Обещаю тебе сохранять внешние приличия. Помолвка наша останется тайной до тех пор, пока ты не выяснишь окончательно свои отношения к Наде. Я полагаю, что при настоящих обстоятельствах она сама вернет тебе слово: это натура гордая. Но будешь ли ты мне верен? И не увижу ли я на столе портрета моей соперницы?
– Возьми его себе, ревнивая, и будь покойна. Как можешь ты думать, что я забуду когда-нибудь доброго ангела, вырвавшего меня из когтей смерти и вернувшего мне жизнь! А теперь, дорогая, уходи.
Он обнял ее.
– Последний поцелуй жениха и невесты – залог нашего счастья.
В эту минуту раздался легкий, презрительный смех. Масалитинов вздрогнул и обернулся, но не видел ничего, а Мила побледнела, узнав смех отца.
– До свидания. Приди завтра в два часа, мамы не будет, – проговорила она спешно, исчезая, словно тень, в соседней комнате.
Масалитинов бросился за ней, но уже не видел ее. В задумчивости запер он калитку сада, дверь на балкон и вернулся в дом. Не спал ли он? Но нет: на столе лежал бумажник, набитый деньгами, а на пальце блестело, как капелька крови, заветное кольцо. Он сосчитал деньги, запер их и, облокотясь на стол, задумался.
Грозный призрак нищеты и смерти устранен навсегда; перед ним развертывалась жизнь, как триумфальное шествие, как бесконечный праздник. Правда, для достижения этой цели пришлось перешагнуть через разбитое, истекавшее кровью сердце Нади; но тут черствый эгоизм и жажда личного благополучия скоро заглушили робкие протесты сердца и совести. Он сжег ставшие бесцельными письма, сообразил, как лучше устроить с долгами, и решил уплачивать по частям, чтобы не обратить на себя внимания. Затем он разделся и лег в постель, рисуя себе блестящие картины будущего и не подозревая, что ад – кредитор безжалостнее всякого Шейлока. Но человек так создан, что если устранить гнет настоящей минуты, то уже воображает (и весьма ошибочно), будто остальное придет само собой.
Прошло несколько дней с этой памятной ночи. В доме Замятиных не было ничего нового. Зоя Иосифовна лежала между жизнью и смертью, а в конторах кипела работа судебных властей, которые разбирались в делах покойного банкира; но в его доме лишь изредка появлялись действительные друзья, чтобы узнать о здоровье вдовы и поддержать участием молодую сироту, на которую пала вся тяжесть обрушившегося несчастья.
В таких тяжелых обстоятельствах Надя проявила изумлявшую всех силу духа. Она точно потеряла способность плакать: ни одна слеза не облегчила ее, а сердце и грудь сжимали словно какие-то тиски. С сухими и горящими глазами, бледная и стиснув губы, но холодная и наружно покойная, она то дежурила у изголовья матери, то ясно и твердо отдавала распоряжения по хозяйству. На другой день после погребения отца принялась она ликвидировать домашние дела и заводить новые порядки: всю лишнюю прислугу она отпустила, повара заменила кухаркой, отказала также стоившей довольно дорого англичанке и оставила одну русскую преданную гувернантку, бывшую в доме еще с ее детства. Но более всего мучило Надю поведение Масалитинова. На панихидах и погребении он был холоден и странен, а последние дни вовсе не приходил. Записка, в которой он извинялся, ссылаясь на служебные дела и нездоровье, возбудила в Наде чувство не то горечи, не то презрения.
Как-то утром Наде доложили о приезде г-жи Морель. В первую минуту она хотела отказать, но одумалась и прошла в маленькую гостиную, где ожидала гостья.
Екатерина Александровна казалась немного смущенной. Расспросив о здоровье матери и положении дел, она предложила молодой девушке денежную помощь, но та поблагодарила и отклонила предложение, на что г-жа Морель неодобрительно покачала головой.
– Напрасно отказываетесь от моего предложения; особенно ввиду того, что дела вашего жениха так же плачевны, как и ваши. У Масалитинова огромные долги, и если никто не поможет, ему придется оставить службу… Жениться и содержать семью будет невозможно. Может быть, после отставки ему удастся достать место по железной дороге и тогда моя дружеская поддержка была бы очень кстати.
Надя слушала с удивлением, нахмурив брови.
