Ему не нравилось, когда капиталист Гучков, председатель Центрального военно-промышленного комитета, патетически обрушивался на него, когда генерал Гурко, президент земского союза, кричал, что хотел бы видеть во главе государства сильную власть, но не «хлыста». Но все же это трогало его не слишком глубоко, а уж высказывания лысого Пуришкевича и вовсе не волновали Распутина.
Распутин знал его достаточно хорошо и мог по достоинству оценить. Представитель крайне правых, Пуришкевич неоднократно приходил в квартиру старца и покорно молил о министерском кресле. Но «мужицкому канцлеру» не нравились ни его безобразная плешивая голова, ни пенсне, поблескивавшее на слишком коротком носу, ни военная форма цвета хаки этого «офицера-санитара», постоянно призывавшего к еще более ужасным кровопролитиям. Григорий Ефимович никогда не любил таких болтунов и упорно отказывался сделать Пуришкевича министром внутренних дел. И вполне понятно, что тот впоследствии разглядел в Распутине «величайшее несчастие для России». Когда на фронтах одно поражение следовало за другим, Пуришкевич, убежденный монархист, империалист, сторонник «войны до победного конца», не мог так просто согласиться, что причина поражений в некомпетентности российского военного руководства. Он не упускал случая заявить с трибуны в Думе, что в военных неудачах повинны только «темные силы», Распутин и его клика, их надо уничтожить, и тогда положение России изменится к лучшему.
Какое дело было старцу до этих истеричных воплей, Пуришкевич мог кричать сколько угодно о «темных силах», царь и царица слишком хорошо знали, как следует относиться к заявлениям «истинно русских людей», они их совершенно не слушали и игнорировали откровенные нападки и клевету на Распутина. Столь же мало внимания отец Григорий уделял всевозможным заговорам, замышляемым против него в кабинете Хвостова. Эти, задуманные министерством и поддерживаемые всей полицией, планы не беспокоили старца. Это не значит, что он ничего не подозревал о подготавливаемых в тайне страшных замыслах; он прекрасно знал о переодетых агентах, которые должны были задушить его в машине, о подкупах и бутылках с ядом, потому что его ежедневная охрана находилась с ним в таких хороших отношениях, что умелыми намеками старалась предупредить его о серьезной опасности.
Несмотря на хорошую осведомленность, Распутину казалось, что не стоит серьезно заниматься всем этим, так как он знал о взаимной ненависти, зависти и подлости министров, их помощников, начальников полиции и жандармерии, и это позволяло ему сохранять спокойствие. С чувством превосходства он доверялся врагам, правильно предполагая, что те скорее свернут друг другу шеи, чем осмелятся дотронуться до него.
Когда однажды, задыхаясь от возбуждения, у него появился помощник министра Белецкий и, нервно поигрывая золотой цепочкой от часов, подробно изложил «грязный план убийства», составленный Хвостовым, Григорий Ефимович от души расхохотался, борода его развевалась, как знамя победы. Такой конец он предусмотрел! А когда Белецкий, выдав Ржевского, опорочил своего начальника, а тот в свою очередь отправил своего помощника в Иркутск, наступил один из самых радостных моментов за время многолетнего господства Распутина в России. С ядовитым сарказмом он мог теперь констатировать, что во внезапной пертурбации государственного аппарата, всего отлаженного механизма шпионажа повинны низменные чувства чиновников и что все коварные замыслы провалились благодаря чрезмерной сложности, возникающей из обоюдного недоверия и подлости всех участников, а сам он даже пальцем не пошевелил.
Попивая чай в уютной компании Муни Головиной, ее матери и молодого князя Феликса Юсупова в салоне Головиной на Зимней канавке, он удовлетворенно заметил, что именно этим интригам и замыслам его врагов противостоит воля Божия, потому что Всевышний хранит его на благо государя и радость верных почитательниц.
Мария Евгеньевна Головина и ее мать сидели робко, почтительно глядя на старца, с пылающими щеками, с восторгом внимая его речам. Когда он к ним обращался, мать и дочь смотрели с восторженным обожанием. В чистой, по-детски доверчивой душе Муни не было и тени сомнения в том, что «святой отец» есть само олицетворение Спасителя, а старая Головина тонким материнским чутьем угадывала и разделяла веру безумно любимой дочери. О чем бы «отец Григорий» ни говорил, обе женщины старались не пропустить ни слова: ведь они твердо верили, что его устами говорит сам Бог.
О чем бы ни говорил Распутин, о светских ли делах или злобных интригах отстраненных министров, во всем эти женщины видели знак Небес. И то обстоятельство, что все удары по старцу окончились провалом, что злой Хвостов в конце концов попался в собственный капкан, являлось для них новым доказательством того, как охраняло Провидение Григория от его врагов.
Изредка Муня Головина отводила от старца восторженные глаза, чтобы как бы мимолетно взглянуть на князя Юсупова. Тогда старая госпожа Головина тоже смотрела на Феликса, как будто чувствуя и угадывая мысли дочери. Муня давно с болью поняла, что князь Феликс, к которому она испытывает нежную и чистую симпатию, не разделяет ее чувств к Григорию Ефимовичу. Неоднократно она пыталась поближе познакомить обоих мужчин, это-то намерение и было истинным поводом для приглашения князя на послеобеденный чай. Но Феликс и в этот раз, как и раньше, слушал речи старца с вынужденно вежливым вниманием, и Муня с матерью читали на его лице равнодушие, даже плохо скрываемое отвращение.
Это очень волновало обеих женщин, тем более, что отец Григорий сам выказывал к князю Юсупову искреннее, прямо-таки отеческое расположение. С того времени, как Распутин впервые встретил этого красивого молодого человека в салоне Головиной, он все более проникался к нему симпатией и неоднократно пытался завязать с ним более тесную дружбу. Хотя князю было уже под тридцать, во всем его облике было что-то мальчишеское. Он был среднего роста и очень хрупкого телосложения, гладко выбритое удлиненное лицо было бледно, под глазами темные круги. Царица как-то удачно после одного из визитов сказала, что Феликс выглядит, «как паж».
Манеры князя полностью соответствовали его внешнему облику. В нем была нежная, почти застенчивая кротость, с самого начала просто очаровавшая старца. Увидев его впервые, Григорий Ефимович подошел к нему и с искренней сердечностью заключил в объятия. В течение всей встречи отец Григорий старался говорить князю добрые, теплые слова. Своим природным чутьем он сразу же почувствовал симпатию Муни к Феликсу: при прощании он позволил молодым людям обменяться ласковыми взглядами и, повернувшись к князю, сказал ему отеческим тоном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118