более того, он, казалось, хотел остаться с Гастоном наедине и взял лампу из рук стражника, который ее принес. Шевалье заметил, что, когда комендант ставил ее на стол, рука его дрожала.
Надзиратели ушли, но узник заметил, что у дверей остались двое солдат. Он вздрогнул: в этих молчаливых приготовлениях чувствовалось что-то зловещее.
— Шевалье, — сказал комендант, — вы мужчина и просили меня обращаться с вами как с мужчиной. Сегодня вечером я узнал, что вам вчера огласили приговор.
— И вы пришли сказать мне, сударь, — сказал Гастон с мужеством, которое всегда проявлял перед лицом опасности, — вы пришли сказать мне, что час моей казни настал.
— Нет, сударь, но я пришел сказать, что он близится.
— И когда будет совершена казнь?
— Я могу сказать вам правду, шевалье?
— Буду вам признателен, сударь.
— Завтра, на рассвете.
— И где?
— Во дворе Бастилии.
— Спасибо, сударь, но у меня была одна надежда.
— Какая?
— Что перед смертью я стану мужем девушки, которую вы сегодня приводили ко мне на свидание.
— Господин д'Аржансон обещал вам эту милость?
— Нет, сударь, он только взялся просить этой милости для меня у короля.
— Может быть, король отказал.
— Он никогда не дарует подобной милости?
— Редко, сударь, но такие случаи бывали.
— Сударь, я христианин, — сказал Гастон, — надеюсь, мне пришлют исповедника.
— Он уже здесь.
— Я могу его увидеть?
— Через несколько минут. Сейчас он у вашего сообщника.
— Моего сообщника?! Какого сообщника?
— У капитана Ла Жонкьера.
— У капитана Ла Жонкьера! — воскликнул Гастон.
— Он осужден, как и вы, и будет казнен вместе с вами.
— Несчастный! — прошептал шевалье. — А я еще его подозревал!
— Шевалье, — продолжал комендант, — вы слишком молоды, чтобы умирать.
— Смерть не считает лет, сударь. Бог велит ей разить, и она разит.
— Но если можно предотвратить удар, то идти добровольно на смерть, как это делаете вы, почти что преступление.
— Что вы хотите сказать, сударь? Я вас не понимаю.
— Я хочу сказать, что господин д'Аржансон, должно быть, оставил вам надежду.
— Довольно, сударь. Мне не в чем признаваться, и я не собираюсь ни в чем признаваться.
В эту минуту в дверь постучали, комендант пошел открыть. Это был старший надзиратель, он обменялся с господином де Лонэ несколькими словами. Потом комендант вернулся к Гастону, тот стоял, держась за спинку стула, и был бледен, но спокоен.
— Сударь, — сказал ему комендант, — капитан Ла Жонкьер просил у меня разрешения увидеться с вами последний раз.
— И вы ему отказали?! — спросил Гастон с насмешливой улыбкой.
— Нет, сударь, напротив, я разрешил это свидание в надежде, что он благоразумнее вас и просит вас прийти договориться о показаниях, которые вы должны дать.
— Если он за этим хочет меня видеть, господин комендант, пусть ему передадут, что я отказываюсь идти к нему.
— Я вам это сказал, сударь, — живо прервал его комендант, — но я ничего об этом не знаю, может быть, он просто хочет увидеться с товарищем по несчастью.
— В таком случае я согласен, сударь.
— Я буду иметь честь сам сопровождать вас, — сказал, кланяясь, комендант.
— Готов следовать за вами, сударь, — ответил Гастон. Господин де Лонэ шел первым, Гастон следовал за ним, а двое солдат, до этого стоявшие у дверей, замыкали шествие. Они прошли теми же коридорами и дворами, что и в первый раз, и оказались у Казначейской башни. Господин де Лонэ оставил часовых у дверей, а сам в сопровождении Гастона поднялся по лестнице из двенадцати ступеней. На лестнице их встретил надзиратель и провел к Ла Жонкьеру. Капитан, в том же изодранном камзоле, как и первый раз, лежал на кровати. Услышав, что отворяют дверь, он обернулся, и поскольку первым вошел господин де Лонэ, он, естественно, увидел только его и снова принял прежнее положение.
— Я полагал, что тюремный священник у вас, капитан? — сказал господин де Лонэ.
— Действительно, он был здесь, сударь, но я его отослал.
— Почему же?
— Не люблю иезуитов. Вы что, полагаете, черт возьми, что мне нужен священник, чтобы достойно умереть?
— Умереть достойно, сударь, не значит умереть храбро, это значит умереть по-христиански.
— Если бы я нуждался в проповеди, я бы попросил остаться здесь духовника, он бы справился с этим не хуже вас, но я просил прийти господина Гастона де Шанле.
— Вот он, сударь, я считаю своим долгом ни в чем не отказывать тем, кому уже нечего ждать.
— А, вот и вы, шевалье! — воскликнул, оборачиваясь, Ла Жонкьер. — Добро пожаловать.