– Я не знала, что у Михаила Дмитриевича долги; скажи он это папе, тот, наверно, вывел бы его из затруднения. Очевидно, он нашел, что вы, Екатерина Александровна, или, может быть, Людмила Вячеславовна более достойны его доверия, – и горькая, презрительная усмешка скользнула по ее лицу. – Еще раз благодарю за ваше доброе побуждение. Но я никогда не приму такой громадной жертвы от Михаила Дмитриевича; он не такой человек, чтобы мириться с лишениями. Понятно, что раз я стала нищей, брак наш не состоится: я возвращаю ему свободу и воспользуюсь своей, ввиду того, что мне предстоят серьезные обязанности: я не могу оставить бедную маму и двоих малюток. Что касается Михаила Дмитриевича, то он достаточно красив для того, чтобы найти другую невесту. Может быть, даже богаче, чем была я.
– Надя, Надя! можно ли быть так жестоко несправедливой! Вы обвиняете Масалитинова в бессердечии и не хотите понять, что «o`u il n’y a rien le roi perd son droit».[10] Бедный молодой человек сознает неловкость своего положения и находится в совершенном отчаянии.
– Конечно, конечно. Это понятно: он боится, как бы я не предъявила свои права на него; как осторожен, как сдержан стал он относительно пылко любимой прежде невесты. Да, это человек без стыда. Я не отрицаю, что в переживаемое тяжелое время для меня было бы утешением доброе слово, теплое участие; с первой же минуты несчастья я поняла, что свадьбе нашей не бывать, но для меня было бы поддержкой сознание, что несмотря на неминуемую разлуку и препятствия, он все-таки любит меня и старается утешить. Он мог остаться моим другом, братом, советником, это ни к чему не обязывало бы его; а он дрожит только за себя, чтобы не пострадали его интересы. Так как вы – его поверенная, то будьте добры, сударыня, успокоить Михаила Дмитриевича. Он свободен и может быть уверен, что я никогда не стану на его дороге.
Она встала и, извинившись что должна идти к матери, холодно простилась. Надя побежала в свою комнату и заперлась. Ей осталось исполнить одну тяжелую формальность, и она не хотела терять времени, чтобы отправить Михаилу Дмитриевичу его подарки. Она стала на колени перед иконами и молилась; судорожные рыдания потрясали ее, а слез не было.
Мрачная и решительная, принесла она затем ящик розового дерева с инкрустацией из слоновой кости с перламутром и сложила в него драгоценные вещи, мелочи и другие полученные подарки, а также и портреты, за исключением бывшего в альбоме. Затем она села за свой письменный столик и написала письмо:
...
«Спешу вас успокоить насчет вашего положения в отношении меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Возьми его себе, ревнивая, и будь покойна. Как можешь ты думать, что я забуду когда-нибудь доброго ангела, вырвавшего меня из когтей смерти и вернувшего мне жизнь! А теперь, дорогая, уходи.
Он обнял ее.
– Последний поцелуй жениха и невесты – залог нашего счастья.
В эту минуту раздался легкий, презрительный смех. Масалитинов вздрогнул и обернулся, но не видел ничего, а Мила побледнела, узнав смех отца.
– До свидания. Приди завтра в два часа, мамы не будет, – проговорила она спешно, исчезая, словно тень, в соседней комнате.
Масалитинов бросился за ней, но уже не видел ее. В задумчивости запер он калитку сада, дверь на балкон и вернулся в дом. Не спал ли он? Но нет: на столе лежал бумажник, набитый деньгами, а на пальце блестело, как капелька крови, заветное кольцо. Он сосчитал деньги, запер их и, облокотясь на стол, задумался.
Грозный призрак нищеты и смерти устранен навсегда; перед ним развертывалась жизнь, как триумфальное шествие, как бесконечный праздник. Правда, для достижения этой цели пришлось перешагнуть через разбитое, истекавшее кровью сердце Нади; но тут черствый эгоизм и жажда личного благополучия скоро заглушили робкие протесты сердца и совести. Он сжег ставшие бесцельными письма, сообразил, как лучше устроить с долгами, и решил уплачивать по частям, чтобы не обратить на себя внимания. Затем он разделся и лег в постель, рисуя себе блестящие картины будущего и не подозревая, что ад – кредитор безжалостнее всякого Шейлока. Но человек так создан, что если устранить гнет настоящей минуты, то уже воображает (и весьма ошибочно), будто остальное придет само собой.
Прошло несколько дней с этой памятной ночи. В доме Замятиных не было ничего нового. Зоя Иосифовна лежала между жизнью и смертью, а в конторах кипела работа судебных властей, которые разбирались в делах покойного банкира; но в его доме лишь изредка появлялись действительные друзья, чтобы узнать о здоровье вдовы и поддержать участием молодую сироту, на которую пала вся тяжесть обрушившегося несчастья.
