Да от тебя разит этой сучкой, мускусом и теми лягушачьими духами по пятьсот долларов за унцию, в которых она купается! И что же, она была так хороша в постели, как ты ожидал, Макс?
Она наступала на него, сложив руки под тяжелыми грудями и презрительно улыбаясь.
Он выбросил руки вверх жестом бессильного отчаяния.
– Мне следовало знать заранее, что ты не способна проявить благоразумие и здравомыслие.
– Это я-то должна проявлять благоразумие и здравомыслие к мужу и отцу моих детей, совершившему адюльтер? К врачу, который трахает свою пациентку? Макс, да у тебя отберут твою лицензию вместе с кабинетом и кушеткой, на которую ты укладываешь своих больных. Ты просто позоришь свою профессию.
Это был рассчитанный удар, и он поразил его прямо в сердце. Он опустил голову и промолчал.
«Черт возьми! Она права. Я действительно позорю свою профессию. Я бесхребетное, самодовольное ничтожество. Я просто дерьмо!»
– Ты хочешь, чтобы я ушел? – спросил он бесцветным голосом.
В ней произошла мгновенная перемена, голос ее потеплел.
– Это глупый вопрос, Макс. Мы прошли вместе столько, что это было бы слишком – изгнать тебя за одну идиотскую ошибку, хотя она и надорвала мне сердце. Я испытала нечто вроде эмоционального инфаркта. Мы пережили вместе слишком много хороших и слишком много скверных времен, чтобы расстаться, не говоря уже о том, что у нас двое замечательных детей, которых ты обожаешь и которые обожают тебя. Я это знаю.
Она глубоко вздохнула, и в этом вздохе послышался отголосок рыдания.
– Нет, Макс, я хочу забыть эту ужасную ночь, если… если ты дашь мне слово, что никогда больше не увидишь Мару Тэйт даже в качестве пациентки.
– Рут…
Он не мог произнести ни слова, только смотрел на нее с изумлением, но изумление это было вызвано не ее неожиданной широтой, благородством и желанием простить его, а его нерушимым решением не принимать ее благородства и прощения. Как принято писать в романтической литературе, Мара Тэйт проникла в его кровь и плоть как болезнь, и, как многие больные, свыкшиеся со своим недугом и принимающие его как часть своего существа, как любой здоровый орган, как здоровое тело и мозг, он не хотел расставаться со своей болезнью. Он хотел пестовать и лелеять свой недуг.
– Так как мы договоримся, Макс?
Он был не в силах всю ночь провести в баталии с ней.
– Послушай, давай поговорим об этом утром. Мы оба устали и взвинченны. Такие вопросы лучше решать на свежую голову.
– Нет, Макс, что касается меня, то я решила, что это произойдет или сегодня или никогда. Я поставила тебе условия – раз и навсегда. Они вполне простые, разумные и справедливые, и тебе следует их принять. Забудь о Маре Тэйт, и я забуду о сегодняшней ночи. Ты должен мне помочь, и я никогда не заговорю об этом вновь, пока мы оба живы.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – пробормотал он, зная, насколько слабо и неубедительно звучат его слова. – Думаю, сегодня мне лучше переночевать в офисе, а завтра утром я тебе позвоню.
– Можешь об этом не беспокоиться, – ответила она, и в голосе ее он почувствовал надлом.
Он стремительно выбежал из квартиры, затыкая уши руками, чтобы не слышать ее отчаянных рыданий.
Фидлеру пришлось спать на складной койке в своем офисе.
Но слово «спать», разумеется, было неуместным в этом случае. О сне приходилось только мечтать. Он лежал без сна на своей койке, уставившись на лучи света, косо пересекавшие потолок его офиса каждые пять секунд, когда проблесковый маяк мигал на какой-то дальней крыше и свет его лучей проникал сквозь шторы на венецианских окнах. Он лежал без сна, мучительно переживая заново сцену с Рут и свои страхи за Мару до тех пор, пока мигающий свет маяка не поблек, потому что наступил рассвет.
И тогда ему удалось задремать, но он не знал, долго ли проспал. Ему показалось, что всего несколько секунд, когда его разбудил пронзительный звонок телефона, резанувший по его барабанным перепонкам как кинжал. Он вскочил со своей складной койки и, еще не проснувшись, шатаясь, бросился к телефону на письменном столе. Телефон продолжал звонить, и, когда Макс поднял трубку, он взглянул на часы на стене: было десять минут восьмого. Ледяные пальцы сжали его бешено забившееся сердце.
– Алло! – хрипло сказал он в трубку.
– Привет, доктор Фидлер. Говорит Франсина Уоткинс.
– Франсина! В чем дело?
– Мисс Тэйт с вами?
– Со мной? О чем вы говорите?
