«Папа, найди, где собачка!» – пищала девочка. Это была их любимая игра, и Винсент всегда делал вид, что ищет собачку, но никак не может найти – заглядывая под кресла и диван, он хмурился и чесал в затылке к восторгу Эммалины.
Винсент не помнил, когда в первый раз выдернул свою руку и отвернулся от малышки. Девочка продолжала тянуться к нему день за днем, неделя за неделей, до того ужасного момента, когда наконец поняла, что папочка больше не хочет держать ее за руку, не хочет обнимать, целовать, играть с ней и называть «маленькой принцессой».
После этого она уже не тянулась к его руке.
Винсент зажмурился и тихо застонал.
– Смерть – это слишком легко для тебя, мерзавец, – процедил он сквозь зубы.
Глава 11
Шумный многолюдный Глазго был городом необычайной красоты и крайней бедности. Холодные воды реки Клайд, протекавшие по его центру, связывали реку с Атлантическим океаном, что наилучшим образом соответствовало нуждам растущей промышленности. Городской пейзаж состоял в основном из фабричных и заводских строений; кроме того, здесь было множество котельных и складов корабельных принадлежностей, протянувшихся по берегам реки Клайд. Заводам, фабрикам и шахтам постоянно требовалась дешевая рабочая сила, и улицы Глазго заполняли толпы тех, кто прибывал из горной Шотландии в надежде найти работу; увы, они находили здесь конкурентов – столь же отчаявшихся ирландцев и итальянцев. Богатством же обладали немногие избранные, те, кто строил себе роскошные особняки, заполняя их дорогой мебелью и редкими произведениями искусства. Что касается мужчин, женщин и детей, работавших на фабриках, то они, смертельно уставшие и изможденные, возвращались вечером в свои грязные, зловонные трущобы, где продолжали нескончаемую войну с голодом и болезнями. Но и с такими ужасными кварталами Глазго являлся одним из самых блистательных городов Европы, то есть это было очень подходящее место для того, чтобы представить Шотландии знаменитого французского художника Георга Булонэ.
Женевьева с изумлением смотрела в зеркало и не могла поверить, что она вдруг так изменилась. С помощью Юнис и Дорин она подобрала себе в модном магазине серое шелковое платье с тонкими, почти прозрачными кружевами – кружева обрамляли глубокое декольте и украшали подол юбки. Фасон платья был не самым модным, не было на нем и избыточных украшений, как на тех нарядах, которые им показали первым делом. Юнис и Дорин вздыхали и ахали, рассматривая причудливые тускло-розовые, лиловые и весенне-зеленые платья, расшитые бисером и разукрашенные бантами и лентами, однако Женевьева заявила, что ей больше всего нравится именно шелковое серое. Было время, когда она с восторгом надела бы платье более легкомысленного фасона, но то время миновало – теперь она была не молоденькой избалованной девушкой, а взрослой женщиной, незамужней матерью шестерых детей, которых надо было кормить и одевать. Да, теперь она не могла выбрасывать деньги на модное платье, ведь даже это она будет надевать лишь изредка, в исключительных случаях.
Но и нынешняя обновка была, по мнению Женевьевы, слишком шикарной, и, уж конечно, это платье было намного лучше всего, что у нее было в последние годы. Узкий лиф треугольником сходился от груди к талии, а юбка, поддерживаемая кринолином, словно взлетала колоколом.
По просьбе Женевьевы в номер гостиницы прислали горничную, чтобы помогла ей одеться, потому что сама она не могла справиться со сложностями корсета, кринолина и с бесчисленными пуговками и крючками на спине. Алиса оказалась симпатичной и общительной девушкой; она предложила Женевьеве уложить волосы, но та поначалу отказалась, решив, что, как всегда, просто заколет их на затылке. Но в конце концов Алиса уговорила ее – сказала, что ей нечасто приходилось видеть такие чудесные волосы, как у Женевьевы. Девушка сообщила, что хочет «опробовать» новый стиль, который недавно видела в модном парижском журнале.
Когда Алиса закончила укладку, золотистые волосы Женевьевы стали походить на чудесный букет из завитков и локонов, сколотых на затылке. Кроме того, Алиса вплела ей в волосы букетик нежно-розовых и белых бутонов, что произвело потрясающий эффект – добавило всплеск краски к серому и кремовому тонам платья. Женевьева испугалась, что цветы – это слишком вызывающе, но девушка и на сей раз переубедила ее, сказала, что они очень подходят для такой красивой и изящной дамы, как она; к тому же другие дамы, по ее словам, приходят на вернисаж в страусовых перьях и даже в бриллиантах, так что никто не скажет, что прическа с цветами неуместна.
