Вы его видели в поликлинике?
— Нет.
— Вы его смотрели до операции?
— Нет.
— А мы его долго держали до операции?
— Нет.
— Он умер от операции или от болезни?
— От болезни.
— Как же вы можете быть виноваты?! Все — «нет», а на нет суда не бывает.
— Я не знаю, но меня обвиняют. А я тоже говорю, что это несправедливо.
— Да кто обвиняет?
— Вот в коридоре ночью.
— Но мы же выяснили, что, во-первых, обвинять не за что — умирать должны, а во-вторых, там не было никого.
— Обвиняет не только персонал. Вчера в трамвае кто-то говорил: «Вот он. Из-за него все».
— Да это не про вас, наверное.
— Каждый день в одном вагоне со мной едет милиционер, и как только скажут: «Вот он», так милиционер подымает голову и смотрит на меня.
— А это по утрам или по вечерам?
— Чаще после работы.
— Значит, вам это просто с усталости кажется. И откуда милиционер!
Я услышал, как тот пытался что-то ответить, но Начальник уже токовал и ничего не слышал и не видел.
— Ну, вот видите. Раз вы устали, то лучше вам, конечно, не оперировать временно. Отдохните. Знаете, вообще отдохните недельку?
— Да я не виноват ни в чем.
— Да бог с вами, я просто хочу, чтоб вы отдохнули, и все. Вы мне верите?
— Верю.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Приходите в понедельник и на той неделе снова начнете оперировать. Отдыхайте, не волнуйтесь. Договорились?
— Договорились.
— Ну, идите. Я рад, что у нас с вами нет никаких разногласий, мы думаем одинаково, работаем на одно дело. — Начальник опять влез на трибуну. Теперь не только другого, он уже и себя не слышит. — Я в вас не разочаровался как в хорошем докторе и уж совсем не подозреваю ни в чем. Мы еще с вами до пенсии доработаем вместе.
Начальник захохотал, так сказать, приобнял Его и повел к дверям. Тут Он увидел меня.
— Я думал, мы одни.
— А мы одни. Серенька же не в счет. Абсолютно свой, наш человек. И нем как могила. Все в порядке, не волнуйтесь.
Я сидел, «свой человек», слушал и высокомерно, рационально думал, а «как бы говорил я на его месте». По существу, я тоже хотел противопоставить разум безумию, я был в том же круге существования. Я не любил этих двух в этот момент. Могу ли я любить себя теперь.
Он умер ночью. Говорили, что отравился.
СПИТ НАЧАЛЬНИК, СПИТ СПОКОЙНО
«Конечно, я не так говорил. Боже мой, как я не понимал этого. Я ведь, по существу, просто объяснил ему, что у него галлюцинации. Как я не понимал этого! А я ведь и сам не понял, что это галлюцинации. Ведь, по существу, я ему просто объяснил, что у него шизофрения. Он понял и… Что он так торопился! Как же нам теперь быть?
С другой стороны, мысль о всеобщих подозрениях. Он же не верил никому. И неизвестно, почему не верил: от ситуации или от болезни. Он ведь и от недоверия и от подозрения мог поторопиться. Разве угадаешь. Но нам-то каково! Надо было просто заставить его оперировать. Я не понял. Все не так. Надо было вызвать и сказать: «Завтра будешь оперировать такого-то». Зачем объяснять, говорить, что доверяешь. Надо показать, что доверяешь. С другой стороны, скажешь оперировать, а он перепугается, решит, что подстроена пакость, и опять поторопится. Как угадать?! Куда я смотрел раньше! Ведь было у него и в прошлом как-то такое же смутное настроение. А потом прошло. Он был веселый перед этим, доброжелательный. Соглашался со всем, что ему ни скажешь. Я-то решил, что все хорошо. А это…
Мы его оценивали, расценивали, а он нас осудил. А что мы понимаем в предвестниках. Вот я обрадовался утром, что телефон мне двухкопеечную монету отдал, а вечером он уже не работал. Я обрадовался, а это был первый симптом.
Надо было ему сказать…
Господи, кому же сейчас говорить! И не оправдаешься. Да и не перед кем уже и оправдываться.
Ему легко, он ушел, а мы на всю жизнь… Он сейчас ничего не чувствует, а нам работать. Я же о нем думал, я хотел уговорить его, ведь нельзя, чтоб с такими мыслями работал, ведь это для больных нельзя.
Надо было лечить. А я-то, я-то решил по-человечески. Какое же — человечески, когда неправильно. Какой же я врач!
А ведь теперь же на сколько дней мы все отключимся от больных наших. И больным плохо.
Черт возьми, нам еще на похороны идти.
И что толку каяться, когда не перед кем. Господи! Если бы он был. Все б легче, наверное. Перед кем каяться! А его нет, поторопился он.
А Сергей хорош! Хоть бы вмешался!
Эх, парень! Зачем было торопиться так! Он ушел, и все, а мы с Сергеем сидели и говорили про все ненужное — не про жизнь.
