Отец Феофан тоже долго мучился этой ночью. Он не мог не признать, что Григорий Ефимович сумел яснее и лучше объяснить смысл учения Евангелия, чем он. Неужели все его познания, тщательное изучение богословия есть ничто по сравнению с непосредственной проницательностью, одаренностью простого крестьянина?
Напрасно пытался старый священник разрешить свои сомнения. Если Григорий Ефимович действительно был святым, то как же относиться к его кощунственным речам о грехе? Являются ли и они частью божественной истины? Или же Распутин не был святым, а наоборот, исчадием ада, посланным смутить душу благочестивого? Единственным утешением, которое отец Феофан мог найти этой ночью, была надежда на предстоящую встречу Распутина с епископом Гермогеном; этот истинно богобоязненный ученый человек и знаток людских душ сможет разобраться, кто же такой Григорий Ефимович и что значит его учение о грехе.

* * * *
Ранним утром Гермоген, саратовский епископ, постучался к своему другу Феофану. Все еще возбужденный событиями вчерашнего дня, ректор тут же начал торопливо рассказывать о странном крестьянине из Тобольска, произведшем на него такое удивительно сильное впечатление. Он рассказывал так торопливо, что слова путались в беззубом рту, голос прерывался, и его речь превратилась наконец в невнятное бормотание. Епископу Гермогену приходилось временами прерывать его:
— Как это было, батюшка? Пожалуйста, повтори еще раз!
Отец Феофан не рассказал и половины, как распахнулась дверь и в покой архимандрита шумно ввалился крестьянин из Тобольска. Как бы стараясь удержать свой порыв, Распутин остановился на пороге, пристально оглядел комнату, изучающе посмотрел на обоих мужчин, принюхался и подошел совсем близко к ним, как если бы хотел почувствовать их запах. Но вдруг он повернулся к красному углу, поклонился раз, другой, третий, крестясь при этом, затем быстро подскочил к столу, провел правой рукой по усам, скрывающим широко усмехающиеся губы, и живо воскликнул:
— Ну, вот и я, батюшка! — После этого он посмотрел на епископа Гермогена, на лице которого как всегда была добродушная, мягкая улыбка. Коренастый епископ, уютно расположившись на старом кожаном диване, стоящем у окна, удовлетворенно поглядывал на чудного крестьянина, устремившего на него свои хитрые глаза.
— Это твой епископ, — осведомился Распутин, — о котором ты мне вчера рассказывал? — Немного озабоченный таким неуважительным вопросом Феофан утвердительно кивнул, тогда Григорий Ефимович бросился сначала к слабому маленькому ректору, а затем к дородному епископу Саратовскому, обнял одного, а затем другого и трижды по-крестьянски поцеловал справа налево, слева направо с таким неистовством, что оба просто испугались.
— Батюшка, батюшка, — вскричал епископ, добродушно улыбаясь, — да ты же раздавишь меня!
С первого взгляда Распутин очень понравился Гермогену: понравились эти живые, маленькие веселые глаза, неподдельная искренность и простота, исходящая от всего его существа, но особенно — резковатая, даже грубоватая манера говорить, свидетельствующая о природном уме и крестьянской хитрости и показавшаяся епископу особенно притягательной благодаря красивому глубокому звучанию голоса и своеобразному диалекту.
И Григорий с самого начала почувствовал симпатию к этому улыбчивому человеку. Гермоген и Распутин сразу же нашли общий язык и спустя несколько минут уже беседовали так непринужденно, как будто были старыми друзьями. Григорий Ефимович схватил вдруг руку епископа, ласково сжал ее и воскликнул:
— Ты мне нравишься! — Гермоген громко рассмеялся, а мягкий маленький отец Феофан не раз пытался перевести разговор на церковные темы. Как же хотелось ректору познакомить своего друга епископа с толкованием Евангелия, которое он слышал от странника, и услышать мнение на этот счет. Гермоген был очень образованным, и при этом искушенным в мирских делах человеком, и легко мог разобраться, что же, в конце концов, представляет собой Григорий Ефимович, поэтому Феофан с нетерпеливым любопытством ждал его суждения.
Между тем, епископ не был таким чувствительным и непосредственным, и его не так легко было увлечь, как ректора, но доброжелательный и всегда веселый характер сближал его с сибирским крестьянином. Разумеется, он не был мгновенно пленен «новым святым», но и его расположение к этому живому человеку было не меньше, чем восторженность чувствительного батюшки Феофана. И по ходу беседы с Григорием епископ все больше и больше пленялся его ясным и острым умом; то, что притягивало его к Григорию Ефимовичу, заключалось не в знании богословия, а, скорее, в непосредственном чувственном воздействии его слов.
Гермоген был истовым служителем Церкви и отличным проповедником; он мгновенно мог распознать, какое сильное влияние тот в состоянии оказать и какой ценной может быть его помощь православному делу. Епископу казалось, что духовенство в борьбе против царящих в тот период в русской политике тенденций к всеобщему преклонению перед Западом нуждалось именно в таком человеке, как этот Григорий Ефимович, своей самобытной, оригинальной манерой разговора олицетворявший лучший образец человека из народа. В то время, пока Гермоген слушал странника, он усердно обдумывал, как бы получше использовать эту яркую, истинно русскую личность для своих политических целей. Вот почему после того, как Григорий Ефимович закончил говорить, епископ обратился к отцу Феофану, заметив, что надо бы сейчас же отвести старца к известному проповеднику монаху Илиодору.
Отец Феофан еще не разобрался в далеко идущих планах епископа и только заметил, какую необычную симпатию вызвал у него удивительный сибирский крестьянин. Одновременно он почувствовал нечто вроде разочарования, так как ему показалось, будто Григорий Ефимович произвел сегодня менее благоприятное впечатление, чем накануне, и особенно задело грубоватое обращение к Гермогену. Но когда Гермоген позвал его и Григория Ефимовича вместе пойти к Илиодору, Феофан подавил свое разочарование и, мелко семеня, последовал за ними к монаху.

* * * *
Илиодор, иеромонах из Царицына (в миру Сергей Труфанов), имел репутацию лучшего церковного оратора России, чьи проповеди уже тогда начинали затмевать славу Иоанна Кронштадтского. Кроме того, его считали властным, странным и одновременно святым. Тысячи мужиков стекались к нему, и даже царь с почтением прислушивался к его словам.
Худой, высокий монах, с горящим блуждающим взглядом, с довольно неприятным пронзительным голосом, обладал некой притягательной силой. Благодаря строгому образу жизни и фанатичной, пылкой вере он получил прозвище «Рыцарь Царства Небесного» и пользовался всеобщим уважением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118