Когда за окнами стемнело, Женевьева зажгла керосиновые лампы и снова стала рассматривать себя в зеркале: она давно отвыкла от этого занятия. Пришлось признать, что прическа действительно замечательная, да и платье казалось вполне для нее подходящим. А вот лицо немного ее огорчило. Лоб прочертили незнакомые ей прежде тонкие линии, и от уголков глаз веером разбегались мелкие морщинки. Когда же они появились? Пришлось напомнить себе, что она уже не восемнадцатилетняя девушка со свежей кожей, а женщина двадцати шести лет, у которой позади бессонные ночи и множество тревог. Хотя, конечно, и много радостей, потому что нет для нее большей радости, чем детский смех. Женевьева прекрасно понимала, что на лице человека неизбежно отражаются прожитые годы, и все же неприятно было узнать, что она так сильно изменилась за то время, что не смотрела на себя в зеркало по-настоящему с тех пор, как была невестой Чарлза и считала, что ей чрезвычайно повезло с таким замечательным женихом, как граф Линтон.
Увы, время пролетело с ошеломляющей быстротой.
Раздался стук в дверь, и Женевьева, поднявшись на ноги, последний раз поправила прическу, затем пошла открывать.
Стоявший у порога Хейдон был в черном смокинге, безупречно белой рубашке с тщательно повязанным галстуком и в облегающих брюках устричного цвета. Какое-то время он молча смотрел на Женевьеву, в изумлении оглядывая ее с ног до головы. Заметив, что взгляд его задержался на выпуклостях ее груди, Женевьева тотчас же почувствовала, как вспыхнули у нее щеки, и ей в который уже раз вспомнилась их с Хейдоном ночь – вспомнилось, как он ласкал ее, как целовал ее груди, как крепко прижимал к себе и как потом, когда он наконец овладел ею, она почти сразу же забыла обо всем на свете.
При этих воспоминаниях ей вдруг стало жарко, хотя в комнате было довольно прохладно.
– Добрый вечер, Женевьева, – сказал Хейдон. Разумеется, он и до этого знал, что она красива, но все-таки не был готов к тому, что увидит такую ослепительную красавицу. Платье было восхитительно в своей простоте, потому что не пыталось соперничать с красотой Женевьевы, а только подчеркивало ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Винсент не помнил, когда в первый раз выдернул свою руку и отвернулся от малышки. Девочка продолжала тянуться к нему день за днем, неделя за неделей, до того ужасного момента, когда наконец поняла, что папочка больше не хочет держать ее за руку, не хочет обнимать, целовать, играть с ней и называть «маленькой принцессой».
После этого она уже не тянулась к его руке.
Винсент зажмурился и тихо застонал.
– Смерть – это слишком легко для тебя, мерзавец, – процедил он сквозь зубы.
Глава 11
Шумный многолюдный Глазго был городом необычайной красоты и крайней бедности. Холодные воды реки Клайд, протекавшие по его центру, связывали реку с Атлантическим океаном, что наилучшим образом соответствовало нуждам растущей промышленности. Городской пейзаж состоял в основном из фабричных и заводских строений; кроме того, здесь было множество котельных и складов корабельных принадлежностей, протянувшихся по берегам реки Клайд. Заводам, фабрикам и шахтам постоянно требовалась дешевая рабочая сила, и улицы Глазго заполняли толпы тех, кто прибывал из горной Шотландии в надежде найти работу; увы, они находили здесь конкурентов – столь же отчаявшихся ирландцев и итальянцев. Богатством же обладали немногие избранные, те, кто строил себе роскошные особняки, заполняя их дорогой мебелью и редкими произведениями искусства. Что касается мужчин, женщин и детей, работавших на фабриках, то они, смертельно уставшие и изможденные, возвращались вечером в свои грязные, зловонные трущобы, где продолжали нескончаемую войну с голодом и болезнями. Но и с такими ужасными кварталами Глазго являлся одним из самых блистательных городов Европы, то есть это было очень подходящее место для того, чтобы представить Шотландии знаменитого французского художника Георга Булонэ.
