И почему мир танго до такой степени банален?
Линдсей тем временем поставила диск, и песня полилась. Джульетта отложила коробочку, вслушиваясь в слова. «Renacerй en Buenos Aires…» – начала певица. Музыка оказалась настолько пронзительной, что, даже независимо от воспоминаний о берлинском шоу, оторваться было невозможно. Но из-за того, что она все еще очень остро ощущала связь между музыкой и событиями тех дней, слушать было невыносимо тяжело. После первого же рефрена – ужасного, безнадежного и одновременно исполненного надежды выкрика «renacerй» – Джульетта встала и выключила музыку.
Линдсей посмотрела на нее с удивлением, но ничего не сказала.
Джульетта сделала еще глоток вина.
– Что значит renacerй? – спросила она наконец.
– Я рождаюсь снова, – ответила Линдсей.
– И кто это написал?
– Орасио Феррер. Танго-поэт. Но на самом деле это отнюдь не только танго.
– Вот, значит, как. И о чем же в этой песне поется?
Не отвечая, Линдсей взяла из рук Джульетты листок со словами, лежавший в футляре вместе с диском, поднесла его к свечке и стала читать, сразу переводя на французский:
Снова на свет появлюсь я в Буэнос-Айресе июньским вечером,
Полный огромного желания жить и любить;
Это точно – снова явлюсь я на свет в три тысячи первом году,
Солнечным осенним воскресеньем, на площади Сен-Мартин.
Бродячие собаки облают мою тень.
Со скромным багажом вернусь из потустороннего мира.
И преклоню колена у берегов грязного, чудного залива Ла-Плата.
Из его ила и соли выцарапаю себе новое сердце…
Она оторвала глаза от текста, но, увидев, что Джульетта внимательно слушает, задумчиво глядя на пламя свечи, продолжила свой импровизированный перевод:
Там появятся три чистильщика обуви, три клоуна, три волшебника,
Вечные приятели мои, они закричат: «Держись, че!»
Я появлюсь на свет! Прочь, парень, сделано, братец, трудное
Дело, хорошее дело – умереть, чтобы родиться вновь.
Renacer?, renacer?, renacer?... Я появлюсь на свет снова,
И тогда неземной властный голос сообщит мне
Древнюю силу и боль подлинной веры, чтобы
Вернуться, верить, бороться.
За ухо я вставлю гвоздику, из другого мира,
Ведь даже если никто никогда еще снова на свет не рождался,
Мне удалось это!
Мой Буэнос-Айрес, в тридцатом веке увидишь
Renacer?, renacer?, renacer?...
Линдсей остановилась. Джульетта сидела с закрытыми глазами. Она снова была в Берлине, в театре на Хакеше Хофе. Почему Дамиан выбрал именно эту песню для того, чтобы посрамить Нифес? В тот вечер в Берлине имело место все, что угодно, только не новое рождение… Напротив. За пять минут Дамиан разрушил результаты многомесячного труда. Она открыла глаза и спросила:
– Это конец?
Линдсей покачала головой, вздохнула и продолжила:
Снова на свет я явлюсь из вещей, которые так любил,
И домашние призраки станут шептать: «Он вернулся…»
И я поцелую воспоминание твоих молчаливых глаз,
Чтоб до конца дописать незаконченное стихотворение.
Я воскресну из спелых плодов многолюдного рынка,
Грязной песни ночной романтического кафе,
Из железного зева прогона метро «Пласа-де-Майо» – «Сатурн»,
Из восстания рабочих на юге воскресну я вновь.
Ты увидишь в три тысячи первом году –
Я приду к тебе снова, с парнями и девушками,
Которых не было никогда и не будет,
И мы благословим эту землю,
Нашу землю – я в этом тебе клянусь, –
И мы снова начнем все в Буэнос-Айресе сначала.
Renacer?, renacer?, renacer?...
Линдсей опустила руки. В комнате стояла полная тишина. Только издалека доносился шум магистрали. Одна из свечек коротко хрустнула, пламя дважды дрогнуло, чуть не погаснув, но потом снова набрало первоначальную высоту.
– Замечательные стихи, – прошептала Джульетта. Канадка посмотрела на нее с раздражением.
– Замечательные? И что же в них замечательного?
– Образы. Например, то место, где герой опускается на колени возле залива, чтобы из соли и ила выцарапать себе новое сердце. Берет за душу. Страшно и одновременно красиво.
Линдсей смотрела на нее с состраданием, и Джульетта почувствовала себя не в своей тарелке.
– Почему ты так странно на меня смотришь?
– Ты ничего не знаешь об Аргентине, верно? – тихо спросила Линдсей.
– Что ты имеешь в виду?
– Даже не представляешь, в какую страну приехала.
Джульетта внутренне напряглась. Больше всего она ненавидела высокомерный язык загадок. Странная все-таки женщина! За одну секунду настроение меняется на прямо противоположное. Ничего не говоря, она схватила листок, который Линдсей все еще держала в руках. И ощутила быстрое пожатие ее пальцев на своей руке. Они нежно скользнули вдоль ее большого пальца и замерли у ногтя. Она с раздражением убрала руку.
