И Николка тоже хорош! Принять у себя мою служанку! Мою служанку! И я поняла, что не мезальянс Николкин меня страшит, а то, что близкие мне люди отняли у меня друг друга. И Таня, моя Таня, моя горничная и поверенная моих полночных тайн, принадлежит теперь не мне, а Николке!
Я очнулась от стука в дверь.
— Анна Николаевна, ужинать подавать?
— Николай Николаевич приехали?
— Нет.
— Тогда не надо.
У меня отняли самое дорогое — Николку и Таню. Отняли? Ведь брат останется моим братом, даже если уйдет на войну вновь или женится, возвратясь с войны. Он любит меня! Кто же в силах отнять его у меня? Но голос ревности вновь оказался сильнее. Он будет делиться любовью с другой женщиной! И то. что раньше было моим безраздельно, — его любовь, будет делиться, дробиться, мельчать. Любовь должна литься к одному человеку, а не делиться между многими.
Я не спросила у Николая о Тане, когда он вернулся. Но ночью мне приснился отвратительный сон, который меня растревожил. Мне снилось, будто я поднимаюсь по грязной, заплеванной лестнице со скользкими и высокими ступенями. За тонкими стенами жили люди, слышались голоса, обрывки криков и ругани. Я не знала, что делала здесь. Вышла, однако, на площадку и постучалась в дверь. Из нищей комнаты вышла девушка со следами помады на губах. Она брезгливо осмотрела меня.
— Будь осторожна, — сказала она вглубь комнаты. Оттуда не отозвались.
Я вошла. Увидела вытертый половичок на полу, чисто выскобленные полы вокруг, разбитый диван, служивший, очевидно, постелью, без полога, стол. В углу была икона.
— Что вам? — около печи с изразцами стояла Таня. Платье на ней было серым, румянец со щек сошел, будто краски платья его растворили. Она прижимала к груди руки, словно защищаясь.
— Ты тут живешь? — спросила я.
— Да.
Я выглянула в окно. Там бежала быстрая, мутная до желтизны, река, неся щепки и ветки. Поток ее был быстрым и гремел. Мне стало не по себе.
— Вы ступайте домой, Анна Николаевна, — сказала озабоченно Таня.
— Ты ждешь кого-то? Она опустила глаза.
— Я — грязная девка, не надо вам со мною и говорить. Я грехов своих не отмолю уже. Поздно. Уходите!
Николая провожали всем домом. Бабы совали ему в руки бумажные иконки. Николай, простившись со всеми, повернулся ко мне.
— Тебе, Анненька, — сказала он, — сейчас лучше вернуться домой. Пожила тут, отдохнула. Возвращайся.
— Я вернусь. Через неделю, обещаю тебе.
— О Тане не хочешь меня спросить? Ты о ней и словом не обмолвилась.
— Не буду я тебя ни о чем спрашивать.
— Как знаешь. Дай бог тебе счастья, Анненька. Мы обнялись, и я безутешно расплакалась у него на плече.
— Ничего… — повторял он. — Ничего. Не плачь!.. Я обязательно напишу тебе письмо, как только случится свободное время. Жди. И ты мне напиши! Знаешь, как там твоих писем не хватает! Казалось бы — вчера пришло, а уже нового ждешь!..
— Я напишу! — сквозь слезы пролепетала я.
— Прощай, Анненька! — сказал он и потом много раз целовал мое заплаканное лицо.
И потом начались снегопады. Густой белый вихрь царил за окнами, словно приказывая сидеть на месте и никуда не двигаться. И я подчинилась его воле. Присела у окна и начала вспоминать — то ли в полудреме, то ли наяву, — всматриваясь в снег и не замечая, что комнату уже заливает густая иконная темнота.
Полная няня, с простым русским лицом, держит на руках младенца, а я прошу ее:
— Нянюшка, покажи мне снова Николеньку! Я хочу поиграть с ним.
— Голубушка моя, — отвечает та, улыбаясь, — братик еще маленький, он не будет играть с вами.
— Почему, нянюшка? — тяну я, привставая на цыпочки.
— Потерпите, моя голубушка, вот вырастет братик, еще наиграетесь вместе.
Очень красивая маман красит губы у большого зеркала, а я тоже пытаюсь увидеть себя, я встаю на мягкий пуфик, но, пошатываюсь, хватаюсь руками за воздух, падаю и сметаю почти все с туалетного столика — на ковре просыпанная пудра, пролитые духи. Маман в ужасе, гнев искажает ее лицо почти до неузнаваемости.
— Дрянная, гадкая девчонка! — кричит она на меня, и я начинаю плакать, полная раскаяния за содеянное.
В дверях появляется нянька с испуганным Никол кой на руках.
— Почему ты не смотришь за ребенком?! — кричит на нее маман.
— Простите, барыня, — начинает оправдываться та, но маман топает ногой и выходит из комнаты.
Я еще плачу, у меня ушиблена коленка, мне обидно. Глядя на меня, начинает плакать Николка. В окно я вижу, как уезжают в гости родители.
Весна, пышные кусты сирени, какой-то удивительный звон в свежем воздухе. Я смотрю в сумеречное небо, мне нравится острый месяц, теплые звездочки.
— Нянюшка, — спрашиваю я, — отчего звезды меняются?
— Ничего не меняется, — отзывается та.
— Нет, нет! Зимою звезды холодные и сверкают, а сейчас горят тихо.
— Глупая девочка… — бормочет маман, прислушиваясь к моим рассуждениям.
Я долго смотрю на нее и все-таки говорю:
— Вы просто не знаете! — и поворачиваюсь к няне. — Нянюшка, отчего звезды меняются?
— Видно, Господом так заведено, дитятко, — тихо и покорно говорит она. — Все, что на земле и на небе есть — все в Его власти.
— Пора Анне нанять гувернантку, — заявляет маман отцу. — Иначе эта дура научит ее…
Около ног маман играет Николка.
Потом — первая влюбленность. Мне было лет семь или восемь, ему — на десять лет больше. Он был каким-то родственником соседей, приезжал вместе с ними однажды к нам, и я еще долго не могла его забыть, хотя в памяти быстро стерлись черты его лица. Помнилось только, что он сказал мне: «Ты — маленькая русалка!»
Потом — первая любовь. Влюбилась я в кузена маман, он был лет на двадцать старше меня, звали его Петр Николаевич. Я по неловкости своей, будучи с ним наедине, разбила вазу в гостиной, жутко засмущалась — так, что поранила палец об осколки. Он сказал, что ничего не скажет моим родителям, и занялся моим порезом. От его прикосновений мне было особенно хорошо, и я, набравшись смелости, спросила:
— Отчего вы так редко бываете у нас?
— Вы бы желали видеть меня чаще? — спросил он и улыбнулся.
— Да. Вы — добрый. Для чего-то возитесь со мной и моим пальцем.
В его волосах сверкало несколько седых волос, но глаза были молодыми и удивительно привлекательными.
— Но не могу же я оставить самую красивую барышню в округе! — сказал он.
С того для я начала страдать от ревности — Петр Николаевич был женат и имел троих детей, а мне было всего четырнадцать… И все в нем мне казалось идеальным: и то, как он говорит нараспев «Аничка!..», и то, как он смотрит на меня, и как держит себя с другими людьми.
Вскоре он уехал с семьей в Англию. Когда он приехал прощаться, родители устроили большой ужин, отец и маман беседовали с ним и его женой, дети гонялись вместе с Николкой по двору, забыв о правилах хорошего тона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47