В таких тяжелых обстоятельствах Надя проявила изумлявшую всех силу духа. Она точно потеряла способность плакать: ни одна слеза не облегчила ее, а сердце и грудь сжимали словно какие-то тиски. С сухими и горящими глазами, бледная и стиснув губы, но холодная и наружно покойная, она то дежурила у изголовья матери, то ясно и твердо отдавала распоряжения по хозяйству. На другой день после погребения отца принялась она ликвидировать домашние дела и заводить новые порядки: всю лишнюю прислугу она отпустила, повара заменила кухаркой, отказала также стоившей довольно дорого англичанке и оставила одну русскую преданную гувернантку, бывшую в доме еще с ее детства. Но более всего мучило Надю поведение Масалитинова. На панихидах и погребении он был холоден и странен, а последние дни вовсе не приходил. Записка, в которой он извинялся, ссылаясь на служебные дела и нездоровье, возбудила в Наде чувство не то горечи, не то презрения.
Как-то утром Наде доложили о приезде г-жи Морель. В первую минуту она хотела отказать, но одумалась и прошла в маленькую гостиную, где ожидала гостья.
Екатерина Александровна казалась немного смущенной. Расспросив о здоровье матери и положении дел, она предложила молодой девушке денежную помощь, но та поблагодарила и отклонила предложение, на что г-жа Морель неодобрительно покачала головой.
– Напрасно отказываетесь от моего предложения; особенно ввиду того, что дела вашего жениха так же плачевны, как и ваши. У Масалитинова огромные долги, и если никто не поможет, ему придется оставить службу… Жениться и содержать семью будет невозможно. Может быть, после отставки ему удастся достать место по железной дороге и тогда моя дружеская поддержка была бы очень кстати.
Надя слушала с удивлением, нахмурив брови.
– Я не знала, что у Михаила Дмитриевича долги; скажи он это папе, тот, наверно, вывел бы его из затруднения. Очевидно, он нашел, что вы, Екатерина Александровна, или, может быть, Людмила Вячеславовна более достойны его доверия, – и горькая, презрительная усмешка скользнула по ее лицу. – Еще раз благодарю за ваше доброе побуждение. Но я никогда не приму такой громадной жертвы от Михаила Дмитриевича; он не такой человек, чтобы мириться с лишениями. Понятно, что раз я стала нищей, брак наш не состоится: я возвращаю ему свободу и воспользуюсь своей, ввиду того, что мне предстоят серьезные обязанности: я не могу оставить бедную маму и двоих малюток. Что касается Михаила Дмитриевича, то он достаточно красив для того, чтобы найти другую невесту. Может быть, даже богаче, чем была я.
– Надя, Надя! можно ли быть так жестоко несправедливой! Вы обвиняете Масалитинова в бессердечии и не хотите понять, что «o`u il n’y a rien le roi perd son droit».[10] Бедный молодой человек сознает неловкость своего положения и находится в совершенном отчаянии.
– Конечно, конечно. Это понятно: он боится, как бы я не предъявила свои права на него; как осторожен, как сдержан стал он относительно пылко любимой прежде невесты. Да, это человек без стыда. Я не отрицаю, что в переживаемое тяжелое время для меня было бы утешением доброе слово, теплое участие; с первой же минуты несчастья я поняла, что свадьбе нашей не бывать, но для меня было бы поддержкой сознание, что несмотря на неминуемую разлуку и препятствия, он все-таки любит меня и старается утешить. Он мог остаться моим другом, братом, советником, это ни к чему не обязывало бы его; а он дрожит только за себя, чтобы не пострадали его интересы. Так как вы – его поверенная, то будьте добры, сударыня, успокоить Михаила Дмитриевича. Он свободен и может быть уверен, что я никогда не стану на его дороге.
Она встала и, извинившись что должна идти к матери, холодно простилась. Надя побежала в свою комнату и заперлась. Ей осталось исполнить одну тяжелую формальность, и она не хотела терять времени, чтобы отправить Михаилу Дмитриевичу его подарки. Она стала на колени перед иконами и молилась; судорожные рыдания потрясали ее, а слез не было.
Мрачная и решительная, принесла она затем ящик розового дерева с инкрустацией из слоновой кости с перламутром и сложила в него драгоценные вещи, мелочи и другие полученные подарки, а также и портреты, за исключением бывшего в альбоме. Затем она села за свой письменный столик и написала письмо:
...
«Спешу вас успокоить насчет вашего положения в отношении меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122