Женевьева с изумлением смотрела в зеркало и не могла поверить, что она вдруг так изменилась. С помощью Юнис и Дорин она подобрала себе в модном магазине серое шелковое платье с тонкими, почти прозрачными кружевами – кружева обрамляли глубокое декольте и украшали подол юбки. Фасон платья был не самым модным, не было на нем и избыточных украшений, как на тех нарядах, которые им показали первым делом. Юнис и Дорин вздыхали и ахали, рассматривая причудливые тускло-розовые, лиловые и весенне-зеленые платья, расшитые бисером и разукрашенные бантами и лентами, однако Женевьева заявила, что ей больше всего нравится именно шелковое серое. Было время, когда она с восторгом надела бы платье более легкомысленного фасона, но то время миновало – теперь она была не молоденькой избалованной девушкой, а взрослой женщиной, незамужней матерью шестерых детей, которых надо было кормить и одевать. Да, теперь она не могла выбрасывать деньги на модное платье, ведь даже это она будет надевать лишь изредка, в исключительных случаях.
Но и нынешняя обновка была, по мнению Женевьевы, слишком шикарной, и, уж конечно, это платье было намного лучше всего, что у нее было в последние годы. Узкий лиф треугольником сходился от груди к талии, а юбка, поддерживаемая кринолином, словно взлетала колоколом.
По просьбе Женевьевы в номер гостиницы прислали горничную, чтобы помогла ей одеться, потому что сама она не могла справиться со сложностями корсета, кринолина и с бесчисленными пуговками и крючками на спине. Алиса оказалась симпатичной и общительной девушкой; она предложила Женевьеве уложить волосы, но та поначалу отказалась, решив, что, как всегда, просто заколет их на затылке. Но в конце концов Алиса уговорила ее – сказала, что ей нечасто приходилось видеть такие чудесные волосы, как у Женевьевы. Девушка сообщила, что хочет «опробовать» новый стиль, который недавно видела в модном парижском журнале.
Когда Алиса закончила укладку, золотистые волосы Женевьевы стали походить на чудесный букет из завитков и локонов, сколотых на затылке. Кроме того, Алиса вплела ей в волосы букетик нежно-розовых и белых бутонов, что произвело потрясающий эффект – добавило всплеск краски к серому и кремовому тонам платья. Женевьева испугалась, что цветы – это слишком вызывающе, но девушка и на сей раз переубедила ее, сказала, что они очень подходят для такой красивой и изящной дамы, как она; к тому же другие дамы, по ее словам, приходят на вернисаж в страусовых перьях и даже в бриллиантах, так что никто не скажет, что прическа с цветами неуместна.
Когда за окнами стемнело, Женевьева зажгла керосиновые лампы и снова стала рассматривать себя в зеркале: она давно отвыкла от этого занятия. Пришлось признать, что прическа действительно замечательная, да и платье казалось вполне для нее подходящим. А вот лицо немного ее огорчило. Лоб прочертили незнакомые ей прежде тонкие линии, и от уголков глаз веером разбегались мелкие морщинки. Когда же они появились? Пришлось напомнить себе, что она уже не восемнадцатилетняя девушка со свежей кожей, а женщина двадцати шести лет, у которой позади бессонные ночи и множество тревог. Хотя, конечно, и много радостей, потому что нет для нее большей радости, чем детский смех. Женевьева прекрасно понимала, что на лице человека неизбежно отражаются прожитые годы, и все же неприятно было узнать, что она так сильно изменилась за то время, что не смотрела на себя в зеркало по-настоящему с тех пор, как была невестой Чарлза и считала, что ей чрезвычайно повезло с таким замечательным женихом, как граф Линтон.
Увы, время пролетело с ошеломляющей быстротой.
Раздался стук в дверь, и Женевьева, поднявшись на ноги, последний раз поправила прическу, затем пошла открывать.
Стоявший у порога Хейдон был в черном смокинге, безупречно белой рубашке с тщательно повязанным галстуком и в облегающих брюках устричного цвета. Какое-то время он молча смотрел на Женевьеву, в изумлении оглядывая ее с ног до головы. Заметив, что взгляд его задержался на выпуклостях ее груди, Женевьева тотчас же почувствовала, как вспыхнули у нее щеки, и ей в который уже раз вспомнилась их с Хейдоном ночь – вспомнилось, как он ласкал ее, как целовал ее груди, как крепко прижимал к себе и как потом, когда он наконец овладел ею, она почти сразу же забыла обо всем на свете.
При этих воспоминаниях ей вдруг стало жарко, хотя в комнате было довольно прохладно.
– Добрый вечер, Женевьева, – сказал Хейдон. Разумеется, он и до этого знал, что она красива, но все-таки не был готов к тому, что увидит такую ослепительную красавицу. Платье было восхитительно в своей простоте, потому что не пыталось соперничать с красотой Женевьевы, а только подчеркивало ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69