note 5.
Госпожа де Шамбле встала, поцеловала правую ступню статуи Богоматери, ту, что стояла на голове змеи; затем она подошла к кружке для пожертвований и опустила в нее монетку.
Только я и Бог знали, чего ей стоило это подаяние, каким бы незначительным оно ни казалось.
Пожертвовав деньги для бедных, графиня подошла к колонне, чтобы зачерпнуть святой воды. Тогда я вышел из скрывавшей меня темноты и, обмакнув кончики пальцев в ракушке, протянул ей свою влажную руку.
Узнав меня, г-жа де Шамбле тихо вскрикнула, и мне даже показалось, что она побледнела под покрывалом. Графиня в свою очередь протянула мне руку без перчатки, коснулась кончиков моих пальцев, перекрестилась и удалилась.
Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не вышла за дверь и не затихли ее шаги. Затем я тоже осенил себя крестом и преклонил колени на скамейке, с которой только что поднялась г-жа де Шамбле.
По правде говоря, я не молился, так как не знаю наизусть ни одной молитвы. Я захожу в церковь скорее не для того, чтобы молиться, а чтобы предаться размышлениям. Если мне надо попросить о чем-то Бога или поблагодарить его за оказанную милость, я не прибегаю к заученным книжным словам, что хранятся в недрах нашей памяти. Нет, эти слова исходят из моего сердца и зависят от умонастроения, а зачастую, обращаясь к Всевышнему, я выражаю свое пожелание без слов. В такие минуты, когда я парю за гранью мечты, мое душевное состояние граничит с восторгом. Подобно детям, которые во сне летают, моя душа обретает крылья и медленно поднимается над обыденной жизнью. В это время я общаюсь с Богом, но не так, как Моисей на Синае, стоявший перед неопалимой купиной среди сверкающих молний, а столь же естественно, как поет птица, благоухает цветок или журчит ручей. И вот я уже не просто человек, творящий молитву, а существо, переполненное обожанием. Я не поворачиваюсь к той или иной точке неба или земли, а лишь говорю: «О ветер, откуда бы ты ни дул: с севера или юга, запада или востока — я знаю, куда ты летишь. Донеси мое дыхание до Господа, благодаря которому я живу и которого я благословляю за то, что он вложил в мое сердце столько любви и так мало ненависти».
Я выхожу из этого состояния со спокойным, доверчивым, но исполненным печали сердцем. Однако Богу известно, что моя печаль проистекает не от сомнений и сожалений, а от смирения.
Думала ли г-жа де Шамбле обо мне во время молитвы? Мне это неизвестно, но я знаю другое: все, что я говорил Богу, было о ней.
Когда я поднялся с колен, было совсем темно, и уже не солнечные лучи проникали сквозь церковные оконницы, а лунный свет, падая на Богоматерь, окрашивал ее в голубоватые тона, так что статуя казалась отлитой из серебра.
Я прикоснулся губами к ступне Пресвятой Девы и с благоговением поцеловал ее.
Затем я направился к кружке для пожертвований. Мне показалось, что г-жа де Шамбле опустила туда два франка.
Порывшись в карманах, я нашел монету того же достоинства, бросил ее в кружку и вышел из церкви.
С наиболее высокой точки кладбища был виден дом графини.
В нем было освещено только одно окно, и я подумал, что это ее окно. Его можно было видеть из церкви, а значит, и из дома папаши Дюбуа.
Не знаю, почему я обратил внимание на эту подробность, — такая мысль не пришла мне в голову две недели тому назад, когда я покупал домик.
Однако теперь, придя ко мне, эта мысль не радовала меня, а причиняла мне боль.
Может быть, я предчувствовал, что когда-нибудь мне придется страдать, глядя на свет в этом окне?
Усевшись на скамейку, я смотрел на дом г-жи де Шамбле до тех пор, пока свет не погас.
Тогда я вновь прошел через маленькое кладбище, мимо надгробий, белевших в темноте. Из розового куста, что рос на могиле какой-то девушки, доносилось пение соловья. При моем приближении птица умолкла.
Шаги живого человека испугали певца, услаждавшего мертвых.
Спустившись по лестнице, я опять оказался на берегу Шарантона и вскоре вернулся в гостиницу.
Было уже за полночь: пять-шесть часов промелькнули молниеносно.
Я лег в постель, вспоминая маленькую девичью комнату в усадьбе Жювиньи, и уснул, прижимая к губам кольцо Эдмеи. (Почему-то именно с этого вечера г-жа де Шамбле стала для меня Эдмеей.)
На следующее утро, в девять часов, Грасьен зашел за мной в гостиницу; я был уже готов. Бракосочетание должно было состояться в мэрии в десять часов, а венчание в церкви было назначено на одиннадцать.
Добрый малый попросил меня сопровождать графиню, потому, что я был единственным благородным господином на свадьбе.
