагалась на втором этаже, а на первом был рентгенкабинет городской поликлиники. Почти сразу после того, как у Ольги поселился Лобанов, кто-то в СЭС выяснил, что в доме слишком большой фон рентгеновских излучений, и жильцов принялись расселять. Выселили всех, кроме Ольги
(Лобанов так жил, без прописки), потом начался расцвет демократии, выборы-перевыборы, заявления властей, что Север стране не нужен. Народ кинулся уезжать из города, чиновники переключились на другие хлопоты, врач из СЭС тоже уехал. Про решение СЭС городские власти забыли, про Ольгу — тоже. По документам она занимала комнату в коммуналке, на деле — просторную трехкомнатную «сталинку» в центре Магадана, но никаких продаж-обменов она с ней делать не могла. И выгнать Лобанова тоже не могла — не уходил он. Тогда ушла Ольга — в себя, в работу, в командировки. Ездила по Колыме, писала о людях и умирающих поселках и видела такие человеческие истории, такую глубину отчаяния и такую силу духа, что Лобанов с его наездами и брюзжанием казался ей мелким и несущественным. Да и польза от него была — он оставался на хозяйстве, присматривал за Нюськой, относился к ней по-отцовски. И хотя тоже пилил ее и воспитывал, но устраивал девчонке походы в сопки, брал с собой на острова и озера. Лобанов был профессиональным туристом. Знал все заповедные места и тропы Магаданской области «от и до» и за определенную плату готов был делиться этими знаниями со всеми желающими. На волне интереса иностранцев к ГУЛАГУ делился успешно, водил иностранных исследователей по бывшим сталинским лагерям, получал от них вознаграждение в валюте. Теперь эта волна схлынула. Иностранцы насмотрелись и на лагеря, и на легендарную лагерную столицу. Да и местный сервис не очень располагал к визитам: и в облезлой гостинице «Магадан» совкового типа и в евроотремонтированном отеле «Вечерний» одинаково отсутствовала горячая воду с мая по сентябрь и устраивали бега тараканы. Поэтому в последнее время Лобанов носился с проектом экстремального туризма со сплавом по Колыме и восхождениями на самую высокую, высотой с Эверест, сопку. Со своей всегдашней настойчивостью бомбил этими проектами местную прессу и администрацию, писал в Москву и даже успел завлечь съемочную группу передачи «Вокруг света» вместе с Сенкевичем. Ольга тогда тоже с ними поездила, посмотрела, рыбу в море половила, на вертолете в такие сказочно-заповедные места залетала, — одно озеро Джека Лондона, голубое роскошное зеркало в изумрудной оправе окрестных сопок, чего стоит! Была бы американским туристом-любителем, заплатила бы, по лобановским расценкам, за это удовольствие тысяч двадцать, долларов.
Впрочем, она и так платила, в рассрочку. От лета до лета Лобанов жил на ее зарплату. Не то чтобы денег требовал, но ел продукты из холодильника, брал ее сигареты и как-то так ставил в известность о неотложных расходах, что Ольга платила. Когда уезжала в командировки, она всегда оставляла ему денег на хозяйство — он ведь за Нюськой смотрел. Когда деньги у него появлялись, летом, в сезон, Лобанов тратил их на свои туристские неотложные нужды и покупал что-нибудь в дом. Недавно вот купил диван — у Ольги не получалось скопить — и считал себя добытчиком, хозяином, и ждал от Ольги бурных похвал и восторгов. На диване деньги закончились, и опять все жили на Ольгину зарплату.
— Что пить будете? — вернула Ольгу в самолет стюардесса.
— Воду, пожалуйста, без газа. А обед скоро будет?
— Минут через сорок.
— А мне «колу» дайте, девушка, — проснулась Света. Она позевала, потерла глаза, пригладила взъерошенные кудряшки, зацепилась взглядом за обложку Ольгиной книги и перешла на ты: — Слушай, Оль, а давай погадаем.
— Как?
— А по книжке по твоей. Я дома всегда по книжкам гадаю.
— Так это же детектив!
— А хоть кулинарный справочник. Нет, серьезно, я по справочнику тоже гадаю. Если выпадет что-то типа «взять телячьи почки и два часа вымачивать в проточной воде», — значит плохой прогноз, а если «украсить взбитыми сливками и нарезанными ягодами клубники» — все будет хорошо.
— А если «помешивать на медленном огне до загустения»? — развеселилась Ольга.
— Тогда сиди и жди — все само образуется. Ну, вот давай открой мне двадцать четвертую страницу и прочитай шестую строчку сверху... нет, восьмую строчку!
— «Дверь за ней захлопнулась, и Агриппина осталась одна. В темноте угадывались ступени. Они вели вверх, к какому-то источнику света. Свет мерцал бледным заревом, которое Агриппина ясно различила, как только глаза привыкли к темноте», — прочла Ольга, залезая и на девятую строку. — И что это значит?
— Что у меня все будет хорошо. Смотри: дверь захлопнулась — это я уехала из своей прошлой жизни. Осталась одна — одна ведь сейчас лечу. Лестница вверх — значит, куда надо идти собралась. Свет вдалеке — все будет хорошо. Теперь давай ты. Называй страницу и строчку.
— Ну, страница тридцать восемь, строка двенадцать, снизу, — назвала Ольга свой возраст и завтрашний (или уже сегодняшний? Запуталась совсем с этой восьмичасовой разницей во времени!) день.
— Читай вслух!
«Веер был сделан из тонкой рисовой бумаги. Он трепетал, и нарисованные гейши, казалось, танцевали свой чувственный танец, навевая на Агриппину смутные эротические желания и овевая ее приятным сквознячком». И что это значит?
— Так. Сквознячок — это к переменам. Эротические желания, чувственный танец — наверное, роман у тебя намечается. Гейши и рисовая бумага — значит, с японцем, что ли, каким...
— Да ну тебя, — захохотала Ольга, — какой еще японец!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32