– Я подумала… – Поколебавшись, Франсина продолжала: – Ну, вы ведь были с ней прошлой ночью. Я подумала…
– Вы хотите сказать, что Мары нет в ее квартире?
– Нет. Я как раз здесь. Я только что вернулась от своего друга из центра города с рождественской вечеринки. Ее постель расстелена, но ее нет дома.
– Этого не может быть. Когда я уходил, она спала сном младенца. Я ушел от нее незадолго до часа ночи.
Он поморщился. Что за глупость он сказал, признавшись, что Мара была в постели, когда он ушел от нее, ушел из ее спальни.
Но Франсина не обратила на это внимания. Она была слишком взволнованна.
– Что мне делать, доктор?
– Садитесь и звоните всем подряд: в компанию «Т.И.И.», ее близким друзьям и коллегам по бизнесу – Шону Тэйту, Льюису О’Тулу, Джин Касл… О, черт возьми, Франсина, вы лучше меня знаете, кому надо звонить. Я отправляюсь к вам сейчас же. Если нам не удастся ничего о ней узнать, остается только одно – обратиться в полицию. Пока.
Не успев закончить разговор с Франсиной, он набрал номер Лесли Томкинса.
Фидлер и Томкинс приехали на квартиру Мары с интервалом в пять минут. Когда они одновременно вошли в гостиную, Франсина расхаживала по комнате и курила сигарету.
– Я чертовски напугана, – пробормотала она, засовывая руки глубоко в карманы своего лохматого свитера.
– Франсина, вы осмотрели ее платяные шкафы, ее гардероб? – спросил Фидлер. – Чего-нибудь недосчитались?
– Да, как только я повесила трубку после разговора с вами, я заметила, что нет ее большого чемодана и многих платьев, которые она, должно быть, в него положила.
Фидлер схватил Томкинса за руку.
– Это хороший знак. По крайней мере мы теперь знаем, что она не бродит бог знает где в полубессознательном состоянии, с затуманенным разумом, подавленная и деморализованная. Это означает, что она мыслит вполне разумно – до известных пределов. Мы можем быть почти уверены, что она не стоит на Бруклинском мосту, думая о самоубийстве.
– Хотел бы я так же в это верить, как ты, Макс, – заметил терапевт.
– Кроме того, она взяла с собой деньги, – вставила Франсина, несколько приободрившись. – Ее сейф в стене открыт, а чековая книжка и кредитные карты исчезли.
– Еще один обнадеживающий штрих, – сказал Фидлер, почти просияв. – Итак, последовательность наших действий ясна. Я позвоню в полицию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Она наступала на него, сложив руки под тяжелыми грудями и презрительно улыбаясь.
Он выбросил руки вверх жестом бессильного отчаяния.
– Мне следовало знать заранее, что ты не способна проявить благоразумие и здравомыслие.
– Это я-то должна проявлять благоразумие и здравомыслие к мужу и отцу моих детей, совершившему адюльтер? К врачу, который трахает свою пациентку? Макс, да у тебя отберут твою лицензию вместе с кабинетом и кушеткой, на которую ты укладываешь своих больных. Ты просто позоришь свою профессию.
Это был рассчитанный удар, и он поразил его прямо в сердце. Он опустил голову и промолчал.
«Черт возьми! Она права. Я действительно позорю свою профессию. Я бесхребетное, самодовольное ничтожество. Я просто дерьмо!»
– Ты хочешь, чтобы я ушел? – спросил он бесцветным голосом.
В ней произошла мгновенная перемена, голос ее потеплел.
– Это глупый вопрос, Макс. Мы прошли вместе столько, что это было бы слишком – изгнать тебя за одну идиотскую ошибку, хотя она и надорвала мне сердце. Я испытала нечто вроде эмоционального инфаркта. Мы пережили вместе слишком много хороших и слишком много скверных времен, чтобы расстаться, не говоря уже о том, что у нас двое замечательных детей, которых ты обожаешь и которые обожают тебя. Я это знаю.
Она глубоко вздохнула, и в этом вздохе послышался отголосок рыдания.
– Нет, Макс, я хочу забыть эту ужасную ночь, если… если ты дашь мне слово, что никогда больше не увидишь Мару Тэйт даже в качестве пациентки.
– Рут…
Он не мог произнести ни слова, только смотрел на нее с изумлением, но изумление это было вызвано не ее неожиданной широтой, благородством и желанием простить его, а его нерушимым решением не принимать ее благородства и прощения. Как принято писать в романтической литературе, Мара Тэйт проникла в его кровь и плоть как болезнь, и, как многие больные, свыкшиеся со своим недугом и принимающие его как часть своего существа, как любой здоровый орган, как здоровое тело и мозг, он не хотел расставаться со своей болезнью. Он хотел пестовать и лелеять свой недуг.
– Так как мы договоримся, Макс?
Он был не в силах всю ночь провести в баталии с ней.