– Ты не знаешь, где мне его искать?
Линдсей пристально на нее посмотрела. Потом кивнула, одновременно пожимая плечами.
– Ну?
Выражение лица канадки стало рассеянным. Она села в матерчатое кресло и выудила из пачки новую сигарету.
– Джульетта, послушай. Дамиан сумасшедший. Совершенно сумасшедший.
– Очень может быть. Но я хочу поговорить с ним.
– Любовь ослепляет.
– Ненависть ослепляет еще сильнее.
– Что ты имеешь в виду?
– Все его здесь ненавидят. Почему? Я хочу знать. Это не выходит у меня из головы.
– Потому что он постоянно плетет интриги. И потому что он неосторожен. У него есть какая-то внутренняя проблема, которую он пытается разрешить за счет окружающих. Я, конечно, ничего не знаю о вас, но уже тот факт, что ты пересекла половину земного шара, чтобы его найти…
Выражение лица Джульетты заставило ее замолчать. Линдсей остановилась на полуслове, снова взяла Джульетту за руку и пожала ее, на этот раз дружески. Но Джульетте было неприятно ее прикосновение. Она высвободилась, подобрала ноги и уставилась в потолок.
– Прости, – проговорила Линдсей.
Джульетта покачала головой и взглянула ей прямо в глаза.
– Ты представляешь, что это такое – встретить вдруг человека, о котором знаешь все, хотя вы не перемолвились еще ни единым словом?
Линдсей опустила глаза, играя с сигаретой. Но Джульетта продолжила:
– Тебе знакомо чувство, когда встречаешь его, и душа совершенно успокаивается? Достигает состояния полного, безмятежного покоя?
Линдсей тупо смотрела в пепельницу. Какое-то время они обе молчали. Свечка снова дрогнула. Несколько секунд тревожно гудела чья-то сигнализация. Потом все опять стихло.
– Когда я впервые переходила через улицу под руку с Дамианом… В Берлине… Знаешь, что я чувствовала? Я была не рядом с ним. А в нем. Я провела с ним ночь и приросла к его коже. А теперь все, кого я ни встречу, рассказывают, что мужчина, пробудивший во мне это чувство, сумасшедший. Что ж, может быть. Но тогда и я тоже сумасшедшая. Понимаешь?
Линдсей допила вино и вновь наполнила бокалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Линдсей тем временем поставила диск, и песня полилась. Джульетта отложила коробочку, вслушиваясь в слова. «Renacerй en Buenos Aires…» – начала певица. Музыка оказалась настолько пронзительной, что, даже независимо от воспоминаний о берлинском шоу, оторваться было невозможно. Но из-за того, что она все еще очень остро ощущала связь между музыкой и событиями тех дней, слушать было невыносимо тяжело. После первого же рефрена – ужасного, безнадежного и одновременно исполненного надежды выкрика «renacerй» – Джульетта встала и выключила музыку.
Линдсей посмотрела на нее с удивлением, но ничего не сказала.
Джульетта сделала еще глоток вина.
– Что значит renacerй? – спросила она наконец.
– Я рождаюсь снова, – ответила Линдсей.
– И кто это написал?
– Орасио Феррер. Танго-поэт. Но на самом деле это отнюдь не только танго.
– Вот, значит, как. И о чем же в этой песне поется?
Не отвечая, Линдсей взяла из рук Джульетты листок со словами, лежавший в футляре вместе с диском, поднесла его к свечке и стала читать, сразу переводя на французский:
Снова на свет появлюсь я в Буэнос-Айресе июньским вечером,
Полный огромного желания жить и любить;
Это точно – снова явлюсь я на свет в три тысячи первом году,
Солнечным осенним воскресеньем, на площади Сен-Мартин.
Бродячие собаки облают мою тень.
Со скромным багажом вернусь из потустороннего мира.
И преклоню колена у берегов грязного, чудного залива Ла-Плата.
Из его ила и соли выцарапаю себе новое сердце…
Она оторвала глаза от текста, но, увидев, что Джульетта внимательно слушает, задумчиво глядя на пламя свечи, продолжила свой импровизированный перевод:
Там появятся три чистильщика обуви, три клоуна, три волшебника,
Вечные приятели мои, они закричат: «Держись, че!»
Я появлюсь на свет! Прочь, парень, сделано, братец, трудное
Дело, хорошее дело – умереть, чтобы родиться вновь.
Renacer?, renacer?, renacer?... Я появлюсь на свет снова,
И тогда неземной властный голос сообщит мне
Древнюю силу и боль подлинной веры, чтобы
Вернуться, верить, бороться.
За ухо я вставлю гвоздику, из другого мира,
Ведь даже если никто никогда еще снова на свет не рождался,
Мне удалось это!