Надо было следом бежать, действительно надо было лечить — они правы. Я высказал свои мысли, а они молчат, и Сергей молчал. Они всегда молчат. Все виноваты.
И Он тоже молчал. Разве так делают: молчит, молчит, а потом раз… и убил.
Что бы почитать — никак не усну. А если и усну, поможет разве?
А говорят: «Судить других не надо. Кто знает, что кого подвинуло на плохое, а может, думал, что он хорошее что делает, для хорошего делает». Не судишь, не судишь, а потом-то тебя, да сразу, да…
Действительно, наверное, судить других страшный грех. А так! Ведь он судил нас, осудил. Господи! — он да он, a мы…
И почитать нечего. Нет, нет, никаких операций пока. И не знаю, когда смогу. А при чем же тут больные? Но я-то не могу, не могу! Но ведь я действительно хотел как лучше. Глупо, даже стыдно говорить эту формулу, но это же факт. Я решил поговорить с человеком по-человечески…
И вот тебе.
А может, разучился?»
НАША СТЕПЕНЬ
— Только я тебя прошу — не зарывайся. Это тебе не апробация, не обсуждение среди своих. На все замечания сначала говори спасибо, а затем, да и то только в случае критики, грозящей провалом защиты, только тогда можешь возражать. Прежде всего: «спасибо, мне очень лестно и т. д.». Понял? Чтоб никаких эксцессов. Меньше слов. Слово — даже не серебро. Диссертация — это не наука, а степень. Ты не выяснением истины занимаешься, а зарабатываешь степень. Понял? А что такое степень, сам знаешь. Значит, Серенький, — спокойно, достойно, вежливо, с поклоном и согласием. Чтоб не так, как Ньютон с Гуном, — ты ничтожный Топорков. Boн такси идет!
— Занято.
— Черт подери. Сколько уже прошли — и ни одного такси. А все равно лучше искать такси долго, чем возиться с собственной телегой. А? — Начальник всегда расстраивался, когда такси сразу не попадалось.
— Угу. У нас еще много времени. Пить хочу страшно. Может, выпьем кваску? — Нервничает, конечно, Сергей.
— Давай. Выпьем. Квас не водка — перед защитой не возбраняется. Водка после. А как доценты — пьют квас? — Оба доцента шли сзади.
— С удовольствием.
— Дайте, пожалуйста, четыре маленьких.
— Хорош квас.
— Говорят, что цистерны не моют целое лето.
— Не морочь голову — пей и получай свое удовольствие.
— Простите, пожалуйста, вы не разменяете нам по две копейки?
— Есть переговорные пункты — там и меняйте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Нет.
— Вы его смотрели до операции?
— Нет.
— А мы его долго держали до операции?
— Нет.
— Он умер от операции или от болезни?
— От болезни.
— Как же вы можете быть виноваты?! Все — «нет», а на нет суда не бывает.
— Я не знаю, но меня обвиняют. А я тоже говорю, что это несправедливо.
— Да кто обвиняет?
— Вот в коридоре ночью.
— Но мы же выяснили, что, во-первых, обвинять не за что — умирать должны, а во-вторых, там не было никого.
— Обвиняет не только персонал. Вчера в трамвае кто-то говорил: «Вот он. Из-за него все».
— Да это не про вас, наверное.
— Каждый день в одном вагоне со мной едет милиционер, и как только скажут: «Вот он», так милиционер подымает голову и смотрит на меня.
— А это по утрам или по вечерам?
— Чаще после работы.
— Значит, вам это просто с усталости кажется. И откуда милиционер!
Я услышал, как тот пытался что-то ответить, но Начальник уже токовал и ничего не слышал и не видел.
— Ну, вот видите. Раз вы устали, то лучше вам, конечно, не оперировать временно. Отдохните. Знаете, вообще отдохните недельку?
— Да я не виноват ни в чем.
— Да бог с вами, я просто хочу, чтоб вы отдохнули, и все. Вы мне верите?
— Верю.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Приходите в понедельник и на той неделе снова начнете оперировать. Отдыхайте, не волнуйтесь. Договорились?
— Договорились.
— Ну, идите. Я рад, что у нас с вами нет никаких разногласий, мы думаем одинаково, работаем на одно дело. — Начальник опять влез на трибуну. Теперь не только другого, он уже и себя не слышит. — Я в вас не разочаровался как в хорошем докторе и уж совсем не подозреваю ни в чем. Мы еще с вами до пенсии доработаем вместе.
Начальник захохотал, так сказать, приобнял Его и повел к дверям. Тут Он увидел меня.
— Я думал, мы одни.
— А мы одни. Серенька же не в счет. Абсолютно свой, наш человек. И нем как могила. Все в порядке, не волнуйтесь.
Я сидел, «свой человек», слушал и высокомерно, рационально думал, а «как бы говорил я на его месте». По существу, я тоже хотел противопоставить разум безумию, я был в том же круге существования. Я не любил этих двух в этот момент. Могу ли я любить себя теперь.
Он умер ночью. Говорили, что отравился.
