Не треснут, если выучат цифры концентрации, а мыслить научатся, когда будут знать. Как можно доверять студентам их занятия! Деньги им еще можно доверить, но занятия!..
Сергей. Так на экзаменах…
Начальник. Опять идиотство! На экзаменах двоек должно быть минимально. Лучше их не допускать к экзаменам. Это же азбука педагогики.
Сергей молчал. Люся тоже. Начальник посмотрел на них в сказал:
— Время. Пора ехать на общество.
Теперь инициатива была полностью у Начальника.
— Опять спать охота. Может, можно домой, а? Повестка-то сегодняшняя малоинтересная, — робко сказал Сергей.
— Мои сотрудники должны всегда ходить на все заседания хирургического общества.
Люся подумала: «Что это он взъелся? Сергей догадается». Сергей подумал: «А обычно в приватных беседах он спокойнее. Что с ним? Сколько раз я себе давал зарок!..»
СОУЧАСТИЕ
Топорков погасил свет, и снова перед ним все проигралось, все вспомнилось…
— Вы с ним поговорите. Ему лечиться надо.
— Вздор. Очертенел от работы просто. Отдохнуть ему надо. И в конце концов, поговорить с ним надо по-человечески. — Начальник встал, откинул полы халата, вложил руки в карманы брюк и стал ходить. — Вы же все равнодушные люди. Вам поговорить трудно — ведь вас это не касается. Конечно, проще назначить лекарство. Когда нужно простое человеческое отношение — у вас на первом месте лечение, а не отношение. Нельзя безнаказанно угнетать или, наоборот, возбуждать свои эмоции, настроение. Настроение, эмоциональный склад даны нам от природы, этим нельзя играть. Человек должен быть в напряжении своих естественных чувств. Лекарств этих расплодилось свыше меры всякой. А он-то вовсе и не больной. — Начальник подошел к столу, погасил сигарету о край пепельницы, закурил новую.
— Но он очень странно рассуждает, похоже… — кто-то позволил себе заговорить раньше времени.
— Человека, врача действительно заботит положение в клинике, осложнения, смерти. Вы же все настолько закоснели, что считаете положение в больнице нормальным. Слишком хорошо живется вам. А начинаешь вас ругать — обижаетесь. Вот он, — ткнул пальцем в угол, где сидел я, — я его, видите ли, обругал на операции, ему, видите ли, обидно стало, я же видел это по лицу, а я, мой дорогой, — он подошел и склонился над моей макушкой, — себя только в одном виню — что позволил во время операции давать себе советы. Настоящий хирург во время операции никаких советов слушать не должен, — впрочем, не только хирург, но и любой настоящий ученый. Курицу яйца хорошему не научат. А вот если у тебя спросят, тогда, будь добр, отвечай. А то привет — советы во время операции мне вздумал давать. На операции не ругаются только равнодушные. И можете обижаться сколько угодно. Я ведь не проститутка и не нуждаюсь в том, чтобы меня любили все. К тому же от моего крика здоровье больных не страдает, а от твоего дурацкого совета может, и, в конце концов, я после, как руки помою, уже забыл, а ты-то до сей поры рыло воротишь.
(Я понял, что он просто извиняется за вчерашнее, и рыло-то я воротил не от обиды на него, а от душевного смятения. После операции этой я в палате сорвался на больном. И сказал-то всего ничего, а больной обиделся, а сейчас выписывается, отказавшись от операции. Я упрашивал, и извинялся, и родственникам звонил. Выписывается. Хорошо, если пойдет в другую больницу.)
— Вот так, а будете столь резко реагировать на мой крик — известное дело, сначала из помощников в сотрудники, а затем и уж как знаете — на самостоятельную работу. Я кричу, потому что боюсь за жизнь больного. И ругаю я вас, запомните, чтобы прежде всего вышибить из вас равнодушие. И ваше отношение к своему коллеге говорит в пользу моих слов. Видите ли, лечить надо! А вы мне скажите, кто из вас с ним поговорил хоть раз по-настоящему. Ведь я от него дальше всех вас, но я с ним поговорю. А вы, конечно, выше этого. Вы ученые, вы лекарства знаете. А я врач. Врач не тот, кто лечит, а кто вылечивает.
— Да мы…
— Короче, вы все сейчас уходите, а его пришлите ко мне. — Мы все ушли, но потом он вызвал меня и сказал, чтоб я тихо сидел в углу и делал вид, что разбираюсь в операционных журналах. Чтоб ни в коем случае не встревал, но внимательно слушал. Он вошел в кабинет, прошел к столу и сел в кресло ко мне спиной, или не обратив на меня внимания, или просто не заметив.
— Мне сказали, что вы отказываетесь от операций? Что? Устали? Плохо себя чувствуете?
— Да. Что-то, мне кажется, надо сделать перерыв.
— Но нельзя же так реагировать на каждое осложнение после операции. Я понимаю — очень неприятно бывает, когда после твоей операции осложнение, но в нашей работе это в порядке вещей. Совсем без осложнений мы еще не научились оперировать. Никто же и не требует от вас больше, чем мы можем.
— Вот видите, не требуете, а думаете.
— Что думаем?
— Но я ведь действительно не виновен в этой смерти.
— А кто же вас винит?
— И после моего дежурства больной, что умер… я, ну, честное слово, ни при чем совершенно.
— Какой больной после дежурства?! После ваших экстренных операций никто не умирал последнее время.
— Да не мой больной. Доцент оперировал.
— При чем же тут вы?
— На моем дежурстве умер.
— Ну, рассуждайте же разумно: у него несостоятельность кишечного шва выявилась за три дня до смерти…
— А родственники сказали, что я не углядел.
— Ну, дорогой мой, вы же знаете, что обращать внимание на родственников нельзя. Они же не понимают. Они же никогда не знают сути. Да жена и пожелала потом такую же смерть оперировавшему хирургу, а не вам.
— Да, но потом я шел по коридору и слышал, как кто-то трижды сказал: «Вот он. Все осложнения у нас из-за него».
— Да господь с вами, вам просто послышалось. Да еще трижды.
— Вот именно. Трижды ведь не могло послышаться.
— А когда это было, в котором часу?
— В четыре утра.
— А кто был в отделении в коридоре?
— Одна сестра у ординаторской спала, а другая сидела возле буфета.
— Ну вот — сами видите. Кто же мог сказать? А врачи были еще?
— Что вы хотите сказать? Я же ясно слышал это.
— Да почудилось вам с усталости. Никто же вам говорить не мог этого. Вы подумайте, сами сказали — «осложнения у нас», — значит, кто-то из персонала должен быть, а никого не было.
— Может, вы и правы. Но никакой я не вредитель. Я не виноват ни в осложнениях, ни в смертях. Я не виноват в том, что у нас все не ладится.
— Но у нас все ладится.
— Нет, не все ладится — больные-то умирают.
— Человек-то смертен. В хирургии иначе быть не может: много запущенных раковых больных, тяжелых травм.
— Но я же в этом не виноват.
— Да как вы можете быть в этом виноваты? В этом никто не виноват. В этом только бог может быть виноват.
— А я знаю, меня обвиняют.
— Это же невозможно. Вот, например, раковый запущенный больной, который умер у нас вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61