– Послушай, давай поговорим об этом утром. Мы оба устали и взвинченны. Такие вопросы лучше решать на свежую голову.
– Нет, Макс, что касается меня, то я решила, что это произойдет или сегодня или никогда. Я поставила тебе условия – раз и навсегда. Они вполне простые, разумные и справедливые, и тебе следует их принять. Забудь о Маре Тэйт, и я забуду о сегодняшней ночи. Ты должен мне помочь, и я никогда не заговорю об этом вновь, пока мы оба живы.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – пробормотал он, зная, насколько слабо и неубедительно звучат его слова. – Думаю, сегодня мне лучше переночевать в офисе, а завтра утром я тебе позвоню.
– Можешь об этом не беспокоиться, – ответила она, и в голосе ее он почувствовал надлом.
Он стремительно выбежал из квартиры, затыкая уши руками, чтобы не слышать ее отчаянных рыданий.
Фидлеру пришлось спать на складной койке в своем офисе.
Но слово «спать», разумеется, было неуместным в этом случае. О сне приходилось только мечтать. Он лежал без сна на своей койке, уставившись на лучи света, косо пересекавшие потолок его офиса каждые пять секунд, когда проблесковый маяк мигал на какой-то дальней крыше и свет его лучей проникал сквозь шторы на венецианских окнах. Он лежал без сна, мучительно переживая заново сцену с Рут и свои страхи за Мару до тех пор, пока мигающий свет маяка не поблек, потому что наступил рассвет.
И тогда ему удалось задремать, но он не знал, долго ли проспал. Ему показалось, что всего несколько секунд, когда его разбудил пронзительный звонок телефона, резанувший по его барабанным перепонкам как кинжал. Он вскочил со своей складной койки и, еще не проснувшись, шатаясь, бросился к телефону на письменном столе. Телефон продолжал звонить, и, когда Макс поднял трубку, он взглянул на часы на стене: было десять минут восьмого. Ледяные пальцы сжали его бешено забившееся сердце.
– Алло! – хрипло сказал он в трубку.
– Привет, доктор Фидлер. Говорит Франсина Уоткинс.
– Франсина! В чем дело?
– Мисс Тэйт с вами?
– Со мной? О чем вы говорите?
– Я подумала… – Поколебавшись, Франсина продолжала: – Ну, вы ведь были с ней прошлой ночью. Я подумала…
– Вы хотите сказать, что Мары нет в ее квартире?
– Нет. Я как раз здесь. Я только что вернулась от своего друга из центра города с рождественской вечеринки. Ее постель расстелена, но ее нет дома.
– Этого не может быть. Когда я уходил, она спала сном младенца. Я ушел от нее незадолго до часа ночи.
Он поморщился. Что за глупость он сказал, признавшись, что Мара была в постели, когда он ушел от нее, ушел из ее спальни.
Но Франсина не обратила на это внимания. Она была слишком взволнованна.
– Что мне делать, доктор?
– Садитесь и звоните всем подряд: в компанию «Т.И.И.», ее близким друзьям и коллегам по бизнесу – Шону Тэйту, Льюису О’Тулу, Джин Касл… О, черт возьми, Франсина, вы лучше меня знаете, кому надо звонить. Я отправляюсь к вам сейчас же. Если нам не удастся ничего о ней узнать, остается только одно – обратиться в полицию. Пока.
Не успев закончить разговор с Франсиной, он набрал номер Лесли Томкинса.
Фидлер и Томкинс приехали на квартиру Мары с интервалом в пять минут. Когда они одновременно вошли в гостиную, Франсина расхаживала по комнате и курила сигарету.
– Я чертовски напугана, – пробормотала она, засовывая руки глубоко в карманы своего лохматого свитера.
– Франсина, вы осмотрели ее платяные шкафы, ее гардероб? – спросил Фидлер. – Чего-нибудь недосчитались?
– Да, как только я повесила трубку после разговора с вами, я заметила, что нет ее большого чемодана и многих платьев, которые она, должно быть, в него положила.
Фидлер схватил Томкинса за руку.
– Это хороший знак. По крайней мере мы теперь знаем, что она не бродит бог знает где в полубессознательном состоянии, с затуманенным разумом, подавленная и деморализованная. Это означает, что она мыслит вполне разумно – до известных пределов. Мы можем быть почти уверены, что она не стоит на Бруклинском мосту, думая о самоубийстве.
– Хотел бы я так же в это верить, как ты, Макс, – заметил терапевт.
– Кроме того, она взяла с собой деньги, – вставила Франсина, несколько приободрившись. – Ее сейф в стене открыт, а чековая книжка и кредитные карты исчезли.
– Еще один обнадеживающий штрих, – сказал Фидлер, почти просияв. – Итак, последовательность наших действий ясна. Я позвоню в полицию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95