Мой Буэнос-Айрес, в тридцатом веке увидишь
Renacer?, renacer?, renacer?...
Линдсей остановилась. Джульетта сидела с закрытыми глазами. Она снова была в Берлине, в театре на Хакеше Хофе. Почему Дамиан выбрал именно эту песню для того, чтобы посрамить Нифес? В тот вечер в Берлине имело место все, что угодно, только не новое рождение… Напротив. За пять минут Дамиан разрушил результаты многомесячного труда. Она открыла глаза и спросила:
– Это конец?
Линдсей покачала головой, вздохнула и продолжила:
Снова на свет я явлюсь из вещей, которые так любил,
И домашние призраки станут шептать: «Он вернулся…»
И я поцелую воспоминание твоих молчаливых глаз,
Чтоб до конца дописать незаконченное стихотворение.
Я воскресну из спелых плодов многолюдного рынка,
Грязной песни ночной романтического кафе,
Из железного зева прогона метро «Пласа-де-Майо» – «Сатурн»,
Из восстания рабочих на юге воскресну я вновь.
Ты увидишь в три тысячи первом году –
Я приду к тебе снова, с парнями и девушками,
Которых не было никогда и не будет,
И мы благословим эту землю,
Нашу землю – я в этом тебе клянусь, –
И мы снова начнем все в Буэнос-Айресе сначала.
Renacer?, renacer?, renacer?...
Линдсей опустила руки. В комнате стояла полная тишина. Только издалека доносился шум магистрали. Одна из свечек коротко хрустнула, пламя дважды дрогнуло, чуть не погаснув, но потом снова набрало первоначальную высоту.
– Замечательные стихи, – прошептала Джульетта. Канадка посмотрела на нее с раздражением.
– Замечательные? И что же в них замечательного?
– Образы. Например, то место, где герой опускается на колени возле залива, чтобы из соли и ила выцарапать себе новое сердце. Берет за душу. Страшно и одновременно красиво.
Линдсей смотрела на нее с состраданием, и Джульетта почувствовала себя не в своей тарелке.
– Почему ты так странно на меня смотришь?
– Ты ничего не знаешь об Аргентине, верно? – тихо спросила Линдсей.
– Что ты имеешь в виду?
– Даже не представляешь, в какую страну приехала.
Джульетта внутренне напряглась. Больше всего она ненавидела высокомерный язык загадок. Странная все-таки женщина! За одну секунду настроение меняется на прямо противоположное. Ничего не говоря, она схватила листок, который Линдсей все еще держала в руках. И ощутила быстрое пожатие ее пальцев на своей руке. Они нежно скользнули вдоль ее большого пальца и замерли у ногтя. Она с раздражением убрала руку.
– Ты не знаешь, где мне его искать?
Линдсей пристально на нее посмотрела. Потом кивнула, одновременно пожимая плечами.
– Ну?
Выражение лица канадки стало рассеянным. Она села в матерчатое кресло и выудила из пачки новую сигарету.
– Джульетта, послушай. Дамиан сумасшедший. Совершенно сумасшедший.
– Очень может быть. Но я хочу поговорить с ним.
– Любовь ослепляет.
– Ненависть ослепляет еще сильнее.
– Что ты имеешь в виду?
– Все его здесь ненавидят. Почему? Я хочу знать. Это не выходит у меня из головы.
– Потому что он постоянно плетет интриги. И потому что он неосторожен. У него есть какая-то внутренняя проблема, которую он пытается разрешить за счет окружающих. Я, конечно, ничего не знаю о вас, но уже тот факт, что ты пересекла половину земного шара, чтобы его найти…
Выражение лица Джульетты заставило ее замолчать. Линдсей остановилась на полуслове, снова взяла Джульетту за руку и пожала ее, на этот раз дружески. Но Джульетте было неприятно ее прикосновение. Она высвободилась, подобрала ноги и уставилась в потолок.
– Прости, – проговорила Линдсей.
Джульетта покачала головой и взглянула ей прямо в глаза.
– Ты представляешь, что это такое – встретить вдруг человека, о котором знаешь все, хотя вы не перемолвились еще ни единым словом?
Линдсей опустила глаза, играя с сигаретой. Но Джульетта продолжила:
– Тебе знакомо чувство, когда встречаешь его, и душа совершенно успокаивается? Достигает состояния полного, безмятежного покоя?
Линдсей тупо смотрела в пепельницу. Какое-то время они обе молчали. Свечка снова дрогнула. Несколько секунд тревожно гудела чья-то сигнализация. Потом все опять стихло.
– Когда я впервые переходила через улицу под руку с Дамианом… В Берлине… Знаешь, что я чувствовала? Я была не рядом с ним. А в нем. Я провела с ним ночь и приросла к его коже. А теперь все, кого я ни встречу, рассказывают, что мужчина, пробудивший во мне это чувство, сумасшедший. Что ж, может быть. Но тогда и я тоже сумасшедшая. Понимаешь?
Линдсей допила вино и вновь наполнила бокалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108