Я вздрогнул, и Грасьен, должно быть, увидел, что я побледнел. При мысли о том, что рука Эдмеи будет опираться на мою руку, я пришел в сильное волнение.
Я начинал понимать, что страстно люблю эту женщину, но, как ни странно, нисколько не ревновал ее к мужу.
— Граф не приедет на свадьбу? — осведомился я у Грасьена.
Он рассмеялся:
— О! Господин граф слишком себя уважает, чтобы явиться на свадьбу к таким беднякам, как мы.
— А что, графиня себя не слишком уважает? — спросил я.
— Она святая, — заявил Грасьен.
— Но ведь я с графиней едва знаком и не посмею предложить ей руку, — продолжал я.
— Что вы, оставьте! — воскликнул Грасьен. — Все пойдет без задоринки… Вы же не можете подать руку крестьянке, и графиня тоже не может подать руку крестьянину.
— Вероятно, она поедет в церковь в карете, и мне не придется ее сопровождать.
— Чтобы она поехала в карете, когда мы пойдем пешком? Да вы совсем не знаете нашу бедную госпожу! Она тоже пойдет пешком, к тому же от поместья до церкви — рукой подать. Однако, — добавил Грасьен, — мы должны быть в поместье без четверти десять: не будем заставлять себя ждать.
— Я понимаю: тебе не терпится увидеть, насколько Зое идет венок флёрдоранжа.
— О! Я не волнуюсь, — сказал Грасьен, — он не уколет ее.
— Что ж, пойдем.
По дороге мы собирали молодых парней — друзей жениха: одни ждали нас на пороге своих домов, другие — на перекрестках улиц. ;
Все девушки — подруги Зои — уже собрались в имении.
Два музыканта со скрипками, украшенными лентами, стояли на окраине селения.
Это был не старинный обряд, а скорее дань традиции.
Когда мы подошли к усадьбе, скрипачи возвестили о нашем приближении довольно громогласными звуками своих инструментов.
Ворота были открыты, и пять-шесть девушек с нетерпением ожидали нашего прихода на лужайке.
Увидев нас, они вскричали: «Идут! Идут!» — и бросились на крыльцо.
— Я думаю, — сказал я Грасьену, — что мне не придется предлагать руку госпоже де Шамбле, ведь она поведет Зою, а я поведу вас, если вы не возражаете.
— Да, до церкви, — ответил жених, — но после венчания, когда Зоя станет моей женой, неужели вы думаете, что я не подам ей руки?
— Верно, — согласился я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Госпожа де Шамбле встала, поцеловала правую ступню статуи Богоматери, ту, что стояла на голове змеи; затем она подошла к кружке для пожертвований и опустила в нее монетку.
Только я и Бог знали, чего ей стоило это подаяние, каким бы незначительным оно ни казалось.
Пожертвовав деньги для бедных, графиня подошла к колонне, чтобы зачерпнуть святой воды. Тогда я вышел из скрывавшей меня темноты и, обмакнув кончики пальцев в ракушке, протянул ей свою влажную руку.
Узнав меня, г-жа де Шамбле тихо вскрикнула, и мне даже показалось, что она побледнела под покрывалом. Графиня в свою очередь протянула мне руку без перчатки, коснулась кончиков моих пальцев, перекрестилась и удалилась.
Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не вышла за дверь и не затихли ее шаги. Затем я тоже осенил себя крестом и преклонил колени на скамейке, с которой только что поднялась г-жа де Шамбле.
По правде говоря, я не молился, так как не знаю наизусть ни одной молитвы. Я захожу в церковь скорее не для того, чтобы молиться, а чтобы предаться размышлениям. Если мне надо попросить о чем-то Бога или поблагодарить его за оказанную милость, я не прибегаю к заученным книжным словам, что хранятся в недрах нашей памяти. Нет, эти слова исходят из моего сердца и зависят от умонастроения, а зачастую, обращаясь к Всевышнему, я выражаю свое пожелание без слов. В такие минуты, когда я парю за гранью мечты, мое душевное состояние граничит с восторгом. Подобно детям, которые во сне летают, моя душа обретает крылья и медленно поднимается над обыденной жизнью. В это время я общаюсь с Богом, но не так, как Моисей на Синае, стоявший перед неопалимой купиной среди сверкающих молний, а столь же естественно, как поет птица, благоухает цветок или журчит ручей. И вот я уже не просто человек, творящий молитву, а существо, переполненное обожанием. Я не поворачиваюсь к той или иной точке неба или земли, а лишь говорю: «О ветер, откуда бы ты ни дул: с севера или юга, запада или востока — я знаю, куда ты летишь. Донеси мое дыхание до Господа, благодаря которому я живу и которого я благословляю за то, что он вложил в мое сердце столько любви и так мало ненависти».
Я выхожу из этого состояния со спокойным, доверчивым, но исполненным печали сердцем. Однако Богу известно, что моя печаль проистекает не от сомнений и сожалений, а от смирения.
