Глаза тетушки Дарьи наполнились слезами, скатывающимися по малиновым щекам; ее массивное тело вздрагивало.
– Неужели ей суждено сгнить здесь, в глуши, и стать старухой, думающей только о еде и собаках?
Она разрыдалась шумно, как ребенок.
– Не надо, тетя Дарья. Пожалуйста, не надо, – утешала тетушку подскочившая к ней Казя.
– Ты хорошая, добрая девочка, – всхлипывала ее тетя. – Небеса вознаградят тебя.
Она позволила Казе увести себя в комнату, раздеть и уложить в постель.
– Отдохните немножко, и вам станет лучше. Тетушка почти тут же уснула, громко похрапывая.
– Бедная тетя Дарья, – сказала Казя, вернувшись в гостиную к матери. Она терпеть не может видеть кого-либо несчастным. – Она так волнуется по любому поводу.
– Но она права, Казя. Зачастую она производит впечатление просто помешанной старухи, но Бог знает, как трудно кинуть в нее камень, если знать, какую жизнь она прожила. Долгие годы в монастыре, который она люто ненавидела, а теперь здесь среди своих отвратительных животных.
Марию передернуло при мысли о том, что Казе, может быть, суждена та же участь. Она подумала с внезапной ослепляющей ясностью: «Я была эгоисткой, я думала только о своих болезнях и хворях. Но у этого ребенка есть своя жизнь, она заслуживает счастья». Ее решение созрело, она повернулась к Казе.
– В конце лета мы поедем в Варшаву или, может быть, ко двору, в Дрезден. Дарья права, пришло время тебе повидать мир.
Со слабой улыбкой она посмотрела на Казину вылинявшую юбку, на домотканую вышитую блузку и стоптанные сапожки.
– Вместо дочки у меня украинская крестьянка, – пожаловалась она шутливо. – Надо купить тебе новую одежду.
– Но зачем?! Мне очень нравится эта. Я не выношу модных неуклюжих платьев, они похожи на перевернутые тюльпаны, и в них невозможно протиснуться в дверь.
– Так надо, доченька. Вскоре ты выйдешь в свет и встретишь красивых молодых людей.
«Людей с прочным положением в жизни, – думала про себя мать, – благородных по рождению, которым настала пора думать о женитьбе».
– Конечно, тебе нужно сделать новую прическу, – Мария, слегка нахмурившись, внимательно оглядела дочь. – Я думаю, на датский манер. В Варшаве полным-полно модных парикмахеров.
– Наша поездка как раз увенчает завершение твоего образования, – продолжала она обсуждать планы будущего своей дочери. – Патер Загорский уезжает отсюда в июле, не так ли?
– В конце августа.
– Ну и прекрасно, значит, выедем в конце августа.
Теперь, когда решение было принято, Мария Раденская говорила с заметным воодушевлением, на ее бледных щеках появился румянец, в глазах зажегся огонь, подтачивающая ее болезнь, кажется, насовсем отступила.
– Мы подождем, чтобы спала жара, будем путешествовать потихоньку, гостить у наших многочисленных кузин. Отец в начале сентября должен ехать в Варшаву на выборы в сейм, чудесное совпадение. Хотя, боюсь, нам не удастся затащить его в Дрезден, ты знаешь, как он ненавидит саксонцев. Наверное, он бы предпочел, чтобы ты поехала прямо в Пулавы. У Кази вытянулось лицо.
– Я не хочу быть фрейлиной у кузины Констанции, – сказала она.
Это было давнее соперничество двух семей. В Пулавах родственники ее матери, Чарторыйские, содержали свой собственный двор по дарованному им в незапамятные времена праву. Она хорошо помнила огромный дворец, кишевший небогатыми шляхтичами с преданными по-собачьи глазами и носящими на боку непременный палаш или саблю – потому что «среди нас, польских вельмож, все равны». Еще она помнила надменных пулавских дам, в подобострастной свите которых состояли такие, как она, отпрыски младших и боковых веток могучего клана Чарторыйских. Лучше уж уйти в монастырь, как тетя Бетка, чем быть титулованной слугой в Пулавах.
– Когда мы вернемся из Варшавы, будет время об этом подумать.
В глубине своего сердца Мария нисколько не сомневалась, что ее дочь вернется домой уже замужней женщиной. Она смотрела на волнующие изгибы ее тела, шелковистый поток волос, полные пунцовые губы, глубокую синеву глаз. Мария печально подумала, что они не смогут собрать своей дочери приличного приданого. Но разве ее красота, ее чистое девичье сердце не говорят сами за себя?
– Я всегда сумею переубедить твоего отца.
Мария почувствовала, как рука дочери благодарно сжала ее колено.
– Я хочу жить моей собственной жизнью, Марыся, а Пулавы – это тюрьма для бедных родственников. Я не смогу жить на милостыню, пусть даже роскошную. Ты ведь знаешь, правда?
– Ты моя дочь, – сказала Мария с нежной улыбкой.
– Я хочу быть свободной.
«Свободной, как любимые тобой птицы. Другой свободы ты просто не знаешь», – подумала ее мать, а вслух сказала:
– Скоро тебе исполнится семнадцать, Казя. Пора подумать и о замужестве. По соседству с нами нет ни одного мало-мальски подходящего человека, только мелкопоместные дворяне да неотесанные казаки, о которых мы и говорить не будем.
– Но ведь есть Баринские, – сказала Казя, неуверенно улыбнувшись.
Мария вздрогнула.
– Не дай Бог, отец услышит твои слова, – она говорила очень серьезно. – Он никогда не простит тебя.
– Он и вправду так зол на них?
– Да, Казя, очень.
Грядущие заботы внезапно заставили Марию почувствовать себя утомленной. У нее заболела голова, и она закрыла глаза.
– Не задернешь ли ты шторы, милая. Солнце ужасно печет.
«Бедная мама, ей приходится прятаться от солнца», – думала Казя, наблюдая, как за окном ребятишки кидают в пруд голыши. За прудом высились уже покрытые зелеными листьями дубы, они тянулись до самой вершины горного кряжа, который отделял Волочиск от запретных владений Баринских. Казе казалось слишком постыдным выезжать на поиски мужа, быть представленной ко двору, словно племенная кобыла, на которую ищут покупателей. Она хотела, чтобы ее будущий муж прискакал к ней на вороном коне, одетый, как...
– Пожалуй, я пойду в спальню.
Голос Марии развеял ее мечты, и Казя, задернув шторы, отвернулась от окна. Она проводила мать в спальню, тепло поцеловала ее на прощание и побежала вниз по широкой лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Выбежав на широкий, залитый солнечным светом двор, она с наслаждением глубоко втянула в себя свежий весенний воздух. Предстоящая верховая прогулка на Кинге затмила собой все остальное.
Приветствуя Казю радостным ржанием и прядя ушами, из тени тополей галопом выбежала белая лошадь. Ее шкура сверкала, словно стекло, темная грива развевалась, как облако дыма, хвост был гордо изогнут, маленькие, словно выточенные из слоновой кости, копыта глухо стучали по влажной земле.
– Тихо, Кинга, тихо. Что случилось сегодня? Почему беспокоишься?
Казя разломила ломоть хлеба на несколько кусочков и поднесла их к губам лошади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100