СПИТ НАЧАЛЬНИК, СПИТ СПОКОЙНО
«Конечно, я не так говорил. Боже мой, как я не понимал этого. Я ведь, по существу, просто объяснил ему, что у него галлюцинации. Как я не понимал этого! А я ведь и сам не понял, что это галлюцинации. Ведь, по существу, я ему просто объяснил, что у него шизофрения. Он понял и… Что он так торопился! Как же нам теперь быть?
С другой стороны, мысль о всеобщих подозрениях. Он же не верил никому. И неизвестно, почему не верил: от ситуации или от болезни. Он ведь и от недоверия и от подозрения мог поторопиться. Разве угадаешь. Но нам-то каково! Надо было просто заставить его оперировать. Я не понял. Все не так. Надо было вызвать и сказать: «Завтра будешь оперировать такого-то». Зачем объяснять, говорить, что доверяешь. Надо показать, что доверяешь. С другой стороны, скажешь оперировать, а он перепугается, решит, что подстроена пакость, и опять поторопится. Как угадать?! Куда я смотрел раньше! Ведь было у него и в прошлом как-то такое же смутное настроение. А потом прошло. Он был веселый перед этим, доброжелательный. Соглашался со всем, что ему ни скажешь. Я-то решил, что все хорошо. А это…
Мы его оценивали, расценивали, а он нас осудил. А что мы понимаем в предвестниках. Вот я обрадовался утром, что телефон мне двухкопеечную монету отдал, а вечером он уже не работал. Я обрадовался, а это был первый симптом.
Надо было ему сказать…
Господи, кому же сейчас говорить! И не оправдаешься. Да и не перед кем уже и оправдываться.
Ему легко, он ушел, а мы на всю жизнь… Он сейчас ничего не чувствует, а нам работать. Я же о нем думал, я хотел уговорить его, ведь нельзя, чтоб с такими мыслями работал, ведь это для больных нельзя.
Надо было лечить. А я-то, я-то решил по-человечески. Какое же — человечески, когда неправильно. Какой же я врач!
А ведь теперь же на сколько дней мы все отключимся от больных наших. И больным плохо.
Черт возьми, нам еще на похороны идти.
И что толку каяться, когда не перед кем. Господи! Если бы он был. Все б легче, наверное. Перед кем каяться! А его нет, поторопился он.
А Сергей хорош! Хоть бы вмешался!
Эх, парень! Зачем было торопиться так! Он ушел, и все, а мы с Сергеем сидели и говорили про все ненужное — не про жизнь.
Надо было следом бежать, действительно надо было лечить — они правы. Я высказал свои мысли, а они молчат, и Сергей молчал. Они всегда молчат. Все виноваты.
И Он тоже молчал. Разве так делают: молчит, молчит, а потом раз… и убил.
Что бы почитать — никак не усну. А если и усну, поможет разве?
А говорят: «Судить других не надо. Кто знает, что кого подвинуло на плохое, а может, думал, что он хорошее что делает, для хорошего делает». Не судишь, не судишь, а потом-то тебя, да сразу, да…
Действительно, наверное, судить других страшный грех. А так! Ведь он судил нас, осудил. Господи! — он да он, a мы…
И почитать нечего. Нет, нет, никаких операций пока. И не знаю, когда смогу. А при чем же тут больные? Но я-то не могу, не могу! Но ведь я действительно хотел как лучше. Глупо, даже стыдно говорить эту формулу, но это же факт. Я решил поговорить с человеком по-человечески…
И вот тебе.
А может, разучился?»
НАША СТЕПЕНЬ
— Только я тебя прошу — не зарывайся. Это тебе не апробация, не обсуждение среди своих. На все замечания сначала говори спасибо, а затем, да и то только в случае критики, грозящей провалом защиты, только тогда можешь возражать. Прежде всего: «спасибо, мне очень лестно и т. д.». Понял? Чтоб никаких эксцессов. Меньше слов. Слово — даже не серебро. Диссертация — это не наука, а степень. Ты не выяснением истины занимаешься, а зарабатываешь степень. Понял? А что такое степень, сам знаешь. Значит, Серенький, — спокойно, достойно, вежливо, с поклоном и согласием. Чтоб не так, как Ньютон с Гуном, — ты ничтожный Топорков. Boн такси идет!
— Занято.
— Черт подери. Сколько уже прошли — и ни одного такси. А все равно лучше искать такси долго, чем возиться с собственной телегой. А? — Начальник всегда расстраивался, когда такси сразу не попадалось.
— Угу. У нас еще много времени. Пить хочу страшно. Может, выпьем кваску? — Нервничает, конечно, Сергей.
— Давай. Выпьем. Квас не водка — перед защитой не возбраняется. Водка после. А как доценты — пьют квас? — Оба доцента шли сзади.
— С удовольствием.
— Дайте, пожалуйста, четыре маленьких.
— Хорош квас.
— Говорят, что цистерны не моют целое лето.
— Не морочь голову — пей и получай свое удовольствие.
— Простите, пожалуйста, вы не разменяете нам по две копейки?
— Есть переговорные пункты — там и меняйте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61