— Капитан, — сказал Гастон, — я с горечью вижу, что вы отказываетесь от утешения, которое дает нам религия.
— И вы туда же! Ну, если вы или кто-нибудь другой, скажете об этом еще хоть слово, клянусь, я стану гугенотом.
— Простите, капитан, — сказал Гастон, — но я счел своим долгом посоветовать вам сделать то, что собираюсь сделать сам.
— Потому я и не сержусь на вас. Когда я буду министром, шевалье, я провозглашу свободу вероисповеданий. А теперь, господин де Лонэ, — продолжал Ла Жонкьер, почесывая нос, — вы должны понимать, что когда людям предстоит вдвоем отправиться в столь дальнее путешествие, как мне и шевалье, то неплохо было нам побеседовать без свидетелей.
— Понимаю вас, сударь, и удаляюсь. Шевалье, вы можете остаться здесь на час, через час за вами придут.
— Спасибо, сударь, — сказал Гастон, кланяясь в знак благодарности. Комендант вышел, и Гастон услышал, как он отдает какие-то распоряжения: по-видимому, он приказал удвоить наблюдение за узниками.
Гастон и Ла Жонкьер остались одни.
— Ну так как? — спросил капитан.
— Ну что же, — ответил Гастон, — вы были правы и все сказали правильно.
— Да, — сказал Ла Жонкьер, — я очень похож на того человека, который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима и кричал: «О горе!» Семь дней он так ходил и кричал, а на седьмой день камень, брошенный со стены, попал в него и убил его.
— Да, я знаю, что вы тоже осуждены и мы должны умереть вместе.
— И вам, думаю, это не совсем приятно!
— Совсем неприятно, поскольку у меня есть причины дорожить жизнью.
— Они всегда есть.
— Но у меня их больше, чем у кого-либо.
— Тогда, друг мой, я знаю только одно средство.
— Признаться? Никогда!
— Нет, бежать со мной.
— Как?! Бежать с вами?!
— Да, я отсюда исчезаю.
— А вы знаете, что наша казнь назначена на завтрашнее утро?
— Поэтому я исчезаю сегодня ночью.
— Вы бежите, да?
— Совершенно верно.
— А как, откуда?
— Откройте окно.
— Открыл.
— Потрясите среднюю решетку.
— Боже правый!
— Держится?
— Напротив, поддается.
— В добрый час. Мне это стоило немалых трудов, видит Бог!
— О, мне кажется, я вижу сон!
— Помните, вы меня спросили, не развлекаюсь ли я, как другие, и не делаю ли где-нибудь дырки?
— А вы мне ответили…
— …что отвечу позже… Вот вам мой ответ, и он стоит всякого другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Надзиратели ушли, но узник заметил, что у дверей остались двое солдат. Он вздрогнул: в этих молчаливых приготовлениях чувствовалось что-то зловещее.
— Шевалье, — сказал комендант, — вы мужчина и просили меня обращаться с вами как с мужчиной. Сегодня вечером я узнал, что вам вчера огласили приговор.
— И вы пришли сказать мне, сударь, — сказал Гастон с мужеством, которое всегда проявлял перед лицом опасности, — вы пришли сказать мне, что час моей казни настал.
— Нет, сударь, но я пришел сказать, что он близится.
— И когда будет совершена казнь?
— Я могу сказать вам правду, шевалье?
— Буду вам признателен, сударь.
— Завтра, на рассвете.
— И где?
— Во дворе Бастилии.
— Спасибо, сударь, но у меня была одна надежда.
— Какая?
— Что перед смертью я стану мужем девушки, которую вы сегодня приводили ко мне на свидание.
— Господин д'Аржансон обещал вам эту милость?
— Нет, сударь, он только взялся просить этой милости для меня у короля.
— Может быть, король отказал.
— Он никогда не дарует подобной милости?
— Редко, сударь, но такие случаи бывали.
— Сударь, я христианин, — сказал Гастон, — надеюсь, мне пришлют исповедника.
— Он уже здесь.
— Я могу его увидеть?
— Через несколько минут. Сейчас он у вашего сообщника.
— Моего сообщника?! Какого сообщника?
— У капитана Ла Жонкьера.
— У капитана Ла Жонкьера! — воскликнул Гастон.
— Он осужден, как и вы, и будет казнен вместе с вами.
— Несчастный! — прошептал шевалье. — А я еще его подозревал!
— Шевалье, — продолжал комендант, — вы слишком молоды, чтобы умирать.
— Смерть не считает лет, сударь. Бог велит ей разить, и она разит.
— Но если можно предотвратить удар, то идти добровольно на смерть, как это делаете вы, почти что преступление.
— Что вы хотите сказать, сударь? Я вас не понимаю.
— Я хочу сказать, что господин д'Аржансон, должно быть, оставил вам надежду.
— Довольно, сударь. Мне не в чем признаваться, и я не собираюсь ни в чем признаваться.
В эту минуту в дверь постучали, комендант пошел открыть. Это был старший надзиратель, он обменялся с господином де Лонэ несколькими словами. Потом комендант вернулся к Гастону, тот стоял, держась за спинку стула, и был бледен, но спокоен.