Думала ли г-жа де Шамбле обо мне во время молитвы? Мне это неизвестно, но я знаю другое: все, что я говорил Богу, было о ней.
Когда я поднялся с колен, было совсем темно, и уже не солнечные лучи проникали сквозь церковные оконницы, а лунный свет, падая на Богоматерь, окрашивал ее в голубоватые тона, так что статуя казалась отлитой из серебра.
Я прикоснулся губами к ступне Пресвятой Девы и с благоговением поцеловал ее.
Затем я направился к кружке для пожертвований. Мне показалось, что г-жа де Шамбле опустила туда два франка.
Порывшись в карманах, я нашел монету того же достоинства, бросил ее в кружку и вышел из церкви.
С наиболее высокой точки кладбища был виден дом графини.
В нем было освещено только одно окно, и я подумал, что это ее окно. Его можно было видеть из церкви, а значит, и из дома папаши Дюбуа.
Не знаю, почему я обратил внимание на эту подробность, — такая мысль не пришла мне в голову две недели тому назад, когда я покупал домик.
Однако теперь, придя ко мне, эта мысль не радовала меня, а причиняла мне боль.
Может быть, я предчувствовал, что когда-нибудь мне придется страдать, глядя на свет в этом окне?
Усевшись на скамейку, я смотрел на дом г-жи де Шамбле до тех пор, пока свет не погас.
Тогда я вновь прошел через маленькое кладбище, мимо надгробий, белевших в темноте. Из розового куста, что рос на могиле какой-то девушки, доносилось пение соловья. При моем приближении птица умолкла.
Шаги живого человека испугали певца, услаждавшего мертвых.
Спустившись по лестнице, я опять оказался на берегу Шарантона и вскоре вернулся в гостиницу.
Было уже за полночь: пять-шесть часов промелькнули молниеносно.
Я лег в постель, вспоминая маленькую девичью комнату в усадьбе Жювиньи, и уснул, прижимая к губам кольцо Эдмеи. (Почему-то именно с этого вечера г-жа де Шамбле стала для меня Эдмеей.)
На следующее утро, в девять часов, Грасьен зашел за мной в гостиницу; я был уже готов. Бракосочетание должно было состояться в мэрии в десять часов, а венчание в церкви было назначено на одиннадцать.
Добрый малый попросил меня сопровождать графиню, потому, что я был единственным благородным господином на свадьбе.
Я вздрогнул, и Грасьен, должно быть, увидел, что я побледнел. При мысли о том, что рука Эдмеи будет опираться на мою руку, я пришел в сильное волнение.
Я начинал понимать, что страстно люблю эту женщину, но, как ни странно, нисколько не ревновал ее к мужу.
— Граф не приедет на свадьбу? — осведомился я у Грасьена.
Он рассмеялся:
— О! Господин граф слишком себя уважает, чтобы явиться на свадьбу к таким беднякам, как мы.
— А что, графиня себя не слишком уважает? — спросил я.
— Она святая, — заявил Грасьен.
— Но ведь я с графиней едва знаком и не посмею предложить ей руку, — продолжал я.
— Что вы, оставьте! — воскликнул Грасьен. — Все пойдет без задоринки… Вы же не можете подать руку крестьянке, и графиня тоже не может подать руку крестьянину.
— Вероятно, она поедет в церковь в карете, и мне не придется ее сопровождать.
— Чтобы она поехала в карете, когда мы пойдем пешком? Да вы совсем не знаете нашу бедную госпожу! Она тоже пойдет пешком, к тому же от поместья до церкви — рукой подать. Однако, — добавил Грасьен, — мы должны быть в поместье без четверти десять: не будем заставлять себя ждать.
— Я понимаю: тебе не терпится увидеть, насколько Зое идет венок флёрдоранжа.
— О! Я не волнуюсь, — сказал Грасьен, — он не уколет ее.
— Что ж, пойдем.
По дороге мы собирали молодых парней — друзей жениха: одни ждали нас на пороге своих домов, другие — на перекрестках улиц. ;
Все девушки — подруги Зои — уже собрались в имении.
Два музыканта со скрипками, украшенными лентами, стояли на окраине селения.
Это был не старинный обряд, а скорее дань традиции.
Когда мы подошли к усадьбе, скрипачи возвестили о нашем приближении довольно громогласными звуками своих инструментов.
Ворота были открыты, и пять-шесть девушек с нетерпением ожидали нашего прихода на лужайке.
Увидев нас, они вскричали: «Идут! Идут!» — и бросились на крыльцо.
— Я думаю, — сказал я Грасьену, — что мне не придется предлагать руку госпоже де Шамбле, ведь она поведет Зою, а я поведу вас, если вы не возражаете.
— Да, до церкви, — ответил жених, — но после венчания, когда Зоя станет моей женой, неужели вы думаете, что я не подам ей руки?
— Верно, — согласился я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116