— Сударь, — сказал ему комендант, — капитан Ла Жонкьер просил у меня разрешения увидеться с вами последний раз.
— И вы ему отказали?! — спросил Гастон с насмешливой улыбкой.
— Нет, сударь, напротив, я разрешил это свидание в надежде, что он благоразумнее вас и просит вас прийти договориться о показаниях, которые вы должны дать.
— Если он за этим хочет меня видеть, господин комендант, пусть ему передадут, что я отказываюсь идти к нему.
— Я вам это сказал, сударь, — живо прервал его комендант, — но я ничего об этом не знаю, может быть, он просто хочет увидеться с товарищем по несчастью.
— В таком случае я согласен, сударь.
— Я буду иметь честь сам сопровождать вас, — сказал, кланяясь, комендант.
— Готов следовать за вами, сударь, — ответил Гастон. Господин де Лонэ шел первым, Гастон следовал за ним, а двое солдат, до этого стоявшие у дверей, замыкали шествие. Они прошли теми же коридорами и дворами, что и в первый раз, и оказались у Казначейской башни. Господин де Лонэ оставил часовых у дверей, а сам в сопровождении Гастона поднялся по лестнице из двенадцати ступеней. На лестнице их встретил надзиратель и провел к Ла Жонкьеру. Капитан, в том же изодранном камзоле, как и первый раз, лежал на кровати. Услышав, что отворяют дверь, он обернулся, и поскольку первым вошел господин де Лонэ, он, естественно, увидел только его и снова принял прежнее положение.
— Я полагал, что тюремный священник у вас, капитан? — сказал господин де Лонэ.
— Действительно, он был здесь, сударь, но я его отослал.
— Почему же?
— Не люблю иезуитов. Вы что, полагаете, черт возьми, что мне нужен священник, чтобы достойно умереть?
— Умереть достойно, сударь, не значит умереть храбро, это значит умереть по-христиански.
— Если бы я нуждался в проповеди, я бы попросил остаться здесь духовника, он бы справился с этим не хуже вас, но я просил прийти господина Гастона де Шанле.
— Вот он, сударь, я считаю своим долгом ни в чем не отказывать тем, кому уже нечего ждать.
— А, вот и вы, шевалье! — воскликнул, оборачиваясь, Ла Жонкьер. — Добро пожаловать.
— Капитан, — сказал Гастон, — я с горечью вижу, что вы отказываетесь от утешения, которое дает нам религия.
— И вы туда же! Ну, если вы или кто-нибудь другой, скажете об этом еще хоть слово, клянусь, я стану гугенотом.
— Простите, капитан, — сказал Гастон, — но я счел своим долгом посоветовать вам сделать то, что собираюсь сделать сам.
— Потому я и не сержусь на вас. Когда я буду министром, шевалье, я провозглашу свободу вероисповеданий. А теперь, господин де Лонэ, — продолжал Ла Жонкьер, почесывая нос, — вы должны понимать, что когда людям предстоит вдвоем отправиться в столь дальнее путешествие, как мне и шевалье, то неплохо было нам побеседовать без свидетелей.
— Понимаю вас, сударь, и удаляюсь. Шевалье, вы можете остаться здесь на час, через час за вами придут.
— Спасибо, сударь, — сказал Гастон, кланяясь в знак благодарности. Комендант вышел, и Гастон услышал, как он отдает какие-то распоряжения: по-видимому, он приказал удвоить наблюдение за узниками.
Гастон и Ла Жонкьер остались одни.
— Ну так как? — спросил капитан.
— Ну что же, — ответил Гастон, — вы были правы и все сказали правильно.
— Да, — сказал Ла Жонкьер, — я очень похож на того человека, который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима и кричал: «О горе!» Семь дней он так ходил и кричал, а на седьмой день камень, брошенный со стены, попал в него и убил его.
— Да, я знаю, что вы тоже осуждены и мы должны умереть вместе.
— И вам, думаю, это не совсем приятно!
— Совсем неприятно, поскольку у меня есть причины дорожить жизнью.
— Они всегда есть.
— Но у меня их больше, чем у кого-либо.
— Тогда, друг мой, я знаю только одно средство.
— Признаться? Никогда!
— Нет, бежать со мной.
— Как?! Бежать с вами?!
— Да, я отсюда исчезаю.
— А вы знаете, что наша казнь назначена на завтрашнее утро?
— Поэтому я исчезаю сегодня ночью.
— Вы бежите, да?
— Совершенно верно.
— А как, откуда?
— Откройте окно.
— Открыл.
— Потрясите среднюю решетку.
— Боже правый!
— Держится?
— Напротив, поддается.
— В добрый час. Мне это стоило немалых трудов, видит Бог!
— О, мне кажется, я вижу сон!
— Помните, вы меня спросили, не развлекаюсь ли я, как другие, и не делаю ли где-нибудь дырки?
— А вы мне ответили…
— …что отвечу позже… Вот вам мой ответ, и он стоит всякого другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100